Хоть сам он слеплен из того же теста.
Когда ж с вершины мудрости своей
Он провещает, что потери сей
Не возвратить, яви пример смиренья,
Зане его есть голос Провиденья.
Ты говоришь: мол, и цепочкой став,
Не переменит злато свой состав.
О да, и падшим ангелам осталась
Их мудрость, – но к добру она не сталась.
Те, что в нужде служили мне поднесь,
Пойдут твою отныне тешить спесь:
Ведь форма дарит бытие. Ужели
Не пожалеешь ты, на самом деле,
Сих Ангелов, чей блеск давно затмил
Достоинства Властей, Господств и Сил?
Но нет! ты непреклонна. Подчиняюсь.
Как мать в холодный гроб кладет, отчаясь,
Свое дитя, а с ним и жизнь свою, —
Сих мучеников предаю огню.
О вестники судьбы благовестящей,
Частицы силы, все вокруг живящей!
Зачем вас Рок тому не подарил,
Кто только б вас любил, боготворил,
Ходил в отрепьях, глад и хлад изведал,
Кто умер бы скорей – но вас не предал?
Да научусь я, грешный, в скорби сей
Беречь последних горсточку друзей!
Но ты, присвоивший добро чужое,
Тебя я ненавижу всей душою!
Страшись: я на тебя кладу клеймо
Тяжелым, словно золото само,
Проклятием! В цепях влачись до смерти;
Пусть в ад за цепь тебя утащат черти;
Пусть жажда золота тебя толкнет
К измене, а потом – на эшафот;
Пусть от свечи, пропитанной отравой,
Покроешься испариной кровавой;
Или за фразу в найденном письме
Подвергнут будешь пытке и тюрьме;
Пусть хворь гнилая, нажитая блудом,
Измучит плоть твою бессильным зудом.
Пускай вся скорбь, все дьявольское зло,
Что золото на свет произвело —
Долги, подагра, старость, разоренье,
Любовь, женитьба, кораблекрушенье —
Тебя постигнут, и в последний час
Узришь всю мерзость, в коей ты погряз.
Беги от этой участи плачевной!
Вернув браслет, вернешь покой душевный.
Но ежели недуг твой излечим
Лишь золотом, – так подавись же им!
РАЗЛУКА С НЕЮ
Она уходит… Я объят тоскою…
О Ночь, приди, меня окутай тьмою
И тенью ада сердце мне обвей:
Я обречен страдать в разлуке с ней.
Закован я в тоски тугие звенья,
Они страшней, чем адские мученья.
И помыслы мои черны, мрачны,
Как ты, о Ночь, без звезд и без луны.
Могу с тобою мраком поделиться,
Сказав: Заря теперь не загорится!
Хочу быть зрячим, но под гнетом бед
Огонь в груди – единственный мой свет.
Любовь – соединенье света с тьмою,
Ее триумф нам сделался бедою.
Уж не из-за ее ли слепоты
Друг друга мы не видим, я и ты?
Ужель нас покарать жестоко надо
За нарушенье должного обряда?
Ужель предать ты пыткам хочешь нас,
Себе даруя праздник каждый раз?
О нет, вина моя, моя расплата,
Хоть и судьба здесь в чем-то виновата.
Меня сперва лишь милый облик влек,
Теперь я ввергнут в горестей поток.
И лишь на миг по наважденью злому
Вдруг к яблоку приник я золотому,
Я только каплю уловил в волне
И был богатым лишь в неверном сне.
Любовь слепая, ты чему нас учишь?
За грех мой ты мою голубку мучишь,
И, в ярости жестокой правоты,
Мои терзанья ей даруешь ты.
Вот так разит с паденьем фаворита
Его семью и всех друзей Фемида.
Мгновенной молнией ты в первый раз
Зажгла палящее желанье в нас,
И мы вздыхали, таяли и млели,
Хоть пламя слить еще мы не успели.
Ты повела нас дальше за собой
Опасной, неизведанной тропой,
Где ждали нас ловушки и шпионы,
И твой супруг, враждебный, воспаленный
От ревности, как страж у врат тюрьмы…
Все это стойко выдержали мы!
В часы тревог друзья нас охраняли,
Украдкой от врагов мы письма слали,
Ловя на миг, одолевая страх,
Блаженство в поцелуях и словах.
Все диалекты в наш язык вместились,
Мы говорить глазами научились,
И под столом шел часто диалог —
Его вели мы при участье ног.
Но разве бледность щек, сердец биенье
Не наших ли секретов разглашенье?
Мы из чистилища попали вдруг
В обычную историю разлук.
О нет, для нас не может быть разлуки!
У нас навек слились уста и руки…
Как гибкий плющ, объятья мы сплетем,
И даже страх нас заморозит льдом,
Да так, что и сама Судьба пред нами
Зальется вдруг кровавыми слезами.
Судьба, не стоишь жалоб ты моих,
Тебе, наверно, стыдно слушать их!
Хоть ты пред нами вьешься лютым змеем,
С любимой мы оружием владеем
И против стрел твоих и всяких бед…
Для нас твоих преград жестоких нет!
И если бы ты даже и сумела
На время разлучить два наших тела,
То души наши тесно сплетены:
Сближают нас подарки, письма, сны…
И солнца свет, что в небесах блистает,
О красоте ее напоминает:
Нежна, как воздух, как огонь, чиста,
Ясна, как влага, как земля, тверда.
Так время наш союз благословило:
Весна любви начало возвестила,
А Лето – что наш урожай созрел,
И Осень – что в нем каждый колос спел.
Но не врагом мы называем Зиму,
А временем, что пролетело мимо.
Пусть ночь надеждой светит нам в пути:
Так легче нам разлуки груз нести.
Хоть где-то бесконечны холод с тьмою,
Но солнце льет тепло над всей землею.
Пусть доли света не везде равны,
Мы за других быть счастливы должны.
Будь стойкой в бедах, никакое горе
Пускай в твоем не затаится взоре,
И не Презреньем ты борись с судьбой,
Да будет Постоянство факел твой!
Твоим умом готов я восхищаться,
Когда мои в нем мысли отразятся.
А у меня, чтоб ты не знала зла,
Со словом не расходятся дела.
Недвижный полюс сдвинется скорее,
Чем я другую назову своею…
Уж если мой оледенеет пыл,
То знай: весь мир уж замер и застыл.
Добавить мог бы я еще немало,
Но слушать ты, наверное, устала…
Незыблема вовек любовь моя,
Любви не меньшей жду в ответ и я!
ДЖУЛИЯ
Внимай, о зависть! Джулию мою
Разоблаченью ныне предаю!
Она всегда злословит и клевещет,
Стремясь невинным нанести бесчестье,
И даже, говорят, она порой
Друзей ближайших жалит клеветой.
И пламя ревности она не хуже
Раздуть умеет в разъяренном муже,
А в паутину сотканных сетей
Ловила даже собственных детей.
У этой сплетницы одна забота —
Ей лишь бы только очернить кого-то!
Будь жив Вергилий, слывший жен бичом,
Уж он пронзил бы Джулию пером.
Ее глаза горят, как у Химеры,
И ярость в ней рождается без меры,
И, как бы переняв вороний крик,
Зловеще каркает ее язык.
Как Тенаруса страшное зиянье,
Живому смерть несет ее дыханье!
Она обычно портит всем обед,
Интересуясь тем, что ест сосед,
На Орк ее походит разум злобный,
Для черных замыслов весьма удобный.
В нем хитрости, обман, коварство, лесть,
И мерзостей и каверз там не счесть.
Она равно находит наслажденье
И в клевете, и в клятвопреступленье!
И, как в луче пылинки мельтешат,
В мозгу мыслишки жалкие кишат.
Нет, я не трус, но все ж признаться надо,
Что Джулия страшней любого яда.
РАССКАЗ О ГОРОЖАНИНЕ И ЕГО ЖЕНЕ
Вреда я не желаю ни шуту,
Ни лорду, ни калеке на мосту,
Ни рыцарю, судье иль шарлатану,
Ни плуту, ни в отставке капитану,
Ни рогоносцу… Я строкой своей
Заплывших жиром не хлещу свиней.
Клеветником я не был и не буду,
Хоть сам, признаться, вижу их повсюду.
И кары не страшусь – ведь мой рассказ,
Клянусь, о лорды, не заденет вас!
На днях верхом старик с женою ехал…
Я их нагнал, и началась потеха:
Она была собою недурна
И, вероятно, для утех годна.
Вдруг вижу – муж распутный обернулся
И к женке с поцелуем потянулся.
Супруг, конечно, ехал впереди,
А дама помещалась позади.
Чтоб завести знакомство, очень скоро
Со стариком я начал разговоры.
Я спрашивал: болеют ли чумой,
Купцы ведут ли на таможнях бой,
И что в Виргинии, и, нам на горе,
Уорд пиратствует ли в Южном море,
И как на бирже лондонской дела,
Той, что открыта лишь на днях была,
Закончены ль Олдгейтские ворота,
Торговцев много ль перешло в банкроты.
Но он в ответ был сумрачен и горд,
Как до лохмотьев обнищавший лорд.
Лишь да и нет бормочет – не иначе…
Тут я о прибылях беседу начал;
Тогда он малость развязал язык:
«Эх, добрый сэр, – так мне сказал старик, —
В делах и двор, и город пошатнулись…»
(Тут мы с его женой перемигнулись!)
А он ораторствовать продолжал
И наше время гневно обличал.
Он говорил, что все отменно плохо,
Хвалил он только Эссекса эпоху:
«То был поистине великий век!
И нынче славы жаждет человек,
Но пыл его расчеты охлаждают,
О подвигах и думать не желают.
Ростовщиков кругом полным-полно,
Повсюду сводни, шлюхи и вино,
Лишь королевским фаворитам льготы,
А бедняки без хлеба, без работы.
И так у многих прахом жизнь идет:
Сперва он еле на ноги встает,
Но минет год, и он уже банкрот».
От злости он все больше распалялся
И мне почти изменником казался.
Он утверждал, что нынче нет стыда:
Когда во храме служат иногда
Молебствие во здравие лорд-мэра,
Толпа вопит «Аминь!» без всякой веры.
Не знаю, до чего б дошел старик,