Тайные жители – эльфы и тролли.
Граждан молитвенное безразличье,
Уличный шелест евреев убитых…
Вот и родится с безумностью птичьей
Эльф или тролль – что ни взгляд, что ни выдох.
Лезут на крыши, танцуют над городом.
Только к полуночи под черепицей
Каменный мученик телом исколотым
Ёрзает. Да и поэту не спится…
Осенний Арбат
Когда я с днём осенним свыкнусь,
В какие дали, времена?
Благословил прохожих фикус
Листом просторным из окна.
Листва в межлюдье заметалась,
Путей к земле не находя,
И всё, о чём взахлёб мечталось,
Толпой растерянной дождя
Над мокрой мостовой повисло.
Но чтоб желание сбылось –
Пусть ветер раскидает мысли,
И пусть проймёт меня насквозь,
Древесный сок вливая в кости,
И дверь в вечернюю зарю
Пусть отворит нежданно просто,
Как я на улицу смотрю,
И всё ж не в силах наглядеться,
Хоть знаю всё наперечёт –
Ведь улицы священнодейство
Сильней, чем небо, увлечёт…
Тангейзер
Во мгле лесов, извечных и великих,
Затерян грот и спрятана Луна –
Мой сладкий вдох, мой увлажнённый выдох
Хмельным биеньем горячит вина.
И каждый ствол – влюблённый собеседник,
Нагую крону небесам даря,
Как будто множит жар признаний летних
В метаньях снега, в стонах января.
Когда суровый слух единоверцев
Ласкает стужи ледяной орган –
Сродни звезде, с орбиты сходит сердце
И к белоснежным рушится ногам.
Приближенье грозы
Торжество облаков,
Пламенеющих светом по краю…
Я ещё не готов,
Об отсрочке, упав, умоляю, –
Громыхнуло левей,
Вспышка-зарево над головою…
Я в дорожной траве.
Я прощён? Ты со мною? Нас – двое?..
Я люблю, узнаю,
Отдаю тебе память и душу…
Тишина. Я встаю.
Вспышки света всё дальше и глуше.
Смерть на улице
Не хватило дыханья, и к двери пришлось прислониться,
И блуждала душа по окрестным проулкам, пока
Ей в любви признавался надменный атлант белолицый,
Что поддерживал своды предсмертного особняка.
И последней листвой тополя призывали – остаться,
Но в эфир потянуло, в густой симфонический мрак,
Где в дурном разногласье клокочущих радиостанций
Песню детства тянул, опоздав на полвека, «Маяк»…
«От крематория обратно – на трамвае…»
От крематория обратно – на трамвае.
Как ножницы, сложился перекресток,
Где, всех в лицо навеки узнавая,
Нам небо раздаёт и хлеб, и воздух.
И лучше ни о чём не думать. Проще
Спуститься вниз, отбросив парадоксы,
И пересечь Октябрьскую площадь,
Где под землёй кричат: «Купите флоксы!»
И лишь в метро при входе станет больно –
Там на стене победно-эпохальной
Военные трубят в немые горны,
И каждый – словно каменный архангел.
Церковное паренье над толпою
Давно убитых молодых горнистов –
Как ледяной водой обдаст. С тобою
Бессмертный свет во мгле желаний низких.
И ради мига этого святого –
Безропотно, как будто так и надо,
Пройди сквозь боль и ужас, чтобы снова
Услышать песню воздуха и взгляда.
Чужое окно
Сквозь вечерние ветви – окно,
Что, прохожих крестом осеня,
Ждёт тебя навсегда и давно
Для светлейшего утра и дня.
Ты затепливших лампу людей
Не узнал, но замедли свой шаг:
Здесь ты плакал в дремучей беде,
Здесь плоды золотые вкушал.
Здесь осмысленный ливень минут
Сердце вверг в откровенье и дрожь…
И тебя здесь по-прежнему ждут
И не верят, что мимо пройдёшь.
«Круглая-прекруглая церковь на Ордынке…»
Круглая-прекруглая церковь на Ордынке,
Как-то так построена, что вернёшься к ней –
Небо детства движется, кружатся снежинки,
Только мысли белые сделались длинней.
Только переулки – уже и короче,
Встречи – безвозвратней, сумерки – темней.
Низенькая церковь, тише. Дело к ночи.
Мрак не отличает людей от их теней.
Слово молвить не с кем. Тишь. И тем не менее
Слух твой переполнен: это ночь и снег.
Церковь невысокая – скорбное знамение.
Снегопад разросшийся. Онемевший век…
Москва – Китеж
Только пастбище белого стада
Душ пугливых и кратких в пути:
От разлада до снежного сада –
Город полуприкрытого взгляда
Из-под озера сна, взаперти.
Так и вспомнятся строгие стены,
Оплетённые клейкой травой,
Эти площади – выплески пены,
Растворяющие постепенно
В цепкой поросли выговор свой.
Здесь мы бегали в детстве когда-то,
Водной гибели не осознав,
По путям Грановитой палаты,
По годам, по Стране-без-возврата,
Сжатой жёлтым узорочьем трав…
Памятник
…Но это было в детстве, в день
Невиданно-певучий,
Когда казалось, что удел
Назначен самый лучший
На много-много лет вперёд,
И птиц, мелькавших близко,
Ловил, раскрыв стеклянно рот,
Солдатик с обелиска.
Он так ленился, так хотел
На травке растянуться,
Но вот несчастье медных тел –
Не встать, не шевельнуться…
Кто ведал, что в любой беде
Пред мокрыми глазами
Предстанет этот детский день –
Прозрачный, несказанный,
И что не будет сверх него
Ни воздуха, ни пищи,
Что он – навек. Как торжество.
Как воин тот застывший…
Послесловие
Был вечер – нестройного лета итог.
Кончал мотылёк свой последний виток
Над лугом. И в лиственный ворох,
Как звуки, вплетались обрывки цветов,
И сохли кусты разговоров,
Говоренных в долгие светлые дни,
Когда во вселенной – куда ни взгляни –
Слетаются эльфы на танцы,
Склоняется небо к аббатству Клюни
Без долгих дождливых нотаций…
Но длился исход доброты и тепла,
И Божья рука не сквозь море вела,
Не к обетованным нагорьям,
А к собственным душам, сожжённым дотла
Грехом первородства и горем,
К осеннему ропоту, к снам наяву.
Ты видишь – забыв о земле, я плыву
По хмурому морю избранья,
Склоняя недожитой жизни главу
На иволги голос ранний.
Ты знаешь, конец мой не будет жесток,
Поскольку багровый склонился цветок
Над пропастью памяти. Где-то
Ведёт Моисей племена на Восток,
И длится палящее лето…
Учителя
Принимались учить нас,
Исходя из готических мер,
Шельмовали античность,
Эпикура – распутства пример,
С нами в прятки играли,
Заставляли глаза закрывать
В разожжённые дали:
За словами вставал Бухенвальд –
Лес безлистого бука,
Незабытых, надмирных обид.
Кровью тени аукай –
Лишь на кровь отзовётся Аид.
Вот по кровлям, по доскам
Гулкий шёпот, ветвясь, поскакал –
Это Моцарт с Чайковским
В нашу честь пьют последний бокал.
Вот он пуст и расколот –
Удлинённой глазницы хрусталь.
Нары светятся. Город
Вознесённых число наверстал.
…Продолжали учить нас,
Исходя из аттических мер,
Трактовали античность,
Эпикура – бессмертья пример…
Польское
Началось с немногого: расселись
Музыканты лета,
Вырос нотный и кленовый шелест
В первый звон рассвета.
И уже потом, над далью липкой
Патоки цветочной,
Вторила пчела небесной скрипке
Репликою точной.
Музыкальной фразой, дивным дивом
Замелькали ели.
Но не это было лейтмотивом,
Не об этом пели –
Может быть, одна пред целым светом
Раскрывалась роза,
Может быть, вся речь была об этом
В том Кончерто Гроссо?
Но не роза от смущенья рдела