177. <ЧИТАЯ «ЛИТЕРАТУРНУЮ ГАЗЕТУ» >
Играет ветер пеною
На Сене, на реке,
А я над этой Сеною,
Над этой самой Сеною,
Сижу себе над Сеною
С газетою в руке.
Ах, до чего ж фантазирует
Эта газета буйно,
Ах, до чего же охотно
На все напускает дым,
И если на клетке слона
Вы увидите надпись «Буйвол»,
Не верьте, друзья, пожалуйста,
Не верьте, друзья, пожалуйста,
Не верьте, очень прошу вас,
Не верьте глазам своим!
Париж
декабрь 1977
178. <ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ>
За чужую печаль
И за чье-то незваное детство
Нам воздастся огнем и мечом
И позором вранья,
Возвращается боль,
Потому что ей некуда деться,
Возвращается вечером ветер
На круги своя.
Мы со сцены ушли,
Но еще продолжается действо,
Наши роли суфлер дочитает,
Ухмылку тая,
Возвращается вечером ветер
На круги своя,
Возвращается боль,
Потому что ей некуда деться.
Мы проспали беду,
Промотали чужое наследство,
Жизнь подходит к концу,
И опять начинается детство,
Пахнет мокрой травой
И махорочным дымом жилья,
Продолжается детство без нас,
Продолжается детство,
Продолжается боль,
Потому что ей некуда деться,
Возвращается вечером ветер
На круги своя.
Париж
декабрь 1977
ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ[56]
П74, сноска вм. с. 9—16:
Это правда, это правда, это правда,
Это было, и боюсь, что будет завтра,
Может завтра, может даже скорее,
Ой, так не шейте ж вы ливреи, евреи!
Говорят, что где-то есть острова,
Где растет на берегу трын-трава
И от хворости, и от подлости,
И от горести, и от гордости.
Вот какие есть на свете острова.
Говорят, что где-то есть острова,
Где с похмелья не болит голова,
А сколько есть вина, пей все без просыпу,
А после по морю ходи, как посуху!
Вот какие есть на свете острова!
Говорят, что где-то есть острова,
Где четыре навсегда — дважды два.
Ищи хоть сотни, нет решенья лучшего,
Четыре — дважды два, как ни выкручивай.
Вот какие есть на свете острова.
Говорят, что где-то есть острова,
Где неправда не бывает права,
Где не от лености и не от бедности
И нет и не было черты оседлости.
Вот какие я придумал острова.
Той лютой порой, (той неверной)
В тени разведенных мостов
Моталась она по Шпалерной,
Ходила она у «Крестов».
Ей в тягость… Да нет, ей не в тягость!
Привычно, как росчерк пера.
Вот если бы только не август,
Не чертова эта пора.
Когда-то, когда-то, когда-то
Такой же был август, когда
Над черной водою Кронштадта[57]
Стрельнула, как птица, беда.
И разве не в августе снова
В еще не отмеренный год
Осудят мычанием слово
И совесть отправят в расход.
Но это потом, а покуда
В которую ночь — над Невой,
Уже не надеясь на чудо,
А только бы знать, что живой!
И в сумерки вписана четко
Такая, как после, в строфу,
Седая девчоночья челка,
Прилипшая к мокрому лбу.
Ай сени мои, сени,
Кленовы ворота,
На кой тебе спасение —
Ты та или не та.
Без счета и без края
Пойдут пылить года.
Такая — не такая,
А прежняя беда.
Коротенькая челка
Колечками на лбу.
Ступай, гуляй девчонка,
Пытай свою судьбу.
А ночь опять бессветна,
Разведены мосты.
Я знал, что ты бессмертна,
Что и другая — ты…
И все еще случится,
И снова, как теперь,
Невзгода постучится
В незапертую дверь.
И будет ночь, и челка,
И ветер, и мосты,
Ступай, гуляй, девчонка,
Ищи свои «Кресты».
И не устав ни капельки как будто,
Задумчива, тиха и весела,
Она придет, озябшая, под утро
И никому ни слова, где была.
Но с мокрых пальцев облизнет чернила
И скажет, притулившись в уголке:
«Прости, но мне бумаги не хватило,
Я на твоем пишу черновике».
На некоторых лентах после ст. 32 (8-я строфа):
Все обличье чиновной дряни
Новомодного образца
Изрыгало потоки брани
Без начала и без конца.
После ст. 36 (9-я строфа):
Следят, следят из окон
За нею сотни глаз,
А ей плевать, что поздно,
Что комендантский час.
После ст. 44 (Н-я строфа):
И застыли кривые рожи,
Разевая немые рты,
Словно путала из рогожи,
Петухи у слепой черты.
В ПРБ, а также на всех концертах после прибытия автора на Запад вм. ст. 17–18:
И этот марксистский подход к старине
Давно применяется в нашей стране.
Он нашей стране пригодился вполне,
И вашей стране пригодится вполне,
Поскольку вы сами в таком же… (лагере!)
Он вам пригодится вполне!
после ст. 20
Если время запиской тебе скажет о том,
Что, мол, знаете, друг-то ваш был, мол, и
«вышедши»!
Возвратись в этот дом, возвратись в этот дом.
Я там жду тебя, слышишь?! Я жду тебя,
слышишь ты?!
Вариант строфы
«Ах, только бы шаг — за черту рубежа /… /
Теперь я приду!..»
(на нескольких парижских лентах):
Сквозь время за черный провал рубежа
Из скуки оков
Я все-таки вырвусь, моя госпожа,
Вы только дождитесь меня, госпожа,
Вы только простите меня, госпожа,
Во веки веков.
Кто разводит безгласных рыбок,
Кто, забавник, свистит в свирельку,
А я поеду на птичий рынок
И куплю себе канарейку.
Все полста отвалю, не гривну,
Привезу ее, суку, на дом,
Обучу канарейку Гимну,
Благо, слов никаких не надо.
Соловей, соловей, пташечка,
Канареечка жалобно поет…
Канареечка, канарейка,
Птица малая, вроде мухи.
А кому судьба — карамелька,
А кому она — одни муки.
Не в Сарапуле и не в Жиздре,
Жил в Москве я — в столице мира.
А что видел я в этой жизни,
Окромя веревки да мыла?
Соловей, соловей, пташечка,
Канареечка жалобно поет…
Но сносил я полсотни тапок,
Был загубленным, был спасенным.
А мне, глупому, лучше б в табор, —
Лошадей воровать по селам.
Прохиндей, шарлатан, провидец,
Я б в веселый час под забором
Я б на головы всех правительств
Положил бы свой хуй с прибором.
Соловей, соловей, пташечка,
Канареечка жалобно свистит —
Союз нерушимый республик свободных.
после ст. 9:
И где-то бродит в дальних странах
Чужою ставшая строка.
А мы сидим на чемоданах
И ждем проклятого звонка.
после ст. 19:
Ну, что же нам теперь осталось?
Строка газетного листа?
О, время осени, о, старость,
Как ты тщеславна и пуста.
перед ст. 1:
Нам былое прекрасное блещется,
И такие дали плывут…
Веком беженцев, веком беженцев
Наш двадцатый век назовут.
Рождество, Рождество, Рождество!
Вот куда привело торжество
Нас — из Чили, Сайгона и Белицы —
Как справляется там Рождество?
Впрочем, что нам искать тождество?
Мы тождественны в главном — мы беженцы.
Мы бежали от подлых свобод,
И назад нам дороги заказаны.
Мы бежали от пошлых забот
Быть такими, как кем-то приказано…
ПРИМЕЧАНИЯ
Данное издание представляет собой практически полное собрание поэтических произведений Александра Галича. Составитель рассматривает Галича прежде всего как поэта и категорически не приемлет существующую тенденцию считать его исключительно «бардом». Нельзя поэтому согласиться с попытками рассматривать фонограммы как более важный источник, чем выверенные автором печатные тексты его книг. Общеизвестно, что авторское исполнение всегда предполагает ту или иную степень импровизации в зависимости от состава аудитории, настроения автора и от множества иных преходящих причин.
Первая книга стихотворений Галича «Поколение обреченных» была выпущена за пределами СССР НТС-овским издательством «Посев» (Франкфурт-на-Майне) в 1972 г.