крылатой.
На оконце пивнушки, молитвенно подняв
клешню,
Рак стоит, словно рыцарь закованный
в красные латы.
А на рынке содом!
Это ж прямо не Вильна — Мадрид!
Боже, сколько приветствий и сколько хороших
знакомых!
Отвечая на них, он величественно говорит:
«Добрый день Тартаковский!
Привет и почтение Сёма!»
Люди любят богатство!
На золоте держится мир!
Людям нравится золото!
Он разобрался уже в них.
Кто он: цадик варшавский? богатый чикагский
банкир?
Нет, он маленький обувщик.
Он мозговитый кожевник.
Волосатые руки его без мозолей? Так что ж!
Бог дал всем по профессии —
и Цукерману такую:
Не одну лошадиную, — семь человеческих кож
Со своих подмастерьев сдирать,
приходя в мастерскую.
Семь — святое число!..
Пусть поносит его нищета?
Принимать ее ненависть к сердцу
не следует близко.
Кто сказал Цукерману, что совесть
его нечиста?
Он, как брюки, отдаст ее в синагогальную
чистку!
Разве набожный Немзер, — почетный
духовный раввин, —
Его будущий тесть — за него
не помолится богу?
Разве тот, кто грешит, от купечества Вильны —
один
Будет старостой избран
в ученейшую синагогу?
Пусть Израиль погиб!
Пусть Сион погрузится во тьму!
Бог дает своим праведным и на чужбине
жилище…
Так идет господин Цукерман. А навстречу ему
С красным ковшиком в сизой руке
направляется нищий.
Стуча клюкой, ты шествуешь по городу,
Глядишь в очки и медленно поешь:
«Мне недруг мой плевал в седую бороду,
И молодость мою заела вошь.
В мой городок, в мою черту оседлости,
Не раз, не два заглядывал погром,
И сквозь негнущиеся пальцы бедности
Последний рубль проскальзывал угрем.
Что нажил я? Мозолистые наросты?
Как хлеб, зацвел и, как вода, остыл…
Кто вздует печь моей убогой старости?
Кто нищете моей подаст костыль?»
Цукерман прослезился.
Он вынул мошну свою — и
Подозрительный грошик швырнул
в его ковшик жестяный.
Он уходит уверенный, что на весах у Судьи,
Дрогнут тяжкие чашки, и грошик —
грехи перетянет!
2. Господину Цукерману портят настроение
Вот его мастерская.
Но что же молчат молотки?
Разве нынче суббота? Мазурики!
Дай им потачку!..
Беспардонно усевшись на убранные верстаки,
Подмастерья бастуют.
В его заготовочной — стачка!
Он напрасно одел свой парадный костюм!
Вот так раз!
Что вы с ними прикажете делать?
Прогнать или высечь?
Погибает заказ! Погибает богатый заказ!
Погибает шесть тысяч, а это не шутка —
шесть тысяч!
Цукерман побледнел.
Он, привыкший казаться грозой,
Заикаясь от злости, от скрытого гнева серея,
Говорит, как отец, убедительно и со слезой:
«Что за шутки друзья? Разве так поступают
евреи?
Это срочный подряд, даже больше:
военный подряд.
Понимаете дети?» — И кто-то сказал:
«Понимаем.
Мы управимся к сроку, ребята у нас говорят,
Если будут расценки повышены
к первому мая».
Цукермана немножко знобит — очевидно
сквозняк…
Он пиджак разодрал:
«Кровопийцы! Исчадия ада!
Можешь пить мою кровь! Я — бедняк!
Я — последний бедняк!»
«Мы прибавки желаем, хозяин.
А крови не надо».
Господин Цукерман достает золотые часы,
Отражаясь на крышке,
дрожат его пальцы кривые.
«Я пошел, господа. Намотайте себе на усы:
Через десять минут к вам пожалуют
городовые».
И жандармы пришли. Околоточный выпил
воды,
Подтянул кобуру и сказал, постепенно зверея:
«Есть жиды и евреи. Которые спорят — жиды,
А которые хочут работать, то эти евреи».
Но из синих штанов
вынимает цветной карандаш
И командует, дергая шеей, кирпичной
от гнева:
«Кто бунтует — направо и шагом,
в полицию, марш,
А которые смирные, будьте любезны — налево.
Торговаться, патлатые, вздумали? Я вам задам!
Захотелось прибавочки к праздничку?
Я вас погрею!..»
Молча, словно козлы, подмастерья уходят
к «жидам»,
Мастера посолидней, как овцы, отходят
к «евреям».
Цукерман победил.
Подмастерьев уводят штыки,
Конвоирует — птичий глазок трехлинейной
винтовки.
Мастера, помолчав, опускаются за верстаки,
Мастера, помолчав, разворачивают заготовки.
Нелегко обернуться с подрядом
одним мастерам:
Далеко не уедешь на этих почтенных калеках…
В коридоре — шаги.
Кто там поднял такой тарарам?
Цукерман обомлел: на пороге —
уволенный Леккерт.
«Что вам надобно, Гирш? Уходите,
паршивый пижон!
Что у вас за листовки, безбожник,
торчат из кармана?»
Гирша Леккерт молчит.
Он играет сапожным ножом
И глядит на рабочих сквозь пляшущего
Цукермана.
Что за скверная рожа, обструганная,
как доска!
Словно выкрест презренный,
он пейсы и бороду бреет.
«Молодой человек!
Вы забыли про три волоска. —
Говорит Цукерман, — что растут на лице
у еврея!»
«Нынче дело не в этом!
Для споров найдется пора.
Я зайду к вам в субботу,
и мы потолкуем о вере…
Расходитесь, штрейкбрехеры!» —
Леккерт велит мастерам,
Мастера потихоньку шмыгают
в открытые двери.
В низких окнах — закат, мастерскую пора
закрывать,
Цукерман не глядит на высокие тихие звезды
Он приходит домой и обрушивается в кровать,
Проклиная Егову за то, что он зачат и создан.
3. Тележка с камнями
Их выводят гуськом под холодный горошек
дождя,
Под уколы булавок его леденящих и частых.
Нынче в арестный дом забастовщиков переведя,
Облегченно вздохнет небольшой
полицейский участок.
Забастовщики кашляют, щеки у них подвело:
Ночь была не из радостных,
да и денек безотрадный.
Восемь рослых солдат обнажили клинки наголо,
С арестантскою книгою их возглавляет
урядник.
В этот миг перед ним неожиданно из-за угла
Вырастают два парня. Здоровых. Плечистых.
Громадных.