по колодке! —
Но жалеть уже поздно:
уже прогремел твой протест,
Пусты оба патрона в твоем револьвере.
И скоро —
За неграмотностью — неуклюжий
расплывшийся крест
Нацарапает Леккерт под смертным своим
приговором.
За тюремной стеною гитарные струны бренчат,
За тюремной стеною целуется с девушкой
кто-то…
Леккет скинул халат,
Леккерт поднял кусок кирпича
И чертит на тюремной стене силуэт эшафота.
13. Бубновый туз
Подагрическим шагом своим
журавлино-прямым,
Непристойно бранясь, закипая от злости,
как чайник,
В небеленый подвал мастерских пересыльной
тюрьмы
По щербатым ступенькам спускается
желчный начальник.
Он бранится недаром, не попусту с сердцем
плюет
И кусает седые усы, зеленея от злобы:
Столяры в мастерской отказались срубить
эшафот.
Он прочтет им заутреню!
Он им задаст, бритолобым!
Так он входит а столярку, где свищут рубанки
и где
Три десятка бубновых тузов,
здоровенных и дюжих,
Помаленьку работают, как по колено в воде,
Стоя в мягкой волне шоколадных
и кремовых стружек.
Кто-то гвоздь заколачивает и лениво поет,
На насмешливых лицах написано явно
нахальство…
«Кто-то хочет быть в карцере, —
марш мастерить эшафот!
Очумели, мошенники? Вздумали спорить
с начальством?».
Завсегдатай этапов, российских централов
гроза,
Нераскаянный рецидивист, уголовный
Мартынов,
Нн спеша поднимает пустые, как пропасть
глаза,
И глядит на начальника, стружки ногой
отодвинув.
И начальник тюрьмы не выносит пустующих
глаз.
Перед их пустотой — что твоя пустота
Торричелли?
«Не извольте кричать.
Не подходит нам этот заказ.
Мы не станем строгать невеселые
эти качели».
И фуганок от стружек очистив тупым долотом,
Уголовный Мартынов задумчиво бороду чешет:
«Человек, ваша милость, к примеру сказать,
не пальто.
Так пускай себе ходит живой.
Для чего его вешать?
Ну, там стол сколотить или их благородию
шкап,
Но братва никогда не работала виселиц людям.
Может, кто и найдется, а нам все равно
на этап.
В карцер можем сходить хоть сейчас.
А мараться не будем».
И начальник глядит в голубые пустые глаза,
Что читает он в них — равнодушных,
чужих и печальных?
Схватка длится мгновенье. И, ничего не сказав,
Журавлиным шажком ретируется желчный
начальник.
А в тюремном дворе, глядя в лужу воды,
как в трюмо,
На разбитую челюсть свою, с истерическим
всхлипом,
Схоронясь за дровами, начальнику пишет
письмо
Coгласившийся быть палачом
уголовный Филиппов:
«Ваше высокородье! Меня забивают,
хоть плач!
По великой нужде прибегаю за помощью
вашей:
Арестанты меня не иначе зовут, как «палач»,
Заставляют не в очередь в нужник мотаться
с парашей,
Отбирают табак, обещают зарезать ножом
Или шилом пырнуть, или темную сделать
мне ночью.
Ваше высокородье! Пока я вам буду нужон, —
Христом-богом прошу: посадите меня
в одиночку».
Малка, вытащив рубль, что в платочке
завязан узлом,
В тихий домик почтовой конторы врывается
с криком.
Седовласый чиновник сидит за зеленым столом,
Точно в нимбе, в густых бакенбардах
а lа Горемыкин.
Кучка светлых монеток, что собрана в год
по грошу,
На сукно покатилась. «Скорее примите депешу!
Я для мужа помилованья у царицы прошу,
Если на день ответ запоздает,
он будет повешен!»
«Хорошо, хорошо! — и чиновник, захлопнув
окно,
Говорит: «Остапчук! Проводи эту нервную
даму».
Не читая листка, он засовывает под сукно
Aвгустейшей вдове адресованную телеграмму.
14. Во рву на военном поле
Ночь. Глубокая ночь. Вознесли привиденья
домов
Над собою лампады фонариков подслеповатых.
Равнодушное «Слушай!» плывет
над губернской тюрьмой,
и туман по Вилейке ползет, как больничная
вата.
Ночь, тревожная ночь. Фонари не горят —
и горят,
Только дождик знобящий
дворнягу бездомную колет.
Только взад и вперед проезжает
жандармский наряд
От губернской тюрьмы до пустого
Военного Поля.
Лишь стучится полиция в двери
рабочих берлог,
И хозяйки ворчат: «Кто там ломится,
глядя на ночь-то?»
Сыщик, в тесную щелку просунув
солдатский сапог,
Отвечает: «Откройте, мамаша!
Вам срочная почта».
Ночь. Последняя ночь. Невпопад отбивая часы,
Только заспанный сторож в простуженный
колокол звонит.
В эту мертвую полночь, под дождиком
этим косым,
Тут, на Лагерной улице, что тебе надобно,
Соня?
Отчего ты не спишь? Отчего ты домой
не идешь?
Слушай, бедная девочка: пусть остановится
месяц,
Человеку в карете, проезда которой ты ждешь,
Не поможет и это: его отвезут и повесят.
Отвезут и повесят!..
Ни близкий, ни друг, ни жена
Его больше в рабочем предместии Вильны
не встретят…
Kaвaлеpиeй с шашками наголо окружена,
Как виденье, проносится черная эта карета!
Ты метнулась вперед, под копыта
казачьих коней,
И меж двух обнаженных, зеркально
блистающих лезвий
Пред тобою мелькнули в косом
дребезжащем окне
Гирш Леккерт и рядом… отец, твой,
Захария Немзер.