[913] зане с тобою
Мы сходственны (хоть я тебя не стою),
Шлю несколько набросков путевых.
Ты знаешь, Хильярда[914] единый штрих
Дороже, чем саженные полотна;
Не обдели хвалою доброхотной
И эти строки. Для того и друг,
Чтоб другом восхищаться сверх заслуг.
Британия, скорбя о блудном сыне,
Которого, быть может, на чужбине
Погибель ждет (кто знает наперед,
Куда Фортуна руль свой повернет?),
За вздохом вздох бессильный исторгала,[915]
Пока наш флот томился у причала,
Как бедолага в яме[916] долговой.
Но ожил бриз, и флаг над головой
Затрепетал под ветерком прохладным —
Таким желанным и таким отрадным,
Как окорока сочного кусок
Для слипшихся от голода кишок.
Подобно Сарре[917] мы торжествовали,
Следя, как наши паруса вспухали.
Но как приятель,[918] верный до поры,
Склонив на риск, выходит из игры,
Так этот ветерок убрался вскоре,
Оставив нас одних в открытом море.
И вот, как два могучих короля,
Владений меж собой не поделя,
Идут с огромным войском друг на друга,
Сошлись два ветра — с севера и с юга;
И волны вспучили морскую гладь
Быстрей, чем это можно описать.
Как выстрел, хлопнул под напором шквала
Наш грот; и то, что я считал сначала
Болтанкой скверной, стало в полчаса
Свирепым штормом, рвущим паруса.
О бедный, злополучный мой Иона![919]
Я проклинаю их, — бесцеремонно
Нарушивших твой краткий сон, когда
Хлестала в снасти черная вода!
Сон — лучшее спасение от бедствий:
И смерть, и воскрешенье в этом средстве.
Проснувшись, я узрел, что мир незрим,
День от полуночи неотличим,
Ни севера, ни юга нет в помине,
Кругом Потоп, и мы — в его пучине!
Свист, рев и грохот окружали нас,
Но в этом шуме только грома глас
Был внятен; ливень лил с такою силой,
Как будто дамбу в небесах размыло.
Иные, в койки повалясь ничком,
Судьбу молили только об одном:
Чтоб смерть скорей их муки прекратила;
Иль, как несчастный грешник, из могилы
Трубою призванный на Божий суд,
Дрожа, высовывались из кают.
Иные, точно обомлев от страха,
Следили тупо в ожиданье краха
За судном; и казалось впрямь оно
Смертельной немощью поражено:
Трясло в ознобе мачты, разливалась
По палубе и в трюме бултыхалась
Водянка мерзостная; такелаж
Стонал от напряженья; парус наш
Был ветром-вороном изодран в клочья,
Как труп повешенного[920] прошлой ночью.
Возня с насосом измотала всех,
Весь день качаем, а каков успех?
Из моря в море льем, — а в этом деле
Сизиф[921] рассудит, сколько преуспели.
Гул беспрерывный уши заложил.
Да что нам слух, коль говорить нет сил?
Перед подобным штормом, без сомненья,
Ад — легкомысленное заведенье,
Смерть — просто эля крепкого глоток,
А уж Бермуды[922] — райский уголок.
Мрак заявляет право первородства[923]
На мир — и закрепляет превосходство,
Свет в небеса изгнав. И с этих пор
Быть хаосом[924] — вселенной приговор.
Покуда Бог не изречет другого,
Ни звезд, ни солнца не видать нам снова.
Прощай! От этой качки так мутит,
Что и к стихам теряешь аппетит.
2. ШТИЛЬ[925]
Улегся гнев стихий, и вот мы снова
В плену у Штиля — увальня тупого.
Мы думали, что Аист — наш тиран,
А вышло, хуже Аиста Чурбан![926]
Шторм отшумит и стихнет, обессиля,
Но где, скажите, угомон для штиля?
Мы рвемся в путь, а наши корабли
Архипелагом к месту приросли;
И нет на море ни единой складки:
Как зеркальце девичье, волны гладки.
От зноя нестерпимого течет
Из просмоленных досок черный пот.
Где белых парусов великолепье?
На мачтах развеваются отрепья
И такелаж изодранный висит:
Так опустевшей сцены жалок вид[927] —
Иль чердака, где свалены за дверью
Сегодня и вчера, труха и перья.
Земля все ветры[928] держит взаперти,
И мы не можем ни друзей найти
Отставших,[929] ни врагов[930] на глади этой;
Болтаемся бессмысленной кометой[931]
В безбрежной синеве; что за напасть!
Отсюда выход — только в рыбью пасть[932]
Для прыгающих за борт ошалело;
Команда истомилась до предела.
Кто, в жертву сам себя предав жаре,
На крышке люка, как на алтаре,
Простерся навзничь; кто, того похлеще,
Гуляет, аки отрок в жаркой пещи,[933]
По палубе. А если б кто рискнул,
Не убоясь прожорливых акул,
Купаньем освежиться в океане, —
Он оказался бы в горячей ванне.[934]
Как Баязет,[935] что скифом был пленен,
Иль наголо остриженный Самсон,[936]
Бессильны мы — и далеки от цели!
Как муравьи, что в Риме змейку съели,[937]
Так стая тихоходных черепах —
Галер, где стонут узники в цепях,[938] —
Могла бы штурмом взять, подплыв на веслах,
Наш град плавучий[939] мачт высокорослых.
Что бы меня ни подтолкнуло в путь —
Любовь — или надежда утонуть —
Прогнивший век — досада — пресыщенье —
Иль попросту мираж обогащенья,
Уже не важно. Будь ты здесь храбрец
Иль жалкий трус — тебе один конец;
Меж гончей и оленем нет различий,
Когда Судьба их сделает добычей.
Ну кто бы этого подвоха ждал?
Мечтать на море, чтобы дунул шквал,
Не то же ль самое, что домогаться
В аду жары, на полюсе — прохладцы?
Как человек, однако, измельчал!
Он был ничем в начале всех начал,
Но в нем дремали замыслы природны;
А мы — ничто и ни на что не годны.
В душе ни сил, ни чувств... Но что я лгу?
Бессилье же я чувствовать могу!
СЭРУ ГЕНРИ ГУДЬЕРУ[940]
Кто новый год кроит на старый лад,[941]
Тот сокращает сам свой век короткий:
Мусолит он в который раз подряд
Все те же замусоленные четки.
Дворец, когда он зодчим завершен,
Стоит, не возносясь мечтой о небе;
Но не таков его хозяин: он
Упорно жаждет свой возвысить жребий.
У тела есть свой полдень и зенит,
За ними следом — тьма; но Гостья[942] тела,
Она же солнце и луну затмит,[943]
Не признает подобного предела.
Душа, труждаясь в теле с юных лет,
Все больше алчет от работы тяжкой;
Ни голодом ее морить не след,
Ни молочком грудным кормить,[944] ни кашкой.
Добудь ей взрослой пищи. Испытав
Роль школяра, придворного, солдата,
Подумай: не довольно ли забав,
В страду грешна пустая сил растрата.
Ты устыдился? Отряси же прах
Отчизны; пусть тебя другая драма
На время развлечет. В чужих краях
Не больше толка, но хоть меньше срама.
Чужбина тем, быть может, хороша,
Что вчуже ты глядишь на мир растленный.
Езжай. Куда? — не все ль равно. Душа
Пресытится любою переменой.
На небесах ее родимый дом,
А тут — изгнанье; так угодно Богу,
Чтоб, умудрившись в странствии своем,
Она вернулась к ветхому порогу.[945]
Все, что дано, дано нам неспроста,
Так дорожи им, без надежд на случай,
И знай: нас уменьшает высота,
Как ястреба,[946] взлетевшего за тучи.
Вкус истины познать и возлюбить —
Прекрасно, но и страх потребен Божий,[947]
Ведь, помолившись, к вечеру забыть
Обещанное поутру — негоже.
Лишь на себя гневись, и не смотри
На грешных. Но к чему я повторяю
То, что твердят любые буквари,