гимназиста.
Он одет не по росту, фуражка ему широка.
Закурив, он глядит на поющие окна сторожко.
Чуть заметно торчит из кармана его пиджака
Ручка финского ножика, схожая с козьею
ножкой.
И фонарщик сказал:
«Отойди-ка от лестницы, брат!»
Но вгляделся и свистнул: «Откуда ты?
Что за оказия!
Гирш, зачем тебе форма? Куда ты идешь?
В маскарад?
Ты вчера был неграмотным.
Кто тебя принял в гимназию?»
Вот и зрю в казармах уже протрубил
сигналист,
Гасли медленно окна и женщина тише играла.
«Я умру неученым, — печально сказал
гимназист, —
Не мешай мне, старик.
Я сегодня убью генерала».
«Ты его не убьешь».
«Нет, убью!»
«Пустяки говоришь!»
«Вы боитесь его?»
«Не из жалости, не из боязни,
Гирш, мы против террора! Мы иначе боремся.
Гирш!
Я серьезно тебе говорю: комитет против
казни».
«Пусть падет его гибель на голову только мою!
Никого не запутав, я выполню сам всю задачу!»
«Ты его не убьешь!»
«Я его непременно убью!
По ночам мою койку толпой обступают
и плачут
Все, кто сведен с ума, кто пытан водой
и огнем,
Все, кого истязали, рубили, ссылали, пороли,
Кто покончил с собой, кто в ночном каземате
казнен,
Все, чьи волосы стали седыми от гнева
и боли…»
Отделясь от стены, семенит деловитой рысцой;
С легкомысленной тросточкой, в синих очках,
словно филин,
Скромный штатский, одетый в гороховое
пальто.
И фонарщик бросает: «Скорей уходи!
Это — филер».
Леккерт за угол скрылся.
Фонарщик припрятал табак.
Поднял на стену лестницу и приступает
к работе.
Гимназист за углом угрожающе
поднял кулак:
«Подожди, генерал! Мы еще далеко
не в расчете!»
10. Медовый месяц господина Цукермана
Господин Цукерман погрузился
в семейную жизнь,
Получивши за Двойрой приданого
тысяч на двадцать.
Двойра ходит за мужем, как тень, как раба,
И, кажись,
Все сложилось прекрасно.
Чего бы ему волноваться?
Старый Немзер был прав: ну не клад ли
такая жена?
Как искусно она вышивает мережкой
и гладью!
Как прекрасно готовит еврейскую рыбу она!
Как она, наконец, восхитительно жарит
оладьи!
Тут бы жить, наслаждаясь.
Вкушать бы семейный уют
В этот сладкий, медовый,
блаженством наполненный месяц…
Цукерман недоволен. Дела ему спать не дают,
Жить спокойно мешают.
И не пустяки его бесят:
От Варшавы до Витебска катится стачек волна,
Восемь сотен кожевников забастовало
в Сморгони,
В Минске создан стачком.
Согласитесь, его ли вина
В том, что все эти дрязги улыбку с лица его
гонят?
Цукерман похудел. Он блуждает,
убитый тоской.
Он готов разрыдаться, да перед женою неловко.
Это шутка сказать:
подмастерья в его мастерской
До сих пор не сдались!
До сих пор у него забастовка!
Он менял свою тактику: он убеждал их,
как друг,
Он грозил, как хозяин.
Успехи по-прежнему жидки.
Сколько чудных заказов уже проплыло
мимо рук!
Кто, скажите, теперь возместит ему
эти убытки?
И однажды в туманный денек
господин Цукерман,
Целый месяц не брившийся, вывалян в пухе
и перьях,
Как оплеванный, начал смиренно ходить
по домам
И мириться с последним из своих
подмастерьев:
«Добрый день, Соломон!
Мы не виделись прямо века!
Я пришел к вам по-дружески
для одного разговора:
Выходите работать! Довольно валять дурака!
Позабудем вражду. Это ж чисто семейная
ссора».
Подмастерье подумал и стал папиросы вертеть,
Посоливши махоркой обрывок
из «Русского слова».
«Нам, хозяин, работать у вас запретил
комитет.
Мы потребуем с вас выполнения
наших условий».
«Комитет — это чушь! Важен не комитет,
а карман.
Мы и сами помиримся. Дайте мне чашечку
чаю!
Кто вам кушать дает:
комитет или я — Цукерман?
Вы хотите прибавки? Достаточно!
Я прибавляю!»
11. В цирке хлопает бич
На программе была намалевана белая мышь,
Тлели красные плошки, сквозь щели
мальчишки глазели.
Длинногривые кони слетали с громадных афиш,
На JIукишинской площади высился
цирк Чинизелли.
Был торжетвенный день: тезоименитство царя.
И, конечно, логичней всего завершить его
в цирке.
Господин губернатор покоится в ложе, смотря,
Как ломается клоун, как прыгает пудель
сквозь дырку,
Как звереют атлеты, катаясь по грязным
коврам…
До чего поучительна ты, цирковая феерия!
Что же, пышное зрелище!
Ведь присмотрись, генeрал —
Он увидел бы полное сходство
с делами империи!
Вот, с арены внизу, не спуская
испуганных глаз,
Балерина под куполом шатко идет по канату,
Это пляшет над бездною тот погибающий класс,
Чья нечистая кровь согревает тебя, губернатор.
Клоун, вышедший с пуделем, блеет,
как старый баран,
Он тебя веселит, губернатор,
остротою плоской.
Этот пудель ученый, как ты,
из остзейских дворян:
Он, как ты, на носу исполнительно носит
поноску.
Громовой оплеухой привычно обрадован слух,
Задыхаясь, с партнера срывает борец
полумаску.
Право, можно подумать, что школу таких
оплеух
Он прошел под твоим руководством
в жандармском участке!
Вот жокей появляется с клячею на поводу,
Он бичом ее хлещет, запас уговоров истратив,
У него огонек зажигается в тощем заду.
Ты его узнаешь, генерал? Это твой император!
Но скажи, генерал: хоть толпа бессловесней
овцы
И стерпелась с остротами самого пошлого
сорта,