А бойтесь единственно только того,
Кто скажет: «Я знаю, как надо!»
Поэмы Галича, философские в самом полном смысле слова, не поддаются жанровой классификации. «Поэма о Сталине» — что это? Мистерия? Фарс? Памфлет? Бытовые новеллы? Историософская лирика? И то, и другое, и третье.
Конечно, краткий ритмико-мелодический и лексический анализ одного произведения далеко не исчерпывает того, что можно сказать о поэтике Галича. Но эти примеры хотя бы отчасти объясняют, почему после того, как некогда актуальное «содержание» стало неактуальным, уйдя в историю, поэзия Галича видится с расстояния в четверть века совсем иначе, чем при жизни поэта. Она куда крупнее, чем слышалось в «чертовне и в пылу попойки» тех времен, и только в последние годы, с утратой в России приоритета политической остроты стихов над поэзией как таковой, стала постепенно проясняться чисто литературная ценность стихов Галича. «"Острота" схлынула, унеся с собой многое из того, что недавно радостно пугало нас, а Галич — остался. Не потому, что многое он сказал из первых — эта честь несомненна, но эфемерна. Потому что сказанное им — настоящая литература. Подлинная поэзия…»[12]
Песни Галича — именно поэзия, и все-таки это особый ее жанр, и повторы — песенный, музыкальный прием — один из основных ее компонентов. Можно сказать, они придают особую, повышенную эмоциональную окраску этим стихам: «Там по пороше гуляет охота, / Охота, охота, / Там по пороше гуляет охота, / Трубят егеря…» или «Уходят, уходят, уходят / Уходят мои друзья…»
Обратимся теперь к композиционному мастерству поэта. В основе композиции многих его вещей — приемы киномонтажа. Опыт сценариста оказался весьма полезен для Галича. Вот он переносит нас из московской коммуналки в дом, где пишет музыку Иоганн Себастьян Бах. И возвращается обратно. И жизнь Баха, когда — «Ломит поясницу и ноет бок, / Бесконечной стиркою дом пропах…» — кажется не лучше и не легче, чем жизнь того несчастного советского работяги, бывшего солдата (а может быть, и офицера), для которого вся радость — десятка, выданная как «безвозвратная ссуда» в месткоме, да «поллитра», купленные вместе с сыром и колбасой на эту десятку. Но работяга доведен до отчаяния голосами уличных радиорупоров, вопящих о его же подвигах, а Бах утешен — он слышит голос Бога. И смена кадров — то коммуналка, нищая, то квартира Баха, тоже полунищая — будоражит, тревожит нас… И все же Бах беседует с Богом…
Особенно ярко эта композиционная стройность при самом невероятном разнообразии и смешении ритмов, лексики, образов, мотивов, даже сюжетов и вызываемых ими ассоциаций проявилась в таком шедевре Галича, как поэма о Януше Корчаке — «Кадиш». Похожая на кинофильм, сложившаяся в прекрасную и страшную мозаику, разрываемая то и дело вставными эпизодами, поэма эта построена так, что один день, а может быть, одна ночь, в которую «уходят из Варшавы поезда», вмещает в себя всю жизнь польского педагога, врача, писателя…
Корчак в ней — «всечеловек», ренессансная личность не только в силу профессионализма во многих областях, но главное — в силу многопланового восприятия жизни. А еще по причине естественного, будничного отношения к своему подвигу, который для него является нормой поведения:
И бежит за мною переводчик,
Робко прикасается к плечу, —
«Вам разрешено остаться, Корчак», —
Если верить сказке, я молчу…
Подстать герою, столь же всестороння, «всепланова» и поэма. От пронзительной лирики эпизода с рефреном «когда я снова стану маленьким» (так, между прочим, называется одна из книг Я. Корчака) и до притчи о грязи, которую не закрасишь — пестрота яркой индивидуальной жизни героя сливается с пестротой жуткой эпохи, в которой минута растягивается на годы, а годы проносятся, как минуты. Переходящая от иронического блюза (обрамление) к точным бытовым деталям и подробностям эпохи двух мировых войн, которые приобретают символическое звучание[13], вся поэма становится похожей на поэтический фильм с бесчисленными вставными новеллами, песнями, лирическими размышлениями. Фильм этот разворачивается в немыслимом темпе. В том самом, в котором пробегает перед Корчаком за одну эту ночь вся его жизнь…
Поэма рассчитана на внимательное чтение, вслушивание в самые разнообразные, загадочным образом соседствующие мелодии, всматривание в портреты и пейзажи. Композитор и музыковед Вл. Фрумкин, много занимавшийся музыкальной стороной творчества Галича и Окуджавы, отмечает, как одно из основных свойств галичевского стиха, обилие ритмических и — что еще интересней — интонационных «намеков» на какую-либо мелодию (обычно читателю и слушателю известную), которые вызывают обогащающие смысл ассоциации. Например, в «Песне об отчем доме» слышен Рахманинов: «Полюбила я на печаль свою».[14]
Александр Аркадьевич Галич (Гинзбург) родился в Екатеринославе 19 октября 3918 года. Отец Галича был известным врачом, а дядя, Лев Самойлович Гинзбург, — историком литературы, пушкинистом. Именно благодаря общению с дядей Галич с детство увлекся театром. Семья вскоре переехала в Севастополь, в котором прожила без малого пять лет. Позднее воспоминания об этом периоде детства вылились у поэта в одну из лиричнейших «коротких поэм» «Опыт ностальгии»:
Я не вспомню, клянусь, я и первые годы не вспомню,
Севастопольский берег,
Почти небывалая быль.
И таинственный спуск в Херсонесскую каменоломню,
И на детской матроске —
Эллады певучая пыль.
Интонационно это «мемуарное начало» ассоциируется с «мемуарными» же строками Пастернака из поэмы «1905 год»: «Это дебри зимы, с декабря воцаряются лампы…» или: «Мне четырнадцать лет, ВХУТЕМАС — еще Школа ваянья», и эта почти гекзаметрическая интонация ведет за собой…
В 1923 г. Гинзбурги переехали Москву, в Кривоколенный переулок. А в 1926-м Александр поступил в школу. Младший брат Александра, Валерий, писал об этом так:
«В начале Кривоколенного, почти на углу Мясницкой, была стоянка извозчиков, а рядом — два котла для варки асфальта. В них ночевали беспризорники, в тепле. Мы, приготовишки, упо-енно пели песню про "финский нож" или частушку:
Елки-палки лес густой,
Сталин ходит холостой
Когда Сталин женится,
черный хлеб отменится —
нам казалось, что так мы приобщаемся к их беспризорной вольности. Учились мы в здании бывшей гимназии в Колпачном переулке, занятия для нас начинались часов с двенадцати, и мы, сидя на полу, в ожидании, когда старшие освободят классы, все это распевали…
Все мальчишки нашего двора знали, что мы живем в доме поэта Дмитрия Веневитинова, где Пушкин впервые читал "Годунова". Мы не знали стихов Веневитинова, не все еще умели читать, но Пушкин, "Борис Годунов" — это нам было понятно. Понятнее, чем частушки и блатные песни…
…Дом наш в Кривоколенном был суматошный, бесконечные гости, всегда кто-нибудь ночевал из приезжавших, и папа, и мама работали. Они не были конторскими служащими, поэтому работа была не регламентирована, т. е. длилась гораздо больше обычного рабочего дня, общения с ними в детстве было мало, близость пришла позднее…»[15]
Александр с пяти лет учился играть на рояле, писал стихи. В восемь лет он стал заниматься в литературном кружке, которым руководил Эдуард Багрицкий. Любопытно, что Багрицкий еще тогда предсказал ему, как поэту, большое будущее.
В июне 1934 года Гинзбурги переехали на Малую Бронную. Окончив девятый класс десятилетки, Александр подал документы в Литературный институт и, к удивлению многих, был принят. Одновременно он подал документы в Оперно-драматическую студию К. С. Станиславского. Туда его тоже легко приняли. Так Галич стал самым младшим, чуть ли не последним студентом Константина Сергеевича. Через два года он ушел из Литинститута. Но и в Оперно-драматической студии он тоже пробыл только три года. Один из преподавателей, народный артист Л. Леонидов, когда-то, еще при поступлении Галича в студию, написал на его личном деле: «Этого надо принять! Актера из него не выйдет, но что-то выйдет обязательно!»
На третьем курсе, когда Леонидов показал Галичу эту резолюцию, обидевшийся студент тут же перешел в только что открывшуюся студию, которой руководил Алексей Арбузов. Было это осенью 1939 года. А в феврале следующего года студия показала спектакль «Город на заре». Пьесу написали втроем Всеволод Багрицкий, А. Гинзбург и В. Кузнецов. «Город на заре» был показан всего несколько раз — вскоре началась война. Большинство студийцев ушло на фронт, а А. Гинзбурга врачи признали непригодным к военной службе.
Но в Москве он все равно не задержался — устроился в геологическую партию и отправился с ней на юг. Однако дальше Грозного их не пустили. В Грозном находился театр им. М. Лермонтова, — в нем и начал работать Александр Гинзбург завлитом и актером. Тогда же начался и оборвался его трагический роман «с грозной женой одного из секретарей чеченского обкома Идры-са Дочаева», лихой наездницей, москвичкой Юлей, позднее депортированной вместе с чеченцами и погибшей в ссылке…[16]
Мне б ходить в черкеске и папахе,
А не в этом глупом пиджаке… —
{«Лают азиатские собаки…»)
писал ей двадцатитрехлетний актер…
Но в труппе грозненского театра Александр проработал недолго — до декабря. В городе Чирчик под Ташкентом режиссер Валентин Плучек организовывал фронтовой театр, и Галич уехал из Грозного. «Через Баку и Красноводск я добрался до города Чирчика, где собрались во главе с Валентином Плучеком остатки студии. В немыслимо короткий срок мы подготовили два спектакля и несколько концертных программ, написали письмо в политуправление Красной Армии с просьбой оформить нас как фронтовой театр»