– О’кей – о кельты,
Чьё имя – Пламя!
– Пришёл? Теперь ты,
Конечно, с нами,
А то в прогибы
Осенних лун
Глядел в Египет,
Как злой колдун!
– О нет, не ваш я,
Я был вам братом,
Но в чёрной чаше
Вы вскрыли атом,
Вы вскрыли атом,
Открыли кровь –
И стала адом
Дубрава снов!..
Младенчество
Река задвигалась, пошла Москва-река,
И я проснулся в колыбели:
Дома и клёны, лица, облака
Вращались надо мной и пели.
Но вдруг игрушка выпала из рук –
Земля! И я вгляделся удивлённо:
Как страшно! Обрывался каждый круг –
Жизнь дома, матери, жизнь облака и клёна! –
Но вновь заснул. И только преступив
Пределы зренья, смутно стал гадать я:
В земле ли скрылся слышный мне мотив
Или упал в небесные объятья?
Меня иное зренье увело
Туда, где Лик неотделим от Слова:
И мать глядела, дерево цвело,
И дом стоял средь облака живого!
Нам верх и низ неведомы, пока
В суставы времени мы не врастаем,
Но небо движется – Москва-река –
И ждёт, пока мы в облаке растаем…
«Да, мы гибнем, мы все погибаем…»
Да, мы гибнем, мы все погибаем,
Будь ты трижды силён и умён, –
Топит нас эта высь голубая,
Завязают в ней вёсла времён.
И чем песенный твой или ратный
Ярче труд в ежедневной близи, –
Тем призывней и тем неотвратней
Синева безымянной стези.
Чуть забудусь – и слышу опять я,
И слова твои – спящему плеть:
«Спой мне песню, раскрой мне объятья,
Чтобы ими Ничто одолеть!..»
«…Я поэтому люблю их…»
…Я поэтому люблю их –
Холод, сумерки, каштан,
Что молился в улей – Клюев,
В глубь кристалла – Мандельштам,
Что ещё и мне дарован
Дым вельможный над трубой,
В сердце – страх, в дуброве – ворон,
И молчанье пред тобой.
ДвуединствоИз цикла
Так свободно и просто
И всегда ни о чём
Небо низкого роста
Говорило с ручьём.
Небо чище и ниже,
Небо ниже ручья
На лучи свои нижет
Пузырьки бытия.
Идёт, опираясь на посох –
Поющий среди безголосых…
Нет, посох – лишь точка опоры
Оранжевой ярости взлёта!
Вселенной орлиную пору –
Цветущий мальчишеский клёкот
Пробрал: в полнолуньях и росах
Душа – свежесрезанный посох!
И плоть, опираясь на душу,
Как ветер, сильна и крылата,
И небо догонит идущий
Наследник Ореста, Пилада,
Чей ум, неоструган и плосок,
В цветущий расширится посох!..
Я видел: вы – бессменно двое –
На палевом пригорке,
И вот – закат… Какой листвою
Почту сей жребий горький?
Продолговатым пальцем ивы
Иль клёна пятернёю
Отмечу связь мечты счастливой
С эпохой ледяною?
За солнцем вслед мы тоже канем,
Но утро, золотея,
В строенье мира музыкальном
Заметит ли потерю –
Две-три умолкнувшие ноты?
Конечно, не приметит:
На свете – голосов без счёта,
Всё так же солнце светит.
Две-три умолкнувшие ноты,
А воздух золотится…
Но сжалось сердце отчего-то,
Затрепетала птица.
Две-три покинутые клети –
Как прерванные строки.
И я – один, я с вами третий,
И в смерти одинокий.
И я один надвратной хвоей
Почту сей жребий горький,
Ведь вы и там – бессмертно двое –
На золотом пригорке…
Кровь, проступающая сквозь лист,
Разум, сквозящий в движениях липы,
Луч вертикальный – любви обелиск,
Вы, что не стали людьми, не сбылись,
Не побывали, а только могли бы,
Утро над вами – Евангелист!
Внятен его озаряющий зов,
Вы прежде нас, о собратья, проснётесь,
Вашей заслугой на чаше весов
Мир вознесётся, минуется пропасть,
Мукой морскою, усильем лесов –
Вскользь пролистается времени пропись,
Вечность начнётся – с кленовых листов!..
Одеты кожей мы, изгнанники Эдема,
И нас она роднит с листвой,
И каждый ствол
Напоминает, прикасаясь, где мы.
Ослушники Отца – одеты кожей мы,
Покровы кожные среди земли плодятся,
И нас они сближают со зверьми,
К нам птицы на руки садятся.
Отведавшие Плод – мы кожей облеклись,
И облаченья сбросить не хотим мы,
И Ангелы глядят из-за кулис:
Прикосновенья их неощутимы…
Они ещё вместе, но каждый
Отдельную пестует страсть:
В духовной, в греховной ли жажде –
К чужому ручью не припасть.
Они ещё вместе, но взглядом
Достигли различных глубин:
О, что б ни случилось – будь рядом,
Ты в жизни и в смерти любим.
О, что б ни случилось – ответствуй
На тайный, отчаянный зов
Из дней отлетевшего детства,
Ночей листворуких лесов,
Из юности непоправимой:
Чело грозовое клоня,
Правдивое небо повинно,
Что горько под ним без меня.
Кто-то ждёт тебя: озеро с небом являются фоном,
Прошлое – цепким, терзающим сердце грифоном,
Будущее – заалтарным златым витражом.
Кто-то ждёт, не уходит, и ты поражён,
Что ещё можешь вызвать подобное чувство.
Здесь ломают сирень: сколько шелеста, хруста,
Дерзость, растерянность – рядом, в оправе ресниц:
Глубже засни (там всё можно) иль вовсе проснись.
Ум за кустом притаился – дрожит, наблюдая,
Как среди озера плещется плоть молодая,
И напряжённо молчит, но готова пропеть тетива,
Что не напрасно вселились мы в эти тела.
«Душа моя, небес невеста…»
Душа моя, небес невеста,
Для Духа-лебедя ты Леда,
Тебе предпосланы Авеста
И Веды.
Но ближе – Библия. Былое
Вбегает в Вечность, как ручей,
И после пенья и речей –
Безмолвие на аналое.
Двурогая Давида лира
Всё тише, – древняя родня.
И вот на струны каплет мирра,
Сбегает мирра с пальцев дня.
Поворот
На перекрёстке близ реки раздался дальний гром,
Жизнь завершала быль свою и к небыли вела,
Большая ива за любовь платила серебром,
Грозилась туча в вышине за тёмные дела.
А справа ранним детством пах непропечённый сруб,
А солнце покрывалось тьмой – сверкающий берилл,
Стоял над срубом человек, красив, силён и груб,
И крышу белую его он чёрным толем крыл.
Рябина вспыхнула – крупна, зерниста и в упор,
Большой цыплёнок пробежал и скрылся в лебеду,
Хозяин выпрямился вдруг, в руке сверкнул топор.
– Эй, Катерина! – крикнул он. И гром сказал: – Иду!
…И жар прохожего пробрал. И он, остановясь,
Пытался вспомнить – отчего ему, как дрожь, знаком
Вот этот миг, вот этот сруб? Растёт ли с прошлым связь?
Или грядущее зовёт невнятным языком?..
«Всё избы почерневшие…»
Всё избы почерневшие
Да родники прозрачные –
Твои прозренья вешние,
Твои деньки удачные.
Пусть ноги грязь месили –
Душа про небо пела…
Эх, матушка-Россия,
Твой свет студёный, белый!
Хоть лица почерневшие,
Зато сердца прозрачные –
Не пившие не евшие,
Да кроткие, не мрачные.
Лишь песен и просили,
А хлеба – никогда, –
Эх, матушка-Россия,
Студёная вода!..
«Клён запахнул полу тумана: так знобит…»
Клён запахнул полу тумана: так знобит,
Что избам и втроём под небом не согреться.
Но если человек рожден, чтоб был убит, –
Зачем цветным стеклом блестят окошки детства?
Зачем, умудрены от вещих снов, встаём
В осенних юных сил живительную сырость,
Коль избам не тепло под небом и втроём?
Зачем пропел петух, ворвавшись в то, что снилось?
Зачем, бесхлебно-худ, по-костромски смешон,