Чёрным кружевом зовут –
Лишь поэты его чувствуют,
Лишь поэты им живут.
Солнце полночи родимое,
Вдохновенья тёмный свет –
Ты, для всех времён единое,
Ты, кого для прочих нет,
Нищих принцев утешение,
В яркий полдень сбитых с ног, –
Заходи без приглашения
Сквозь завесу наших снов!
Ибо страны и столетия,
В рог забвения трубя,
Если Небу и ответили –
Только отблеском тебя.
Ничего уже не надо нам
Среди ночи мировой:
Жить бы тёмным, неразгаданным
Счастьем света твоего…
Дело не в том, что светлячок –
Образ блуждающей души,
Он ведь и сам душу влечёт
В звёздное небо из этой глуши.
Мы опустили глаза и молчим,
Древние клёны скажут за нас.
Мы по земле эту ночь влачим,
Эти обрывки сотен сонат.
Но, чтобы в прах не распалась мечта,
Задохнувшись в этих стенах,
Души видят во сне светлячка –
Высшего мира тишайший знак.
Всё, что я видел, – это ветер,
Всё, что я слышал, – облака,
И на печаль мою ответил
Часов далёких синий гром.
Я в небе клёны окликал,
Закатов клятвенный свидетель,
И контуры погасших крон
Зрачками чёрными ласкал.
Осенние мальвы –
Цветенья во тьме торжество!
Пусть лето сломали,
Но краски сильнее всего –
И празднуют славу
Средь сумерек, под фонарём,
Где день красноглавый
Давно перестал быть царём.
Расшвыряны ветви,
Распластан в пыли георгин:
Луна моя, нет ли
К умершим моим дорогим
Тропиночки малой –
В лугах, в облаках, наяву?
Но властвуют мальвы.
Притянутый ими, живу.
Но властвуют мальвы.
И тяга подлунная – в них.
В какую же даль вы
Уходите, сердце склонив
К Стране Расставанья,
Где свет погасили в домах?
Лишь отсвет кровавый
И нежность щемящая мальв…
Встряхнулся сад, что птица после ливня,
Взмахнул берёзы радостным крылом:
Верни мне зренье детское. Вели мне
Минутой жить, не помня о былом.
Вернее, так: дай видеть всё, что было,
Покуда будет зрения хватать,
Глазами птицы, птицы яркокрылой,
Чтоб от дождя и счастья трепетать!
Я вижу, что Бог
Между этих осенних холмов
Доступен, как вздох,
И открыт для тревожных умов,
Поскольку лучи
Он направил под острым углом:
Гляди и молчи,
И печалься о лете былом.
Я вижу, что Он
Между этих щемящих ракит
Внезапен, как звон,
И, как солнце за облаком, скрыт,
Поскольку в воде
Отразился тот Лик Чистоты,
Который – нигде,
Но Которого все мы – черты.
Я чувствую: Бог
На моём держит руку плече,
Как первый ледок
На прервавшем дыханье ручье,
Поскольку пора
Возвращаться в ту зимнюю мглу,
Где лучик добра
Неподвластен всемирному злу.
Я хочу прочитать хоть страницу,
Но, привычные буквы тесня,
Проступают змеи и птицы,
Ошалело вперяясь в меня.
И в порыве неведомой муки,
Словно ужасу ставя заслон,
Человек, воздевающий руки,
Притворился огромным Числом.
Где знакомые линии, формы?
Вместо них – волкоглавый бог.
– Мы покорны, покорны, покорны! –
Это скованных гонят рабов.
Я пытаюсь прорваться, пробиться,
Хоть единое слово прочесть, –
Но лишь плети, ступени и птицы.
Ибо в них – фараонова месть.
Что за книга? Куда мне деваться?
Сквозь событья обычного дня,
Как актёры из-за декораций,
Смотрят ибис и лев на меня.
То ль сквозь Книгу судьбы, то ль из выси,
То ль из зеркала (чьё оно, чьё?)
Смотрит он, опочивший в Мемфисе,
Смотрит помнящий имя мое…
Архитектор
Дом должен быть принят.
Листву чужеродное ранит.
Он время раздвинет
И судеб свершением встанет,
Рассчитан по метрам
У Ангела Снов под рукой,
Одобренный ветром,
И ливнем, и ближней рекой.
Подъезд и колонны.
Рожденье и первые страхи.
Пусть их благосклонно
Воспримут апрельские птахи.
Пусть облако-птица
Забудет изгнания страх –
И пусть воплотится
В построенных заново снах…
Мастерская
Я понимаю этот ропот,
Барашки браги по морям, –
Он вдохновляет, он торопит,
Напоминая: день не допит
И жив художник Ихмальян.
Гроза вспорхнёт – я затоскую,
Запечатленья возжелав,
А шторм загонит в мастерскую,
Где я с часами заворкую,
Где синий пялится жираф.
И в беспорядке живописном
Холсты и кактус надувной,
И красный лев, как будто вы с ним
Знакомцы по небесным высям
Иль обошли весь круг земной.
Чего ещё на свете надо?
Всего и есть – жираф да лев.
Порой достаточно лишь взгляда
Из холстяного зоосада,
Чтоб рассмеяться, захмелев…
«Вот последняя. Первая тема…»
Вот последняя. Первая тема.
Отошёл мироздания шум.
Холодеют созвездья и тело,
Но предсмертно яснеет ум.
И ему вспоминается средство
Проходить времена насквозь –
Это было знакомо в детстве,
Но на семьдесят лет прервалось.
С ним ещё и прощаться не чают –
А уже он на небо взбежал,
И его с улыбкой встречают
Те, кого он в слезах провожал.
Великие Луки
«Великие Луки!» –
Торжественно кто-то зовёт,
И рощи, как руки,
Простёрты в глухой небосвод.
О, сколько просили,
И снова – великая тьма.
Не ты ли, Россия,
Лицом потемнела сама?
Великие Луки
Натянуты. Бой предстоит.
Великие муки –
И отроки плачут навзрыд.
Но древнего рая
Осталась на травах печать:
У этого края –
Бессмертная сила дышать.
От Вышнего Дома
К резному и светлому – нить:
Вновь движутся громы,
Чтоб луч оборвать – и сломить
Великие Луки.
Но средь небывалых скорбей –
Великие звуки
Исторгнуты лирой твоей!
«Мы живём в доречевую пору…»
Мы живём в доречевую пору –
Чувство есть, а выраженья нет ему.
Лишь влюблённому дано сказаться взору.
И ещё – предсмертному.
Наше время – пёстрый полурынок,
Наше племя – род полухвостатый.
Здесь разгул страстей полузвериных,
Воздвиженье полустатуй.
Стало дико: отчего все «полу»?
Вот тогда и понял, что живу я –
Кто сказал: «В дописьменную пору»? –
Нет! В доречевую.
Цыганское
Не так уж много странствий,
Серебряные серьги,
Не так уж много Франций,
Не так уж много Сербий,
А после пыльных странствий –
Ни крошки, ни глотка,
А в песне столько страсти,
Но песня коротка.
Не так уж много ласки,
Звенящее монисто,
Весна не в нашей власти,
Минует лето быстро,
Друг с другом воровато
Встречаются уста,
А за чертой заката –
Ни камня, ни креста.
Как мало вас осталось,
А те, что были, – где вы?
Кашмирской шали шалость,
Ромейские напевы,
Мемфийские литавры,
Пустые закрома,
А за струной гитары –
Ни метки, ни холма…
«Смыслоземь расширялась к Востоку…»
Смыслоземь расширялась к Востоку,
Против солнца и Солнцу навстречу,
На прозренье сквозь драму к восторгу
Не хватило времён и наречий.