И едет, между прочим, в этом вагоне среди других вообще бабешечка.
Такая молодая женщина с ребенком. У нее ребенок на руках. Вот она с ним и едет. Она едет с ним в Новороссийск. У нее муж, что ли, там служит на заводе. Вот она к нему и едет. И вот она едет к мужу".
И т. д. — долго! Одуреешь! По крайней мере, не сразу заметишь, что это косноязычие держит повествование со строгостью балладного строя. Сами повторы нужны здесь, как нужен шест идущему через болото».
Позже, в 1973 году, Галич написал мемуарную книгу «Генеральная репетиция», в которой излагается история запрещения «Матросской тишины», лучшей его пьесы, и публикуется сама пьеса без цензурных искажений, сделанных в свое время не только цензорами, но и автором. И только за рубежом Галич, по его собственным словам, «понял, что это насилие внутреннего цензора чаще всего не спасает работу, а только вгоняет автора в тоску и стыд».
Но уж если я должен платить долги,
Так зачем же при этом лгать?
(«.Песня об отчем доме»)
Что касается пьесы «Матросская тишина», то она вообще никогда не могла быть поставлена в СССР — любой подход к еврейской теме сам по себе был запретен… Этот запрет стал всесторонним, по сути дела, еще сразу после войны. Но Галич, видимо, этого не понял, радуясь хрущевской «оттепели».
В книге «Генеральная репетиция» он вспоминает:
«Я увидел другое, прекрасное в своем трагическом уродстве, залитое слезами лицо великого мудреца и актера Соломона Михайловича Михоэлса. В своем театральном кабинете за день до отъезда в Минск, где его убили, Соломон Михайлович показывал мне полученные им из Польши материалы — документы и фотографии о восстании в Варшавском гетто. Всхлипывая, он все перекладывал и перекладывал эти бумажки и фотографии на своем огромном столе, все перекладывал и перекладывал их с места на место, словно пытаясь найти какую-то ведомую только ему горестную гармонию.
Прощаясь, он задержал мою руку и тихо спросил:
— Ты не забудешь?
Я покачал головой.
— Не забывай, — настойчиво сказал Михоэлс, — никогда не забывай!
Я не забыл, Соломон Михайлович!
Еще до выхода книги «Генеральная репетиция» этот рассказ прозвучал в одной из передач по «Свободе» в цикле «У микрофона Галич».
Еврейская тема у Галича звучала не раз. Ему, вероятно, было чрезвычайно важно утвердить естественность и непротиворечивость соединения в себе еврейского и русского начал.
А потом из прошлого бездонного
Выплывет озябший голосок —
Это мне Арина Родионовна
Скажет «Нит гедайге», спи, сынок…
(«Засыпая и просыпаясь»)
Незадолго до отъезда Галич крестился. О том, что предшествовало этому акту, он рассказал позднее в одной из своих радиобесед по «Свободе»: «Где-то в конце 60-х годов меня заинтересовала литература философского и религиозного содержания. Я жадно читал все, что можно было достать, и вот среди самиздатской литературы этого толка мне попалась работа священника отца Александра. И, когда я читал работы этого отца Александра, мне показалось, что это не просто необыкновенно умный и талантливый человек, это человек, обладающий тем качеством, которое писатель Тынянов называл "качеством присутствия".
Я читал, допустим, его рассказ о жизни пророка Исайи и поражался тому, как он пишет об этом. Пишет не как историк, а пишет как свидетель, как соучастник. Он был там, в те времена, в тех городах, в которых проповедовал Исайя. Он слышал его, шел рядом с ним по улице. И вот это удивительное "качество присутствия", редкое качество для историка и писателя, и необыкновенно дорогое, оно отличало все работы этого священника, отца Александра».
Вот этот священник, протоиерей Александр Мень, философ и выдающийся историк мировых религий, и крестил поэта.
Безусловно, в крещении Галича большую роль сыграл протест. Из стихов Галича совершенно ясно, что христианство стало для него не столько системой взглядов на мир, сколько опорой в борьбе с несправедливостью системы, порой трудно отличимой от «обыкновенного фашизма» и использовавшей в своих целях атеизм.
Что касается христианских идей, то самой живой, самой насущной для Галича (как и для Н. А. Некрасова) оказалось сочувствие человеку, его страданиям. Оно пронизывает все творчество Галича. Шофер в «Больничной цыганочке», завистливо несущий на все корки своего «начальничка», узнав, что тот «дал упаковочку», жалеет его как родного, жалеет и себя…(«А я стою, темно в глазах,/ и как-то все до лампочки…»). Да ведь даже Клима Петровича, хотя и жертву демагогии, но ведь заодно демагога и опору власти, Галич тоже жалеет!
Вслед за Некрасовым Галич мог бы назвать свою музу «музой мести и печали».
«Не судите, да не судимы…» —
Заклинает меня вранье!
(«Без названия»)
Поэт здесь спорит даже не с известной евангельской заповедью, а с теми власть имущими, кто ее использует в спекулятивных целях. И весь пафос этих стихов — «Так вот, значит, и не судить?» — яростно и вопреки христианскому всепрощению (существующему скорей в идеале, чем в жизни) зовет к суду над убийцами Гумилева, Бабеля, Цветаевой, Пастернака. Если у Окуджавы советский быт — только прозрачный призрак, за которым виден вневременной романтизм, то у Галича этот «быт», да и вся советская жизнь — на скамье подсудимых!
Подробно говорить в этой статье о религиозных взглядах поэта не представляется возможным, но нельзя и проигнорировать хотя бы такие строки:
Когда я вернусь,
Я пойду в тот единственный дом,
Где с куполом синим не властно соперничать небо.
И ладана запах, как запах приютского хлеба,
Ударит в меня и заплещется в сердце моем…
(«Когда я вернусь…»)
Магнитофонные пленки с песнями Галича расходились в шестидесятых годах по всей стране, несмотря ни на какие запреты, невзирая на то, что и тогда, и позднее при обысках их непременно отбирали и «присовокупляли к делу»:
Есть магнитофон системы «Яуза»,
Вот и все, и этого достаточно.
(«Мы не хуже Горация»)
Достаточно, поскольку публичные концерты Галича, естественно, были запрещены. Да он и не просил об этом. Самый необычайный из домашних концертов состоялся, по свидетельству Е. Евтушенко, у него дома, к сожалению, почти без слушателей:
«… у меня дома в гостях был выдающийся французский шансонье бельгийского происхождения Жак Брель. Я пригласил Булата Окуджаву и Александра Галича, и все втроем они устроили импровизированный концерт друг для друга. Но вот что поразительно: ни один из них не пел собственных песен. Галич пел старинные романсы, Окуджава — вагонные песни, а Жак Брель — народные фламандские. Сейчас, конечно, я кусаю локти, что не записал эту ночь на магнитофон — это был уникальный концерт, когда три выдающихся поэта-певца показали друг другу свои корни»[28].
В марте 1968 года Александра Галича пригласили на фестиваль песенной поэзии «Бард-68» в новосибирский Академгородок. Вот как описывает события один из организаторов фестиваля А. Берс:
«…От нас потребовали, чтобы содержание фестиваля было "залитовано", это означало, что тексты песен должны были быть представлены на просмотр в компетентную организацию, и получить разрешение, хотя это бессмыслица по отношению к авторской песне, что совершенно ясно. Потом решили все запретить, а билеты вернуть. Поехали уговаривать, уговорили — фестиваль начался…
<…> Он был тогда известен только по магнитофонным пленкам, а фактически только на нашем фестивале, тридцать лет назад, у Александра Аркадьевича Галича был настоящий публичный концерт, была киносъемка этого концерта. Кстати, потом за этими кинопленками тщательно охотились компетентные органы, но эта история рассказана в фильме "Запрещенные песенки", поэтому я не буду на этом останавливаться. Но дело в том, что рукописи не горят, фильмы и песни — тоже»[29].
Фестиваль готовился с размахом. Был выделен самый большой из залов Дворца физиков, и этот зал был забит, люди стояли даже в проходах. Начал Галич песней «Промолчи — попадешь в палачи». А когда исполнял песню «Памяти Пастернака», весь зал поднялся и слушал ее стоя.
Галич получил приз: серебряную копию пера Пушкина и почетную грамоту Сибирского отделения Академии наук СССР. В ней было написано: «Мы восхищаемся не только Вашим талантом, но и Вашим мужеством…»
Вот как сам Галич вспоминал это выступление:
«…Была минута счастья в 1968 году. Весною того года безумцы из новосибирского Академгородка решили организовать у себя в Академгородке фестиваль песенной поэзии. Это был первый и последний фестиваль подобного рода. Я получил приглашение принять участие в этом фестивале… В Новосибирске на аэродроме еще лежал глубокий снег, и вот, стоя на снегу, встречали нас устроители этого фестиваля, держа в руках полотнища с весьма двусмысленной надписью: "Барды, вас ждет Сибирь!"[30]
…Мы пели по двадцать четыре часа в сутки: мы пели и на концертах, мы пели и в гостинице друг другу, естественно, нас приглашали в гости, где опять-таки нам приходилось петь. А в последний вечер состоялся большой концерт в зале Дома ученых. Зал вмещает около двух тысяч человек…
…Когда я подошел к Дому ученых, я увидел три больших и пустых автобуса и несколько черных начальственных "Волг". Один из устроителей фестиваля с перепуганным лицом прибежал ко мне и сказал, что… прибыло все новосибирское начальство, обкомовцы и привезли с собой три автобуса, и они собираются устроить обструкцию. Я… почему-то не очень испугался. Наоборот, я ощутил этакую веселую злость…