Красней исхлестанных кнутами спин
Шлюх площадных — иль выставки кровавой
Обрубков тел над городской заставой.[300]
Как печь алхимика, в которой скрыт[301]
Огонь, что втайне золото родит, —
Жар сокровенный, пыл неугасимый
Таит любимейшая часть любимой.
Твоя же — отстрелявшей пушки зев,
Изложница, где гаснет, охладев,
Жар чугуна, — иль обгоревшей Этны[302]
Глухой провал, угрюмо безответный.
Ее лобзать — не то же ли для губ,
Что для червей — сосать смердящий труп?
Не то же ль к ней рукою прикоснуться,
Что, цвет срывая, со змеей столкнуться?
А прочее — не так же ль тяжело,
Как черствый клин пахать, камням назло?
А мы — как голубки воркуют вместе,[303]
Как жрец обряд свершает честь по чести,[304]
Как врач на рану возлагает длань, —
Так мы друг другу ласки платим дань.
Брось бестию — и брошу я сравненья,
И та, и те хромают,[305] без сомненья.
ОСЕННЯЯ ЭЛЕГИЯ[306]
Весны и лета чище и блаженней
Представший предо мною лик осенний.[307]
Как юность силою берет любовь,
Так зрелость — словом: ей не прекословь!
И от стыда любви нашлось спасенье —
Безумство превратилось в преклоненье.
Весной скончался ль век ее златой?
Нет, злато вечно блещет новизной.
Тогда стремилось пламя сквозь ресницы,
Теперь из глаз умеренность лучится.[308]
Кто жаждет зноя — не в своем уме:
Он в лихорадке молит о чуме.
Смотри и знай: морщина не могила,
Зане Любовь морщину прочертила[309]
И избрала ее, отринув свет,
Своим жилищем, как анахорет;[310]
И, появляясь, не могилу роет,
Но памятник властительнице строит
Иль мир в почете объезжает весь,
Хотя притин[311] ее исконный здесь,
Где нет дневной жары, ночного хлада —
Одна в тиши вечерняя отрада.
Здесь речь ее несет тебе привет,
На пир пришел ты или на совет.
Вот лес Любви, а молодость — подлесок;
Так вкус вина в июне дик и резок;
Забыв о многих радостях, потом
Мы старым наслаждаемся вином.
Пленился Ксеркс лидийскою чинарой[312]
Не оттого ль, что та казалась старой,
А если оказалась молодой,
То старческой гордилась наготой.
Мы ценим то, что нам с трудом досталось;
Мы полстолетья добываем старость —
Так как же не ценить ее — и с ней
Перед концом златой остаток дней!
Но не о зимних лицах речь — с них кожа
Свисает, с тощею мошною схожа;
В глазах граничит свет с ночной душой,
А рот глядит протертою дырой;
И каждый зуб — в отдельном погребенье,
Чтоб досадить душе при воскрешенье.[313]
Не причисляй сих мертвецов к живым:
Не старость ибо, дряхлость имя им.
Я крайности не славлю, но на деле
Всё предпочту гробницу колыбели.
Пусть, не гонясь за юностью, сама
Любовь неспешно спустится с холма
В густую тень, и я, одевшись тьмой,
Исчезну с теми, кто ушел домой.
ОБРАЗ ЛЮБИМОЙ[314]
Моей любимой образ несравнимый,
Что оттиском медальным в сердце вбит,[315]
Мне цену придает в глазах любимой:
Так на монете цезарь лицезрит
Свои черты. Я говорю: исчезни
И сердце забери мое с собой;
Терпеть невмочь мучительной болезни;
Блеск слишком ярок: слепнет разум мой.
Исчезла ты, и боль исчезла сразу,
Одна мечта в душе моей царит;[316]
Все, в чем ты отказала, без отказу
Даст мне она: мечте неведом стыд.
Я наслажусь, и бред мой будет явью:
Ведь даже наяву блаженство — бред;
Зато от скорби я себя избавлю,
Во сне лишь скорби вездесущей нет.
Когда ж от низменного наслажденья
Очнусь я, без раскаянья в душе,
Сложу стихи о щедром наважденьи —
Счастливей тех, что я сложил уже,
Но сердце вновь со мной — и прежним игом
Томится, озирая сон земной;
Ты здесь, но ты уходишь с каждым мигом;
Коптит огарок жизни предо мной.
Пусть этой болью истерзаю ум я:
Расстаться с сердцем — худшее безумье.
БРАСЛЕТ[317]
Не оттого, что он, как локон твой,
Сиял[318] (не краше ли блестит живой?),
Не оттого, что он твое запястье
Ласкал (за что ему такое счастье?),
Не оттого, что где-то я прочел:[319]
Мол, цепь есть преданной любви символ, —
Скорблю, что твой браслет я столь некстати
Утратил, — но при мысли о расплате.
Ужель двенадцать ангелов благих,[320]
Ничем дурным от сотворенья их
Не тронутые — ни пятном, ни скверной,[321]
Ни олова закваской лицемерной,
Друзья, ниспосланные мне,[322] дабы
Хранить меня от нищенской судьбы,
В унынье утешать, в нужде доволить,
От недругов спасать, беречь и холить,
Ужель они теперь обречены
Твоим судом жестоким, без вины,
Низвергнутыми быть в огонь кипящий
За грех, мне одному принадлежащий?[323]
Но вряд ли утешенье я найду,
Когда цепями их скуют в аду.
Будь это пригоршня экю[324] — туда им
Дорога! — ибо сей товар снедаем
Французской хворью:[325] немощен и худ,
Помят и бледен, краше в гроб кладут.
К тому же (что за умысел злодейский!)
Обрезаны они по-иудейски.[326]
Будь это горсть испанских золотых,[327]
Бродяг отъявленных, проныр лихих,
Без промаха стреляющих пистолей,[328]
Заряженных папистов злою волей,
Печатей тайных, коим власть дана,
Как пентаграмме[329] в книге колдуна,
Разъединять и смешивать стихии,
Презрев законы божьи и людские,
Монет, что, словно реки — материк,
Пронизывают мир, — от чьих интриг
Французская земля опустошилась,
Шотландия не в меру возгордилась[330]
И Бельгия истерзана лежит,[331] —
Жалеть их было б, точно, срам и стыд!
Будь это злато, коим обольщенный,
Пытается Алхимик прокопченный
Извлечь первичный дух из мертвых тел
И минералов,[332] — я бы пожалел
Плевка, чтоб остудить тот пламень лютый,
В котором варятся такие плуты.
Но ангелов невинных бросить в печь?
Моих бойцов, банкиров, слуг — обречь
На муки? Чтобы гибель их лишила
Меня еды, а следственно и пыла
Любовного? Не дай им так пропасть!
Ведь и твоей любви ушла бы часть.
Пусть лучше с крепкой глоткою глашатай,[333]
Грошовой удовольствовавшись платой,
На перекрестках примется вопить,
Стремясь в нашедшем совесть разбудить.
Отправь меня к какому-нибудь магу,[334]
Который, исчертив кругом бумагу
И небо разделив на сто Домов,
Вместил в них столько шлюх,[335] проныр, воров,
Что для себя там не оставил места, —
Хоть сам он слеплен из того же теста.
Когда ж с вершины мудрости своей
Он провещает, что потери сей
Не возвратить, яви пример смиренья,
Зане его есть голос Провиденья.
Ты говоришь: мол, и цепочкой став,
Не переменит злато свой состав.
О да, и падшим ангелам осталась
Их мудрость,[336] — но к добру она не сталась.
Те, что в нужде служили мне поднесь,
Пойдут твою отныне тешить спесь:
Ведь форма дарит бытие.[337] Ужели
Не пожалеешь ты, на самом деле,
Сих Ангелов, чей блеск давно затмил
Достоинства Властей, Господств и Сил?[338]
Но нет! ты непреклонна. Подчиняюсь.
Как мать в холодный гроб кладет, отчаясь,
Свое дитя, а с ним и жизнь свою, —