живот:
Не жалеешь меня, пожалей эту жизнь
молодую».
«Я скажу тебе слово, высокое, как эшафот,
На который за правое дело, быть может,
взойду я.
Малка! Знаешь ли ты:
я жучка не обидел в траве,
Я с пути, понимаешь ли ты,
отводил его палкой,
Но всю жизнь молотками гвоздят по моей
голове,
Торопясь вколотить меня в землю…
А ты, моя Малка!
Что ты видела, кроме ведра и корыта? Молчи!
Разве жизнь не свалила тебя в роковом
поединке?
Как ты часто грустишь
о последнем полене в печи,
О последней крупинке пшена и о первой
сединке!
Разве дом этот — дом?
Попадешь в этот подлый вертеп —
И червями источится юность твоя золотая!
Сколько милых людей погибает сейчас
в нищете?
Умирают они, — словно пуговички отлетают!
У цветочницы рядом,
в томленье ночной маяты,
До рассвета бумажные розы не раз шелестели.
Сосчитаешь ли ты, сколько выпили крови
цветы?
Сколько, будь они прокляты, —
жизни цветы эти съели?
А напротив стоит особняк с мезонином.
Пустяк!
В нем живет наш хозяин.
Домишко не плохо сработан!
Я тебе говорю: он построил его на костях,
Кровью оштукатурил и выкрасил потом.
Я бежал по лесам в предзакатный
задумчивый час,
На зеленых лужайках смолистые сосенки
высились.
Сколько темных домов для бездомных людей!
А у нас, —
Подрастут эти сосны, — из них понаделают
виселиц.
Я бежал по полям. Ото льна посинели поля:
Для ребят голоштанных —
какие рубашечки славные!
А из нашей пеньки получается только петля,
А на пажитях наших растут не рубашки,
а саваны.
Ах, мне видятся люди!
На них пиджачки — в аккурат.
На общинных полях паровые косилки и сохи.
«Брат!» — один говорит и другой откликается:
«Брат!»
И глядятся друг другу в глаза хорошо,
без подвоха.
Малка, близится день!
Мне лучи его светят во мгле.
Назови моим именем нашего первенца-сына.
Этот розовый мальчик пойдет
по счастливой земле,
Тяжкий камень позора с могилы моей
отодвинув.
Это будет другая земля — без рабов и господ,
И для этой земли я отдам мою жизнь молодую.
Я сказал тебе слово, высокое, как эшафот,
На который за правое дело, быть может,
взойду я».
Неуклюжая дверь заперта на тяжелый засов,
Слышно щелканье пеночки —
голос рассветного вестника.
Мерно каплют секунды с разваленных
древних часов
И совсем незатейлива их одинокая песенка.
Пальцы женщины ежик упрямых волос
шевелят,
Теплой женскою лаской любое отчаянье
лечится…
Потрясая цепями, блуждает
в пространстве земля,
Одичалая родина гибнущего человечества.
6. Слуга царю, отец солдатам
Губернатор фон Валь из старинных
остзейских дворян.
Не в диковинку это: от Минихов и до Биронов
Было благоугодно народолюбимым царям
Вверить «русских баранов» опеке
немецких баронов.
Генерал не бурбон: он смеясь соблюдает посты,
Обожает рояль, вечерами читает Бальзака,
Но сегодня он скачет по улицам Вильны
пустым,
На донском жеребце, во глава полусотни
казаков.
«Сход еврейских рабочих, — ему донесли
филера, —
Порешил учинить демонстрацию первого мая».
«В Вильне будет спокойно!» — сказал генерал.
И с утра
Заметался по городу, тысячу мер принимая.
Все поставлено на ноги! Он далеко не сопляк:
Сотня городовых, искушенных в делах
мордобоя,
Двести дворников.
Ах, как сияет медалями блях
В ослепительных фартуках полчище это рябое!
«В Вильне будет спокойно!».
И вдруг под копыта коня,
В крючковатых руках седоватую голову
спрятав,
Полетел человек. И, казаков крестом осеня,
Закричал вдохновенно:
«Ура, государь-император!»
Губернатора дернуло: он не боится «браво»,
Но не слишком привык к демонстрациям
этого рода.
«Адъютант Дивильковский! Скорей догоните
его
И узнайте-ка, кто он такой:
патриот из народа?»
Адъютант возвратился и на генеральское:
«Ну?»
Адъютант кашлянул, адъютант усмехнулся
смущенно
И негромко ответил, почтительнейше козырнув:
«Сумасшедший. Сбежал из лечебницы
умалишенных».
Начинает темнеть. Губернатор окончил парад.
«В Вильне будет спокойно!».
Он вынул часы из кармана:
Ровно восемь часов. Генерал отбывает в театр
С облегченной душой безмятежно смотреть
Зудермана.
И тогда на Немецкую улицу вышла толпа.
Молодой паренек из-за пазухи флаг вынимает.
Флаг плывет над толпою.
Ночной ветерок затрепал
На полотнище надпись: «Да здравствует
Первое мая!»
Кто-то поднял обернутые кумачом фонари,
Неокрепшим баском «Варшавянку» запел
знаменосец…
«Бей!» Накинулись дворники,
пристав метнулся: «Бери!»
Сколько свернутых скул и расшибленных
в кровь переносиц!
Через десять минут не осталось следа от толпы
Предержащие власти вполне одержали победу
…Только «пленных» в тюрьму волокут
с упоеньем тупым:
Молодого еврея, торговку, замшелого деда.
Демонстрант, оглушенный дубинкой,
в крови, чуть живой,
Как под корень подпиленный дуб,
начинает клониться,
Да еще знаменосца с разрубленною головой
Двое дюжих жандармов везут на пролетке
в больницу.
А в театре антракт.
Губернатор допил лимонад,
Перекинулся взглядом с хорошенькой смуглой
плутовкой,
Но нежданно над креслами
и над балконами, над
Головами партера — с галерки слетают
листовки.
Вот одна из листовок, как голубь,
крылом заиграв,
Шелестящая, белая, маленькая и прямая —
Прямо в ложу летит. И расправил ее генерал,
И прочел заголовок:
«Да здравствует Первое мая!»
Пьеса дальше идет, только публике не до нее,
На галерке забавней дают представление даром: