Ни жара побережий африканских,[606]
Где солнце — словно перегонный куб?[607]
И на слетевшее случайно с губ
Обидное словцо — блеснет ли шпага
В твоих руках? О, жалкая отвага!
Храбришься ты и лезешь на рога,
Не замечая главного врага;
Ты, ввязываясь в драку бестолково,
Забыл свою присягу часового;[608]
А хитрый Дьявол, мерзкий супостат
(Которого ты ублажаешь) рад
Тебе подсунуть, как трофей богатый,
Свой дряхлый мир, клонящийся к закату;
И ты, глупец, клюя на эту ложь,
К сей обветшалой шлюхе нежно льнешь;
Ты любишь плоть (в которой смерть таится)[609]
За наслаждений жалкие крупицы,
А сутью и отрад, и красоты —
Своей душой пренебрегаешь ты.
Найти старайся истинную веру.[610]
Но где ее икать? Миррей,[611] к примеру,
Стремится в Рим, где тыщу лет назад
Она жила, как люди говорят.
Он тряпки чтит ее, обивку кресла
Царицы, что давным-давно исчезла.
Кранц[612] — этот мишурою не прельщен,
Он у себя в Женеве[613] увлечен
Другой религией, тупой и мрачной,
Весьма заносчивой — хоть и невзрачной:
Так средь распутников иной (точь-в-точь)
До грубых деревенских баб охоч.
Грей[614] — домосед; ему твердили с детства,
Что лучше нет готового наследства;
Внушали сводни наглые:[615] она,
Что от рожденья с ним обручена,
Прекрасней всех. И нет пути иного,
Не женишься — заплатишь отступного,[616]
Как новомодный их закон гласит.
Беспутный Фригий[617] всем по горло сыт,
Не верит ничему: как тот гуляка,
Что много шлюх познав, страшится брака.
Любвеобильный Гракх[618] — наоборот,
Он мыслит: сколь ни много женских мод,
Под платьями у них различий нету;
Так и религии. Избытком света
Бедняга ослеплен. Но ты, учти,
Одну обязан истину найти.
Да где и как? не сбиться бы со следа!
Сын у отца спроси, отец — у деда;[619]
Почти близняшки — истина и ложь,[620]
Но истина постарше будет все ж.
Не уставай искать и сомневаться:
Отвергнуть идолов иль поклоняться?[621]
На перекрестке верный путь пытать —
Не значит в неизвестности блуждать,
Брести стезею ложной — вот что скверно.
Пик Истины высок неимоверно;[622]
Придется покружить по склону, чтоб
Достичь вершины, — нет дороги в лоб!
Спеши, доколе день,[623] а тьма сгустится —
Тогда уж будет поздно торопиться.
Хотенья мало, надобен и труд:
Ведь знания на ветках не растут.
Слепит глаза загадок средоточье,
Хоть каждый их, как солнце, зрит воочью.[624]
Коль истину обрел, на этом стой!
Бог не дал людям хартии такой,[625]
Чтоб месть свою творили произвольно;
Быть палачами Рока — с них довольно.[626]
О бедный дурень, этим ли земным
Законом будешь ты в конце судим?[627]
Что ты изменишь в грозном приговоре,
Сказав: меня Филипп[628] или Григорий,[629]
Иль Мартин,[630] или Гарри[631] так учил? —
Ты участи себе не облегчил;
Так мог бы каждый грешник извиниться.
Нет, должно всякой власти знать границы,[632]
Чтоб вместе с ней не перейти границ, —
Пред идолами простираясь ниц.[633]
Власть — как река. Блаженны те растенья,
Что мирно прозябают близ теченья.
Но если, оторвавшись от корней,
Они дерзнут помчаться вместе с ней,
Погибнут в бурных волнах, в грязной тине
И канут, наконец, в морской пучине.
Так суждено в геенну душам пасть,
Что выше Бога чтят земную власть.
САТИРА IV[634]
Отныне все мне нипочем; готов
Я к смерти; сколь ни страшен гнет грехов,
В таком чистилище я побывал сегодня[635] —
В сравненьи с ним бледнеет Преисподня!
Не то чтобы меня туда повлек
Тщеславья зуд иль гордости порок,
Не то чтоб я хотел покрасоваться[636]
Иль милостей монарших домогаться.
Но как шутник, по дурости попав
На мессу, заплатил в сто марок штраф,[637]
Так я, судьбой застигнутый на месте
Столпотворенья зла, обмана, лести
И похоти, какими славен Двор,
Сочтен был (о, поспешный приговор!)
Одним из тех, кто в сем гнезде разврата
Живут, — и не замедлила расплата.
Мучитель, что вблизи меня возник,
Был чуден видом и повадкой дик;
В Ковчеге зверя не было страннее,[638]
Не сыщешь ни в Гвиане, ни в Гвинее[639]
Такого монстра; как его назвать,
Адам бы затруднился угадать.[640]
Его бы истребили, как варяга,
В пылу резни норманской;[641] он, бедняга,
Поплатится из первых головой,
Когда поднимется мастеровой
На чужаков.[642] Он странен так, что страже
Не надобно и сомневаться даже,
Чтоб задержать его: «Эй, падре, стой!»[643]
Его джеркин[644] и черный, и простой,
Быв бархатным когда-то, так истерся,
Что лишь воспоминания о ворсе
Хранит — и скоро будет кружевным,
Пока совсем не истончится в дым.
Хозяин сей хламиды за границей
Бывал и знаньем языков гордится:
По сути, он наскреб из всех углов
Смесь дикую из самых пестрых слов,
Окрошину речей, застрявших в ухе,
Такую кашу, что и с голодухи
Не расхлебать: знахарки трескотня,
Схоласта заумь, стряпчего стряпня
И бестолочь бедлама — звук невинный
Пред этой беспардонной мешаниной.
Таким вот языком ему с руки
Развязывать чужие языки,
Льстить, вдовушек дурить, ловить на слове
И лгать наглей, чем Сурий[645] или Джовий.[646]
Меня заметил он. О грозный Рок!
Чем я твой бич карающий навлек?
«Сэр, — начал он, — по зрелому сужденью,
Кому б вы дали пальму предпочтенья
В лингвистике?» — Я сдуру говорю,
Мол, Калепайновскому словарю.[647]
«Нет, сударь, — из людей?» В карман не лезу
Я за ответом; называю Безу[648]
Да пару наших лучших знатоков[649]
Хвалю... «Все это — пара пустяков! —
Вскричал чудак. — Апостолы, конечно,
Знавали толк в наречьях,[650] и успешно
Панург болтал на разных языках;[651]
Но, проведя в скитаньях и трудах
Всю жизнь, я сделался непревзойденней!»
«Как жаль, — заметил я, — что в Вавилоне[652]
Такого не случилось толмача,
Не то (хватило б только кирпича)
Их Башня бы до облаков достала».
Он буркнул: «При дворе вас видно мало.
Уединение рождает сплин». —
«Но я не так уж одинок один.[653]
К тому же времена, когда спартанец
От пьянства отвращался видом пьяниц,[654]
Прошли; картинок Аретино[655] ряд
Научит целомудрию навряд;
Дворцы владык — пороков ярких сцены —
Как школы добродетели, не ценны». —
«Сэр! — лопнувшей струною взвизгнул он. —
Беседовать о принцах — высший тон!»
Я отвечал: «Могильный есть смотритель
В Вестминстерском аббатстве;[656] захотите ль —
Он вам расскажет все о королях,
Притом покажет, где хранится прах
Всех наших Эдвардов и наших Гарри;