Он взял гитару и после длинного, сверху вниз перебора, пропел:
Ты лети с дороги, птица,
Зверь, с дороги уходи,
Видишь, облако клубится,
Кони мчатся впереди.
«Ну, первые две строки так, общефольклорные. Но дальше! Это же кинокадр! Балладная краткость, две детали — облако (пыль, то есть) да кони, — и какая динамика! А следующая строчка, ее давно уже никто не понимает, потому что тактику такого боя, естественно, все забыли: как пулеметчик с тачанки стрелял? "И с налета, с поворота" — это ведь, Вася, не просто внутренние рифмы! Пулемет располагался на заду тачанки, иначе своих же коней застрелишь! Значит — подлететь как можно ближе, развернуться и, как сказали бы пираты, "из кормовых орудий…" Вот это и есть “с налета, с поворота". Два слова — и вся тактика боя описана!»
Потом помолчал и добавил: «Ну а поскольку мои массовые песни никак до такого уровня не дотягивали, то я от них и отказался. Ну, непохож тот, забытый, никому не известный Галич, на автора "Кадиша" хотя бы… А?» («Кадиш» Галич справедливо считал одной из самых больших своих удач).
Этот разговор я передаю так, как запомнил и записал по свежим следам. Жалею теперь, что дневников никогда не вел, а только спорадические записи делал — ленился.
В последнем нашем разговоре с Галичем речь зашла о Н. А. Некрасове. Просматривая в редакции радио перед записью на пленку мой очередной текст, Галич предложил мне вместе с ним написать и прочесть получасовую передачу к столетию со дня смерти Некрасова — он его очень любил. Было это 15 декабря 1977 года, около 11 часов утра. Уговорились, что я приду к Галичу домой в три часа, чтоб вплотную заняться передачей. До моего прихода он собирался заехать в специальный магазин, купить какую-то особую американскую антенну к недавно приобретенной им радио-магнитофонной системе.
Перед тем, как идти к нему, я примерно в половине третьего вместе с Виолеттой Иверни, сопровождавшей меня, повернул на улицу Лористон к Максимову. Поднимаясь по лестнице, громко сказал, что зайду только на минуту: Галич ждет меня в три (он жил в нескольких минутах ходьбы от улицы Лористон).
Наверху открылась дверь, на площадку вышел Владимир Максимов — и от него мы узнали ужасную новость: Галич умер полчаса назад. Максимов только что вернулся от него.
Мы тут же бросились туда, к Галичу. Из квартиры еще не ушли пожарники и врач-реаниматор.
Вот что произошло: когда Галич вернулся домой с новой антенной, Ангелины Николаевны не было дома. Он прошел прямо в свой кабинет и уже там скинул пальто на стул. Ангелина Николаевна, вернувшись и не увидев его пальто в передней, решила, что его еще нет дома, и пошла на кухню.
А он в это время уже лежал в кабинете на полу…
Галич совершенно ничего не понимал в технике, но ему явно хотелось поскорее испробовать новую антенну. Он попытался воткнуть ее вилку в какое-то первое попавшееся гнездо. Расстояние между шпеньками вилки было большим и подходило только к одному гнезду, которого Галич, по-видимому, не заметил. Он взял плоскогубцы и стал сгибать шпеньки, надеясь так уменьшить расстояние между ними. Согнул и воткнул-таки в гнездо, которое оказалось под током…
По черным полосам на обеих ладонях, которые показал нам врач-реаниматор, было ясно: он взялся двумя руками за рога антенны, чтобы ее отрегулировать. Сердце, перенесшее не один инфаркт, не выдержало этих 220 вольт.
Рядом с ним на ковре лежали плоскогубцы и антенна…
Когда Ангелина Николаевна вошла в комнату и поняла, что произошло, она распахнула окно, закричала, стала звать пожарников, казарма которых находилась напротив, на другой стороне узкой улицы, потом тут же позвонила Максимову. Прибежали пожарники с врачом-реаниматором (в каждой французской пожарной команде он непременно есть и на все вызовы едет впереди команды). Но было поздно…
Естественно, тут же пошли слухи о том, что Галич погиб «от рук КГБ». Нет, то был чистейший несчастный случай, результат неумелого обращения с электричеством.
Эти слухи об убийстве ходят и до сих пор, не имея ничего общего с фактическими обстоятельствами трагедии.
Приведу некоторые высказывания о смерти Галича:
«О причинах смерти Александра Аркадьевича Галича ходит много слухов. Самый распространенный — агенты КГБ достали. Не думаю. Хотя бы потому, что после убийства Бандеры в 1959 году, наделавшего много шума, КГБ получил установку не применять более такого рода акций за границей. Во всяком случае, самим. Так пишет не только старый агент и организатор многих ликвидаций Павел Судоплатов, но и известный исследователь действий спецслужб Дж. Баррон в своих книгах «КГБ» и «КГБ сегодня». Это же подтверждает и (бывший — В. Б.) генерал КГБ Олег Калугин»
Валерий Лебедев[40].
«Его смерть — такая трагическая, ужасно нелепая. Она ему очень не подходила. Я спрашивал: у тамошних людей нет никаких сомнений, что эта смерть не подстроенная»
Владимир Войнович[41].
«Я был в Мюнхене, когда пришла страшная новость из Парижа. Схватил несколько пленок с песнями Галича и побежал в студию. Что я говорил в микрофон о Галиче — не помню, но в какой-то момент стали душить слезы… В эмиграции он написал песню "Когда я вернусь". Мог бы, мог бы вернуться — он ведь ровесник Солженицына. Нелепый случай оборвал такую жизнь!
В советской печати промелькнули тогда темные намеки, будто Галича кто-то убил — то ли из-за его связи с женой одного неприятного типа, то ли еще почему. В эмиграции боялись, что это было делом рук КГБ. И то, и другое неправда. Есть заключение прокурора Франции на основании тщательного расследования: случайная смерть»
Сева Новгородцев[42].
22 декабря 1977 года в парижском Соборе Александра Невского состоялось отпевание Галича. На церемонии присутствовала вся редакция и многие авторы «Континента», редакция «Русской мысли», «Вестника РСХД», журналов «Грани»[43] и «Посев», русские писатели-эмигранты, художники, друзья. Многие приехали из Германии, Англии, Швейцарии. Из Норвегии прилетел Виктор Спарре. Пришли в «Континент» телеграммы из СССР — от академика А. Д. Сахарова, от А. Марченко и Л. Богораз из ссылки.
В Москве на следующий день после смерти поэта в двух театрах — на Таганке и в «Современнике» — в антрактах, без разрешения властей, были устроены короткие митинги памяти Галича.
А в Театре сатиры — 16 декабря после спектакля состоялся поминальный вечер. Стихи Галича читал Александр Ширвиндт.
Похоронили Галича на русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа, дальнем пригороде Парижа. Здесь похоронены Иван Бунин, Алексей Ремизов, Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский, Константин Коровин, Сергей Лифарь, Виктор Некрасов, Рудольф Нуриев, Андрей Тарковский, Владимир Максимов…
Через десять лет там же похоронили и Ангелину Николаевну. 30 октября 1986 года она заснула в постели с горящей сигаретой в руке. Возник пожар, она задохнулась во сне. Вместе с ней погибла и ее собачка.
К 70-летию поэта был снят документальный фильм о нем — «Александр Галич. Изгнание». В Москве на доме 4 по улице Черняховского была открыта памятная доска с бронзовым барельефом (скульптор Александр Чичкин). Галич изображен в профиль, на доске написано: «В этом доме с 1956 года жил до своего изгнания в 1974 году русский поэт и драматург Александр Галич». Внизу — слова из Евангелия: «Блажени изгнаные правды ради» (повторение текста, высеченного на могиле в Сен-Женевьев).
В заключение приведу ряд устных и письменных высказываний о Галиче нескольких его современников: поскольку поэзия Галича — это многоголосый хор, то пусть и разговор о ней станет подобием такого хора.
Д. С. ЛИХАЧЕВ:
Я слушал его, это было грандиозно — это пенье под гитару. Пел он не очень громко, было видно, что ему больно, что ему тяжело это петь. Он не злой был совершенно, Галич был страдающим человеком, он пел тогда «Гуляет охота», потом «Про товарища Парамонову», но это не производило впечатление издевки над Парамоновой, это была боль за существование таких явлений[44].
А.Д. САХАРОВ:
В декабре 1971 года был исключен из Союза писателей Александр Галич. И вскоре мы с Люсей пришли к нему домой; для меня это было началом большой и глубокой дружбы, а для Люси — восстановлением старой, ведь она знала его еще во время участия Севы Багрицкого в работе над пьесой «Город на заре»; правда, Саша был тогда сильно «старшим». В домашней обстановке в Галиче открывались какие-то «дополнительные», скрытые от постороннего взгляда черты его личности, — он становился гораздо мягче, проще, в какие-то моменты казался даже растерянным, несчастным. Но все время его не покидала свойственная ему благородная элегантности[45].
Лев КОПЕЛЕВ:
Давние знакомые и приятели, слушая песни, поражались: откуда у этого потомственного интеллигента, прослывшего эстетом и снобом, этот язык, все это новое мироощущение? В каких университетах изучал он диалекты и жаргоны улиц, задворок, шалманов, забегаловок, говоры канцелярий, лагерных пересылок, столичных и периферийных дешевых рестораций?
Но и самые взыскательные мастера литературы говорили, что этот язык Галича — шершавая поросль, вызревающая чаще на асфальте, чем на земле, — в песнях обретает живую силу поэзии. Корней Иванович Чуковский целый вечер слушал его, просил еще и еще, вопреки правилам строгого трезвенника сам поднес певцу коньяку, а в заключение подарил свою книгу, надписав: «Ты, Моцарт, — Бог, и сам того не знаешь!»[46]