…Я выхожу на сцену и чувствую спиной ненавидящие взгляды этих самых молодчиков, буравящих меня сзади… Я начал свое выступление с песни "Промолчи", а потом… "Памяти Пастернака". Я спел эту песню. Аплодисментов не было. Зал молчал… зал начал вставать. Люди просто поднимались и стоя, молча смотрели на сцену. Это был знак не какого-то комплиментарного отношения к тому, что сделал я. Это была демонстрация в память Бориса Леонидовича Пастернака. Я оглянулся и увидел, что молодчикам тоже пришлось встать…» (с ленты радио «Свобода»).
Андрей Берс вспоминает: «Клуб "Под интегралом" — это очень интересный период нашей жизни, когда мы собирались, дискутировали, устраивали музыкальные литературные и танцевальные вечера. У нас также проводились различные конкурсы. Вот, например, Стругацкие получили в свое время премию за книгу "Понедельник начинается в субботу"; Ирина Алферова стала победительницей конкурса красоты "Мисс интеграл". Это действительно был интеграл, в том смысле, что он объединял все жанры. Эмблема клуба очень простая — интеграл от чашечки кофе по 61. Тогда было, как в Древней Греции, такое блаженное детское состояние, когда все науки и искусства были еще в одном целом, и люди были в равной степени талантливы во всех отношениях».
Через день после фестиваля в печати появилась разгромная статья партийного пропагандиста Н. Мейсака, опубликованная в «Вечернем Новосибирске».
«Тогда критическая статья в газете была равносильна гражданской смерти критикуемого. На Галича посыпались сперва угрозы, запрещение петь свои песни, потом репрессии», — пишет И. Грекова.[31]
А. А. Берс: «…При статье Мейсака (в газете) напечатана фотокопия на бланке:
Всесоюзный ленинский коммунистический союз молодежи
Центральный комитет
секретно № 08203
ЦК КПСС
Информируем ЦК КПСС о состоявшемся в Новосибирске так называемом «фестивале». «Фестиваль» в Новосибирске тщательно готовился его организаторами, причем его ярко выраженный политический характер сохранялся в тайне до самого открытия. Двадцать девять человек приехало из девяти городов: Галич, Бережков, Волынцев, Чесноков и другие. Участников этого так сказать "фестиваля" приветствовали телеграммами Высоцкий, Ким, Анчаров, Окуджава, Матвеева. Состав участников был <далее перечислены участники фестиваля>.
… Обращаем внимание отдела ЦК о необходимости принять меры.
Первый секретарь ЦК ВЛКСМ
Сергей Павлов»[32]
«…В конце концов после фестиваля, как аккуратно выражаются математики, "Интеграл" взяли по частям». Клуб был закрыт, тем самым в шестьдесят восьмом году оттепель у нас и закончилась» — добавляет А. А. Берс.
Кончилась оттепель, но конец ее был «звездным часом» Галича.
В августе того же 1968 года, после ввода советских войск в Чехословакию, Галич пишет «Петербургский романс» о декабристах, о полковнике Сергее Трубецком и… о чем еще? Как часто бывает в его песнях, времена смещаются:
О, доколе, доколе,
И не здесь, а везде
Будут Клодтовы кони
Подчиняться узде?!
И все так же, не проще,
Век наш пробует нас —
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь…
А через день на Красную площадь в Москве и в самом деле выходят, еще безнадежнее, чем декабристы, семеро смелых, протестуя против советского вторжения в Прагу.
В этот раз поэта вызвали на секретариат Союза писателей. «Предупредили». А магнитофонные записи домашних концертов Галича продолжали распространяться по всему СССР.
Когда дочь Дмитрия Полянского, члена Политбюро ЦК КПСС, выходила замуж за актера Театра на Таганке И. Дыховичного, молодежь на свадьбе слушала записи Высоцкого, Окуджавы и Галича. В это время и вошел в комнату отец невесты. Он услышал что-то из песен Галича (видимо впервые!). И через несколько дней на Политбюро состоялся разговор о «безобразно антисоветских песнях Галича». А 29 декабря 1971 года Галича вызвали на заседание секретариата Союза писателей.
Поэт рассказывает об этом так: «Я пришел на секретариат, где происходило такое побоище, которое длилось часа три, где все выступали — это так положено, это воровской закон — все должны быть «в замазке» и все должны выступить обязательно, все по кругу…». «Было всего четыре человека, которые проголосовали против моего исключения. Валентин Петрович Катаев, Агния Барто — поэтесса, писатель-прозаик Рекемчук и драматург Алексей Арбузов, — они проголосовали против моего исключения, за строгий выговор. Хотя Арбузов вел себя необыкновенно подло (а нас с ним связывают долгие годы совместной работы), он говорил о том, что меня, конечно, надо исключить, но вот эти долгие годы не дают ему права и возможности поднять руку за мое исключение. Вот. Они проголосовали против. Тогда им сказали, что нет, подождите, останьтесь. Мы будем переголосовывать. Мы вам сейчас кое-что расскажем, чего вы не знаете. Ну, они насторожились, они уже решили — сейчас им преподнесут детективный рассказ, как я где-нибудь, в какое-нибудь дупло прятал какие-нибудь секретные документы, получал за это валюту и меха, но… им сказали одно-единственное, так сказать, им открыли: Вы, очевидно, не в курсе, — сказали им, — там просили, чтоб решение было единогласным. Вот все дополнительные сведения, которые они получили. Ну, раз там просили, то, как говорят в Советском Союзе, просьбу начальства надо уважить. Просьбу уважили, проголосовали, и уже все были за мое исключение. Вот как это происходило». (С ленты радио «Свобода» 1975).
А 17 февраля 1972 года Галича исключили и из Союза кинематографистов.
Теперь он работает «негром» (пишет за кого-то сценарии). Но денег не хватает. В апреле 72-го — третий инфаркт. В литфондовскую больницу ему теперь хода нет. Он вполне может сравнить свое прежнее положение с теперешним. Возможно, отсюда и жуткие детали больничного быта, описанные в одном из самых его пронзительных стихотворений «Больничная цыганочка»:
Я с обеда для сестрина мальчика
Граммов сто отолью киселю,
У меня ж ни кола ни калачика,
Я с начальством харчи не делю…
И снова поражаешься смысловой емкости его песен. Из этих строк понятно, что сестра шофера мать-одиночка, что она не в силах прокормить своего единственного ребенка, что даже то, что чуть выше в этом монологе названо «больничным говном», для этого ребенка — лакомство, что и сам шофер — такой же нищий, хотя и служит «большому начальничку»…
Галич получил инвалидность второй группы, которая обеспечивала его пенсией… в 60 рублей. Елена Боннэр как-то сказала о нем: «В какой-то момент талант становится сильнее инстинкта самосохранения». А вот объяснение самого Галича: «Мне все-таки было уже под 50. Я уже все видел. Я уже был благополучным драматургом, благополучным советским холуем. Я и понял, что так больше не могу. Что я должен наконец-то заговорить в полный голос, заговорить правду». (На вечере поэтов. Париж 1976.)
О том же писал Е. Евтушенко:
«Стоило Галичу запеть, то есть стоило ему позволить себе быть самим собой, как из преуспевающего, вполне приемлемого бюрократией "драмодела" он превратился в нежелательную личность.
Галич был одним из тех людей, которые всем сердцем поверили, что с XX съезда партии начинается новая эра — эра совести, эра гласности. Когда "оттепель" была подморожена, такие люди уже не могли жить по-прежнему, в отличие от оппортунистов, ловко изгибавшихся "вместе с генеральной линией", как гласит одна грустная шутка. Совесть опять становилась ненужной, а вместе с ней и ее обладатели»[33].
Из титров кино срочно вырезали имя Галича, договоры с ним разрывали, минимальную пенсию по инвалидности — и ту отобрали. Но вдруг на его имя стали по почте приходить анонимные денежные переводы по 100 рублей. Позднее выяснилось, что эти деньги ему присылали ученые — Капица, Лебедев и другие. Казначеем этой черной кассы была Алиса Григорьевна Лебедева.
Наконец, когда Галич получил приглашение в Норвегию руководить семинаром по творчеству Станиславского, визы ему в ОВИРе не дали, а предложили уехать навсегда: «Меня вызвали в КГБ и сообщили о том, что я никогда не выеду из страны с советским паспортом, не имею права. Так сказать, человек, который уже так клевещет и ведет такую враждебную деятельность внутри страны, не может быть выпущен за рубеж как представитель СССР. Мне предложили выйти из гражданства и тогда подать заявление. Лишь в этом случае мне будет разрешено покинуть страну. Я сделал это далеко не сразу, наверное, месяцев через семь после этого. Я думал и нервничал, сходил с ума. И я понял, что меня вынуждают к этому, делают все возможное, чтобы я решился на этот шаг…» (Радиопередача из цикла «У микрофона Галич», радио «Свобода», 1975 г.).
Многое угнетало, многое смертельно надоело… Раздражал теперь даже давний выход на Западе книги его стихов «А. Галич. Песни» с перевранными текстами, куда по неосведомленности редактора (Е. Р. Романова[34]) были включены и стихи Юза Алешковского, приписанные Галичу… «Эту книгу, кстати, я вообще своей не считал и не считаю» — говорил позднее поэт на нескольких выступлениях (в том числе во Франкфурте в присутствии ее редактора).
В Серебряном бору в Москве летом 1973 года Галич написал один из своих шедевров — трагическую и гротескную маленькую поэму «Письмо в семнадцатый век». На тесном пространстве в сотню строк соседствуют глубокий лиризм и хлесткая памфлет-ность, двадцатый век с его пошлыми «светилами из светил» и семнадцатый, символизированный Прекрасной Дамой — «красоткой с картины Вермеера». Причудливое переплетение мира «обитателей государственных дач, «кому молебен благодарственный / я б так охотно посвятил», и мира идеальной красоты века за три до нас…