Истории из жизни Клима Петровича Коломийцева — мастера цеха, кавалера многих орденов, члена бюро Парткома и депутата Горсовета
142— 143. ИЗБРАННЫЕ ОТРЫВКИ ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЙ КЛИМА ПЕТРОВИЧА
…Попробуйте в цехе найти чувака,
Который бы мыслил не то!
Мы мыслим, как наше родное ЦК,
И лично…
Вы знаете — кто!
…И пусть кой-чего не хватает пока,
Мы с Лениным в сердце зато!
И мыслим, как наше родное ЦК,
И лично…
Вы знаете — кто!
…Чтоб нашей победы приблизить срока,
Давайте ж трудиться на то!
Давайте же мыслить, как наше ЦК,
И лично…
Вы знаете — кто!..
…А уж пыль-то вы пускать мастера!
Мастера вы!
Да не те времена!
Мы на проценты сравним, мистера,
Так и нет у вас, пардон, ни хрена!..
Потому что всё — у вас —
Напоказ.
А народ для вас — ничто и никто.
А у нас — природный газ,
Это раз.
И еще — природный газ…
И опять — природный газ…
И по процентам, как раз,
Отстаете вы от нас
Лет на сто!
144. О ТОМ, КАК КЛИМ ПЕТРОВИЧ ВЫСТУПАЛ НА МИТИНГЕ В ЗАЩИТУ МИРА
У жене моей спросите, у Даши,
У сестре ее спросите, у Клавки,
Ну, ни капельки я не был поддавши,
Разве только что — маленько — с поправки
Я культурно проводил воскресенье,
Я помылся и попарился в баньке,
А к обеду, как сошлась моя семья,
Начались у нас подначки да байки!
Только принял я грамм сто, для почина
(Ну, не более, чем сто, чтоб я помер!),
Вижу — к дому подъезжает машина,
И гляжу — на ней обкомовский номер!
Ну, я на крылечко — мол, что за гость,
Кого привезли, не чеха ли?!
А там — порученец, чернильный гвоздь,
«Сидай, — говорит, — поехали!»
Ну, ежели зовут меня,
То — майна-вира!
В ДК идет заутреня В защиту мира!
И Первый там, и прочие — из области.
Ну, сажусь я порученцу на ноги,
Он — листок мне,
Я и тут не перечу.
«Ознакомься, — говорит, — по дороге
Со своею выдающейся речью!»
Ладно, — мыслю, — набивай себе цену,
Я ж в зачтениях мастак, слава Богу!
Приезжаем, прохожу я на сцену,
И сажусь со всей культурностью сбоку.
Вот моргает мне, гляжу, председатель:
Мол, скажи свое рабочее слово!
Выхожу я,
И не дробно, как дятел,
А неспешно говорю и сурово:
«Израильская, — говорю, — военщина
Известна всему свету!
Как мать, — говорю, — и как женщина
Требую их к ответу!
Который год я вдовая,
Всё счастье — мимо,
Но я стоять готовая
За дело мира!
Как мать вам заявляю и как женщина!..»
Тут отвисла у меня, прямо, челюсть,
Ведь бывают же такие промашки! —
Это сучий сын, пижон-порученец
Перепутал в суматохе бумажки!
И не знаю — продолжать или кончить,
В зале, вроде, ни смешочков, ни вою…
Первый тоже, вижу, рожи не корчит,
А кивает мне своей головою!
Ну, и дал я тут галопом — по фразам,
(Слава Богу, завсегда всё и то же!)
А как кончил —
Все захлопали разом,
Первый тоже — лично — сдвинул ладоши.
Опосля зазвал в свою вотчину
И сказал при всем окружении:
«Хорошо, брат, ты им дал, по-рабочему!
Очень верно осветил положение!»
Такая вот история!
145. О ТОМ, КАК КЛИМ ПЕТРОВИЧ СОЧИНИЛ НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКУЮ КОЛЫБЕЛЬНУЮ, УКАЧИВАЯ СВОЕГО ПЛЕМЯННИКА — СЕМЕНА, КЛАВКИНОГО СЫНА
Спи, Семен, спи,
Спи, понимаешь, спи!
Спи, а то придет Кащей,
Растудыть его в качель!
Мент приедет на «козе»,
Зафуячит в КПЗ!
Вот, какие, брат, дела —
Мышка кошку родила.
Спи, Семен, спи,
Спи, понимаешь, спи!
В две тысячи семьдесят пятом году
Я вечером, Сеня, в пивную зайду,
И пива спрошу, и услышу в ответ,
Что рижского нет, и московского нет,
Но есть жигулевское пиво —
И я просияю счастливо!
И робот топтун, молчалив и мордаст,
Мне пиво с горошком зеленым подаст.
И выскажусь я, так сказать, говоря:
— Не зря ж мы страдали,
И гибли не зря!
Не зря ж мы, глаза завидущие,
Мечтали увидеть грядущее!
Спи, Семен, спи,
Спи, понимаешь, спи.
Спи, а то придет Кащей,
Растудыть его в качель!
Мент приедет на «козе»,
Зафуячит в КПЗ!
Вот, какие, брат, дела —
Мышка кошку родила.
Спи, Семен, спи,
Спи, понимаешь, спи,
Спи!..
146. О ТОМ, КАК КЛИМ ПЕТРОВИЧ ДОБИВАЛСЯ, ЧТОБЫ ЕГО ЦЕХУ ПРИСВОИЛИ ЗВАНИЕ «ЦЕХА КОММУНИСТИЧЕСКОГО ТРУДА», И НЕ ДОБИВШИСЬ ЭТОГО — ЗАПИЛ
…Все смеются на бюро:
«Ты ж как витязь —
И жилплощадь, и получка по царски!»
Ну, а я им:
«Извините, подвиньтесь!
Я ж за правду хлопочу, не за цацки!
Как хотите — на доске ль, на бумаге ль,
Цельным цехом отмечайте, не лично.
Мы ж работаем на весь наш соцлагерь,
Мы ж продукцию даем на отлично!
И совсем мне, — говорю, — не до смеху,
Это чье же, — говорю, — указанье,
Чтоб такому выдающему цеху
Не присваивать почетное званье?!»
А мне говорят (Все друзья говорят —
И Фрол, и Пахомов с Тонькою):
«Никак, — говорят, — нельзя, — говорят. —
Уж больно тут дело тонкое!»
А я говорю (матком говорю!):
«Пойду, — говорю, — в обком, — говорю!»
А в обкоме мне все то же:
— Не суйся!
Не долдонь, как пономарь, поминанье.
Ты ж партийный человек, а не зюзя,
Должен, все ж таки, иметь пониманье!
Мало, что ли, пресса ихняя треплет
Всё, что делается в нашенском доме?
Скажешь — дремлет Пентагон?
Нет не дремлет!
Он не дремлет, мать его, он на стреме!
Как завелся я тут с пол-оборота:
— Так и будем сачковать?!
Так и будем?!
Мы же в счет восьмидесятого года
Выдаем свою продукцию людям!
А мне говорят:
— Ты чего, — говорят, —
Орешь, как пастух на выпасе?!
Давай, — говорят, — молчи, — говорят,
Сиди, — говорят, — не рыпайся!
А я говорю, в тоске говорю:
— Продолжим наш спор в Москве, — говорю!
…Проживаюсь я в Москве, как собака.
Отсылает референт к референту:
— Ты и прав, — мне говорят, — но, однако,
Не подходит это дело к моменту.
Ну, а вздумается вашему цеху,
Скажем, — встать на юбилейную вахту?
Представляешь сам, какую оценку
Би-Би-Си дадут подобному факту?!
Ну, потом — про ордена, про жилплощадь,
А прощаясь, говорят на прощанье:
— Было б в мире положенье попроще,
Мы б охотно вам присвоили званье.
А так, — говорят, — ну, ты прав, — говорят, —
И продукция ваша лучшая!
Но все ж, — говорят, — не драп, — говорят, —
А проволока колючая!..
— Ну, что ж, — говорю,
— Отбой! — говорю.
— Пойду, — говорю, —
В запой, — говорю!
Взял — и запил!
147. ПЛАЧ ДАРЬИ КОЛОМИЙЦЕВОЙ ПО ПОВОДУ ЗАПОЯ ЕЕ СУПРУГА КЛИМА ПЕТРОВИЧА
…Ой, доля моя жалкая,
Родиться бы слепой!
Такая лета жаркая —
А он пошел в запой.
Вернусь я из магазина,
А он уже, блажной,
Поет про Стеньку Разина
С персидскою княжной.
А жар — ну, прямо, доменный,
Ну, прямо, градом пот.
А он, дурак не доенный,
Сидит и водку пьет.
Ну, думаю я, думаю,
Болит от мыслей грудь:
— Не будь ты, Дарья, дурою —
Придумай что-нибудь!
То охаю, то ахаю —
Спокоя нет как нет!
И вот —
Пошла я к знахарю,
И знахарь дал совет.
И в день воскресный, в утречко,
Я тот совет творю:
Вплываю, словно уточка,
И Климу говорю:
— Вставай, любезный-суженый,
Уважь свой родный дом,
Вставай — давай, поужинай,
Поправься перед сном!
А что ему до времени?
Ему б нутро мочить!
Он белый свет от темени
Не может отличить!
А я его, как милочка,
Под ручки — под уздцы,
А на столе:
Бутылочка,
Грибочки, огурцы.
Ой, яблочки моченые
С обкомовской икрой,
Стаканчики граненые
С хрустальною игрой,
И ножечки, и вилочки —
Гуляйте, караси!
Но только в той бутылочке —
Не водка:
Ка-ра-син!
Ну, вынула я пробочку —
Поправься, атаман!
Себе — для вида — стопочку,
Ему — большой стакан.
— Давай, поправься, солнышко,
Давай, залей костер!..
Он выпил все, до донышка,
И только нос утер.
Грибочек — пальцем — выловил
Завел туманно взгляд,
Сжевал грибок
И вымолвил:
— Нет, не люблю маслят!
148. О ТОМ, КАК КЛИМ ПЕТРОВИЧ ВОССТАЛ ПРОТИВ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ПОМОЩИ СЛАБОРАЗВИТЫМ СТРАНАМ
История эта очень печальная, Клим Петрович рассказывает ее в состоянии крайнего раздражения и позволяет себе, поэтому, некоторые, не вполне парламентские, выражения.
…Прямо, думал я одно — быть бы живу,
Прямо, думал — до нутра просолюся!
А мотались мы тогда по Алжиру
С делегацией ЦК профсоюза.
Речи-встречи, то да се, кроем НАТО,
Но вконец оголодал я, катаясь.
Мне ж лягушек ихних на дух не надо,
Я им, сукиным детям, не китаец!
Тут и Мао, сам-рассам, окосел бы!
Быть бы живу, говорю, не до жира!
И одно мое спасенье —
Консервы,
Что мне Дарья в чемодан положила.
Но случилось, что она, с переляку,
Положила мне одну лишь салаку.
Я в отеле их засратом, в «Паласе»,
Запираюсь, как вернемся, в палате,
Помолюсь, как говорится, Аллаху
И рубаю в маринаде салаку.
А наутро я от жажды мычу,
И хоть воду мне давай, хоть мочу!
Ну, извелся я!
И как-то под вечер
Не стерпел и очутился в продмаге…
Я ж не лысый, мать их так! —
Я ж не вечен,
Я ж могу и помереть с той салаки!
Вот стою я, прямо злой, как Малюта,
То мне зябко в пинжаке, то мне жарко.
Хоть дерьмовая, а все же — валюта,
Все же тратить исключительно жалко!
И беру я чтой-то вроде закуски,
Захудаленькую баночку, с краю.
Но написано на ей не по-русски,
А по-ихнему я плохо читаю.
Подхожу я тут к одной синьорите:
— Извините, мол, ком бьен, Битте-дритте,
Подскажите, мол, не с мясом ли банка?..
А она в ответ кивает, засранка!
И пошел я, как в беспамятстве, к кассе,
И очнулся лишь в палате, в «Паласе» —
Вот на койке я сижу нагишом
И орудую консервным ножом!
И до самого рассветного часа
Матерился я в ту ночь, как собака.
Оказалось в этой банке не мясо,
Оказалась в этой банке салака!
И не где-нибудь в Бразилии «маде»,
А написано ж внизу, на наклейке,
Что, мол, «маде» в СССР,
В маринаде,
В Ленинграде,
Рупь четыре копейки!
…Нет уж, братцы, надо ездить поближе,
Не на край, расперемать его, света!
Мы ж им — гадам — помогаем,
И мы же
Пропадаем, как клопы, через это!
Я то думал — как-никак заграница,
Думал, память, как-никак, сохранится.
Оказалось, что они, голодранцы,
Понимают так, что мы — иностранцы!
И вся жизнь их заграничная — лажа!
Даже хуже — извините — чем наша!
149. ВЕЧЕРНИЕ ПРОГУЛКИ(Маленькая поэма)
Владимиру Максимову
Бывали ль вы у Спаса-на-Крови?
Там рядом сад с дорожками.
И кущи.
Не прогуляться ль нам на сон грядущий
И поболтать о странностях любви?
Смеркается.
Раздолье для котов.
Плывут косые тени по гардине,
И я вам каюсь шепотом в гордыне,
Я черт-те в чем покаяться готов!
Пора сменить — уставших — на кресте,
Пора надеть на свитер эполеты
И хоть под старость выбиться в поэты,
Чтоб ни словечка больше в простоте!
Допустим, этак:
— Медленней, чем снег,
Плывет усталость — каменная птица.
Как сладко всем в такую полночь спится!
Не спит — в часах — песочный человек.
О этот вечно тающий песок,
Немолчный шелест времени и страха,
О Парка, Парка, сумрачная пряха,
Повремени, помедли хоть часок!..
А ловко получается, шарман!
О, как же эти «О!» подобны эху…
Но, черт возьми, еще открыт шалман!
Вы видите, еще открыт шалман!
Давайте, милый друг,
Зайдем в шалман!
Бессмертье подождет, ему не к спеху!.
Ах, шалман, гуляй душа,
Прочь, унынье черное!
Два ученых алкаша
Спорят про ученое:
— Взять, к примеру, мю-мезон,
Вычисляй и радуйся!
Но велик ли в нем резон
В рассужденьях градуса?!
Ух, шалман!
Пари, душа!
Лопайтесь, подтяжки!
Работяга не спеша
Пьет портвейн из чашки.
— Все грешны на свой фасон,
Душу всем изранили!
Но уж если ты мезон,
То живи в Израиле!..
Ну, шалман!
Ликуй, душа!
Света, Света, Светочка!
До чего же хороша,
Как в бутылке веточка!
Света пиво подает
И смеется тоненько,
Три — пустые — достает
Света из-под столика.
— Это, Света, на расчет
И вперед — в начало!
Работяга, старый черт,
Машет ручкой:
— Чао!..
Вот он встал, кудлатый черт,
Пальцами шаманя,
Уваженье и почет
Здесь ему, в шалмане!
Он, подлец, мудрец и стоик,
Он прекрасен во хмелю!
Вот он сел за крайний столик
К одинокому хмырю.
— Вы, прошу простить, партейный?
Подтвердите головой!..
Хмырь кивает.
Работяга улыбается.
— Так и знал, что вы партейный.
Но заходите в питейный
И по линии идейной
Получаетесь, как свой!
Эй, начальство!
Света, брызни!
Дай поярче колорит!..
— Наблюдение из жизни! —
Работяга говорит.
И, окинув взглядом тесный
Зал на сто семнадцать душ,
Он, уже почти что трезвый,
Вдруг понес такую чушь!..
На троллейбусной остановке
Все толпятся у самой бровки.
И невесело, как в столовке,
На троллейбусной остановке,
Хоть и улица — а накурено,
И похожи все на Никулина…
Ну, того, что из цирка — клоуна…
Так же держатся люди скованно.
Но попробуй у них спроси:
«Где тут очередь на такси?»
А где очередь на такси,
Там одни
«Пардон» и «мерси».
Там грузины стоят с корзинками,
И евреи стоят с грузинками,
И глядят они вслед хитро
Тем, кто ехать решил в метро.
И вдогонку шипят:
— Ай-вай!..—
Тем, кто топает на трамвай.
А трамвайная остановка —
Там особая обстановка.
Эй, ты — в брючках, пшено, дешевка,
Ты отчаливай, не форси.
Тут трамвайная обстановка,
А не очередь на такси!..
И, платком заместо флага
Сложный выразив сюжет,
Наш прелестный работяга
Вдруг пропел такой куплет:
— А по шоссе на Калуги и Луги
В дачные царства, в казенный уют
Мчатся в машинах народные слуги,
Мчатся — и грязью народ обдают!..
У хмыря — лицо как тесто
И трясется голова.
Но приятный гром оркестра
Заглушил его слова.
Был оркестр из настоящих
Трех евреев, первый сорт!
А теперь упрятан в ящик
Под названием «Аккорд».
И ведет хозяйство это
Ослепительная Света.
И пускает, в цвет моменту,
Отобрав из сотни лент,
Соответственную ленту
В соответственный момент.
Вот сперва завыли трубы:
Все, мол, в жизни трын-трава!.,
У хмыря трясутся губы
И трясется голова.
Вот — поддал ударник жару,
Показал, бродяга, класс!
А уж после под гитару
Произнес нахальный бас:
«Доля, доля, злая доля
Протрубила б ты отбой!
Сверху небо, снизу поле,
Посередке — мы с тобой.
Мы с тобою посередке,
Ты — невеста,
Я — жених.
Нам на личность по селедке
И пол литра на двоих.
Мы культурно свет не застим,
Взять судьбу не можем в толк.
И поет нам:
«С новым счастьем!» —
Наш парторг — тамбовский волк.
Он поет — один в гордыне,
Как свидетель на суде:
«С новым счастьем, молодые,
И с успехами в труде!..
И чтоб первенец загукал,
Как положено в семье,
Вам партком отводит угол
В обще…»
…Тут, увы, заело ленту —
Отслужила, видно, срок.
Но опять же, в цвет моменту,
Грянул бойкий тенорок:
«Чтобы очи мои повылазили,
Чтобы не видеть мне белого дня,
Напридумали Лазари лазеры
И стараются кончить меня!..»
И шалман зашелся смехом,
Загудел, завыл шалман,
И, частушке вторя, эхом
Об стакан гремит стакан.
Света, Света, добрый друг,
Что же ты примолкла вдруг?
Где твой Лазарь, где твой милый,
Завбуфетом в цвете лет?!
Он убит — и взят могилой,
Как сказал один поэт.
Брал он скромно, брал по праву,
Брал не с верхом, а в очко.
Было — заму,
Было — заву,
Было всем на молочко!
Уносите, дети, ноги!
Не ходите, дети, в лес!
В том лесу живет в берлоге
Лютый зверь — Обехаэс!..
Всем влепили мелочишку,
Все равно как за прогул.
Только Лазарь принял «вышку»,
Даже глазом не моргнул…
Точно так же, как когда-то
Не моргнул и глазом он,
Когда гнал его, солдата,
Дезертир из школы вон!
Мол, не так он учит деток,
Подозрительный еврей,
Мол, не славит пятилеток,
А долдонит про царей.
Заседанье педсовета
Подвело всему итог…
С ним ушла тогда и Света —
Физкультурный педагог.
Что ты, что ты, что ты, что ты,
Что ты видишь сквозь туман?
Как мотались без работы?
Как устроились в шалман?
Как, без голоса, кричала
В кислом зале горсуда?..
Эй, не надо все сначала,
Было — сплыло навсегда!
Было — сплыло…
Тут линяет гром оркестра —
Мал в шалмане габарит.
И опять, оркестра вместо,
Работяга говорит
(А в руке гуляет кружка,
И смеется левый глаз!):
— Это все была петрушка,
А теперь пойдет рассказ…
Мы гибли на фронте,
Мы хрипли в комбеде.
А вы нас вели
От победы к победе!
Нам бабы кричали:
— Водицы попейте!
Умойтесь, поешьте, поспите хоть ночку! —
А вы нас вели от победы к победе,
И пуля свинцовая ставила точку!
Мы землю долбили,
Мы грызли железо,
Мы грудь подставляли под дуло обреза.
А вы, проезжая в машине «Победе»,
В окно нам кричали:
— Достройте!.. Добейте!..
И мы забывали
О сне и обеде,
И вы нас вели
От победы к победе!
А вы
«Победы» меняли на «Волги»,
А после
«Волги» меняли на «ЗИМы»,
А после
«ЗИМы» меняли на «Чайки»,
А после
«Чайки» меняли на «ЗИЛы»…
А мы надрывались,
Долбили, грузили!
И вот уже руки
Повисли как плети,
И ноги не ходят,
И волосы седы.
А вы нас вели от победы
К победе.
И тосты кричали
Во славу победы:
— Ну, пусть не сегодня,
Так — завтра, так — в среду!
Достройте!.. Добейте!..
Дожмем!.. Приурочим!..
А мы, между прочим,
А мы, между прочим,
Давно — положили — на вашу победу!.
Хмырь зажал рукою печень,
Хмырь смертельно побледнел.
Даже хмырь — и тот не вечен,
Есть для каждого предел.
Работяга (в кружке пена),
Что ж ты, дьявол, совершил?
Ты ж действительного члена
Нашу партию лишил!
И пленительная Света,
Сандалетами стуча,
Срочно стала из буфета
Вызывать в шалман врача!..
Какая ночь! Как улицы тихи!
Двенадцать на часах Аэрофлота.
И кажется, дойдешь до поворота —
И потекут бессмертные стихи!
Осло
26 апреля 1975
Вот и всё!
Большинство стихов и песен, помещенных в этом сборнике, было, в разное время, напечатано журналами «Посев», «Грани», «Континент», «Время и мы» — за что я их сердечно благодарю.
Сергей Эйзенштейн говорил своим ученикам: «Каждый кадр вашего фильма вы должны снимать так, словно это — самый последний кадр, который вы снимаете в жизни!» Не знаю, насколько справедлив этот завет для искусства кино, для поэзии — это закон.
Каждое стихотворение, каждая строчка, а уж, тем более, книжка — последние. И, стало быть, это моя последняя книжка. Впрочем, в глубине души, я все-таки надеюсь, что мне удастся написать еще кое-что.
Александр Галич Париж, 10 апреля 1977 года.