Он бесподобно врет, когда в ударе». —
«Фу! сколь суров и груб английский вкус!
Возможно ли представить, чтоб француз
Такое слушал?» — «Вон он, в спину дышит:
Он служит у меня — так, значит, слышит». —
«Французы элегантней, наконец,
Они для нас в одежде образец». —
«И без одежды тоже!» — Он подвоха
Не различил; я понял: дело плохо;
С тупицами острить — мартышкин труд:
Чем больше чешешь, тем сильнее зуд.
Тут, к счастию, стряхнув с лица суровость,
Он подмигнул мне: «Вы слыхали новость?» —
И шепотом, слова роняя с губ
По капле, словно перегонный куб,
Отверз мне бездну пошлости, поведав
Такое, что десятку Холиншедов[658]
Не снилось: в духе ли была с утра
Монархиня — и как она вчера
Взглянула на кого; кто с кем в амурах,
Кто о каких мечтает синекурах,
Кто отравил кого[659] и кто, продав
Поместье, стал владельцем полных прав
На ввоз и вывоз[660] всех еловых шишек
И битых плошек (скоро и мальчишек,
Играющих в битки и в расшиши,
Обложат пошлиной)... Так от души
Он потчует меня своей стряпнею —
Плююсь, кривлюсь и только что не вою.
Но нет пощады! Переходит он
К политике держав, к борьбе за трон
И все вываливает мне мгновенно —
От Гальских войн[661] до взятия Амьена.[662]
Ушам уже терпеть невмоготу,
Я чувствую отрыжку, тошноту,
Как женщина брюхатая, потею[663] —
Вот-вот рожу! Тем часом прохиндею
Взбрело на ум (как хитрецу, чья ложь —
Приманка для крамолы) на вельмож
Обрушиться: чины, мол, продаются;
Кампании военные ведутся
Не так; важнейшие чины в стране
Даются только по родству, а не
Заслугам; офицеры в Хэмптон-Холле[664]
С пиратами и дюнкерцами[665] в доле.
Он знает все: кто мот, кто виносос,
Кто любит шлюх, кто отроков, кто коз...
Как пленники Цирцеи,[666] превращеньем
Врасплох застигнутые, — с изумленьем
И ужасом себя я ощутил
Преступником! Уже меня когтил
Акт об измене!..[667] Как же это сразу?
Один другому передал заразу —
И вылечился?[668] Вывернулся он —
А я виновен? Что за скверный сон!
Но делать нечего. Я должен пытки
Стерпеть; я должен безо всякой скидки
На месте оплатить, в конце концов,
Грехи свои и всех своих отцов;[669]
Таков мой крест... Но пробил час желанный,
Вдруг заспешил мой собеседник странный:
«Простите, сэр...» — «Да, да, прощайте, сэр!» —
«Нет, сэр! Вы не могли бы, например,
Мне крону[670] одолжить?» — Не то что крону,
Я отдал бы охотно и корону,
Чтоб отвязаться. Но как тот скрипач,
Что должен напоследок вам, хоть плачь,
Исполнить джигу,[671] прежде чем убраться.
В любезностях он начал рассыпаться.
Едва я их дослушал — и стремглав
(Счастливо остановок избежав)
Пустился наутек — так из темницы
Спасенный узник на свободу мчится.
Лишь дома я с трудом пришел в себя;
О виденном и слышанном скорбя,
Душа томилась и негодовала.
Как тот, кто Ад узрел[672] на дне провала,
Я был напуган. Впрочем, страх — черта
Холопская. Ужель мои уста,
Вспылав, удержатся от обличенья,
Из страха? Неужели из почтенья
К надутым и бесстыдным господам
Я Правду, госпожу свою, предам?
О ты, что столько по миру бродило,
Взглянув на жизнь Двора, скажи, светило,
Где во вселенной сыщешь таковой
Пузырь тщеславья? — Садик восковой,[673]
Курьез, приплывший в Лондон этим летом, —
Насмешка над придворным нашим светом.
Мы — кучка безделушек дорогих,
Раскрашенных, но пресных и сухих:
Бездельников, гордящихся корнями, —
С ублюдочными, жалкими плодами.
Итак, одиннадцатый час; пора![674]
И вот уж все, кто занят был с утра
Конюшней,[675] теннисом[676] иль потаскушкой,
Примочками иль пивом — друг за дружкой
Спешат, переодевшись, во дворец,
И с ними я (прости меня, Творец!).
Поля их шляп оплачены полями
Их вотчин — и увиты похвалами:
«Ах, что за роскошь! королю под стать!»
Неважно, что назавтра их продать
Актерам отнесут;[677] мир — это сцена,[678]
А жизнь — комедия, и преотменно
Разыгранная... Новый эпизод:
В зал входят дамы. Как пиратский флот
На галион, груженный кошенилью,[679]
Бросается, — так, расфуфыря крылья,
Мужчины дам берут на абордаж.
Сраженье! лесть на лесть и блажь на блажь.
Ум в пурпур не рядится,[680] как ни странно;
Вот вам резон: вся краска на румяна
Красавицам идет; чужой же ум
Скупает за бесценок тугодум.
Кого не рассмешит, по крайней мере,
Вид обчищающегося у двери
Макрина? В зал приемный, как в Мечеть,[681]
Вступает он и, чтобы разглядеть,
Не морщат ли чулки, так задирает
Камзол, что этим самым обнажает
Не только смертные грехи прорех[682]
И жирных пятен, но и мелкий грех
Приставших перьев. Погружаясь в грезы
Величия, он выверяет позы
По Дюреру[683] и, совершенства круг
Явив собой, счастливый, как индюк
Иль проповедник новоиспеченный,
Что в первый раз читает речь с амвона,
Вступает с дамой в страстный разговор
И, встретя у жеманницы отпор,
Так пылко протестует, что в Мадриде
Давно бы уличен был в этом виде
Как протестант, — и столько раз твердит:
«Клянусь Исусом!»[684] — что, как иезуит,
Мог тотчас же быть выведен с конвоем!
Да пусть бранятся; поделом обоим.
Но Глорий[685] — вот кто всех переплюет:
За высший шик считает сумасброд
Ворваться в зал, терзая острой шпорой
Полу плаща,[686] как ловчий с целой сворой
Визгливых псов, сметая все подряд;
С ртом, перекошенным, как у солдат,
Бичующих Христа на гобеленах,[687]
Что от его ругни дрожат на стенах;
Он, точно шут, паясничает всласть
И помыкает всеми, словно власть.
Устав, хочу я выбраться на волю, —
Не так оно легко; в соседнем холле
Семь смертных сторожат меня Грехов;[688]
Миную сонмище здоровяков,
Чья гордость — звание «людей короны»,
Пуды бифштекса[689] и вина галлоны, —
Им сдвинуть колокольню по плечу.
Меж этих Аскапаров[690] трепещу,
Как тать крадущийся. Отцы святые!
Потопом слов обрушьтесь, о витии,
На сей рассадник зла! а я лишь мог
Подмыть его, как слабый ручеек.
Смиренью Маккавеев подражая,[691]
Свой труд я, может быть, и принижаю;
И все ж надеюсь: буду я прочтен,
Как должно понят — и внесен в Канон.[692]
САТИРА V[693]
Я смех считаю, муза, неуместным.[694]
Творец трактата о придворном честном[695]
(Хоть не было таких людей и нет)
Нас поучает, что шутить не след
Над хворью[696] и пороком. Не смеяться
Нам надо, а скорбеть иль возмущаться:
Ведь смех не страшен тем, чей произвол
Просителей ввергает в бездну зол.
Коль все взаимосвязано на свете,
Те ж элементы в каждом есть предмете,[697]
Что в остальных, и человек любой
По сути представляет мир собой,
Мир, в коем власти сходствуют с морями,
Просители же — с мелкими ручьями,
В пучину уходящими навек.
Мир тоже все равно что человек,[698]
И власти в нем играют роль утробы,[699]
Что кормится просителями, чтобы