Пастушья дудка на лугу поет.
Вот нимфа покрывало подает,
Чтоб вытерлась купальщица Диана,
И кончик покрывала непрестанно
Трепещет и соседствует с водой:
Так океанский пенистый прибой
Бросает белизну свою на скалы,
Чтобы она вдоль брега трепетала,
А после, пенной влагой поиграв,
Ее развеет по ковру из трав.
Покорно Сафо голову склонила,
Полуулыбка на устах застыла,
В чертах ее покой: давно сошла
Печать угрюмых дум с ее чела.
Вот рядом мраморный Альфред Великий
С сочувствием и жалостью на лике
К терзаньям мира. Вот Костюшко — он
Страданьем благородным изможден.
А вот Петрарка в рощице зеленой,
Явленьем Лауры вновь потрясенный.
Счастливцы! Мощных крыльев гордый взлет
Им виден. Лик Поэзии сверкнет
Меж ними — и пред ней такие дали,
Куда проникнуть я смогу едва ли.
Но мысль о них меня лишала сна,
И мысль о них, и лишь она одна,
Во мне питала вспыхнувшее пламя…
Рассвет своими ранними лучами
Коснулся глаз, врасплох застав меня, —
Я встал навстречу разгоранью дня.
Я за ночь отдохнул, стал разум светел.
Готов приняться я за строки эти,
И, как они ни выйдут, я — творец,
Они мне сыновья, я им — отец.
1816
Печальный звон колоколов церковных
К мольбам иным, к иным скорбям зовет,
Суля наплыв неслыханных забот
И проповедей мерзость празднословных.
Наш дух во власти колдовских тенет.
Он от бесед высоких, от любовных
Утех, лидийских песен, безгреховных
Отрад у камелька нас оторвет.
Пробрал бы душу этот звон постылый
Ознобом, как могильный смрадный хлад,
Но, как хиреющей светильни чад,
Как вздох последний, сгинет звук унылый,
А имена Бессмертных с новой силой
В садах благоуханных зазвучат.
22 декабря 1816
Костюшко! Меж прославленных имен,
Как дум высоких нива золотая,
Блестит твое, гармониями рая,
Хоралом сфер земной тревожа сон.
И там, из туч прорвавшись в небосклон,
Где имена бессмертные, блистая,
Чаруют слух, как музыка святая,
Где каждому воздвигнут звездный трон,
Оно пророчит, что настанет час —
И добрый дух повеет над землей, —
Тогда с мужами древности, с Альфредом
Туда, туда, где правит Бог живой,
Всемирным гимном призовешь ты нас —
К Великому, чей лик еще неведом.
Декабрь 1816
С улыбкой нимфы, голову склони,
Ты взглядываешь искоса, украдкой.
В какой небесный миг своей повадкой
Ты обольстительнее для меня?
Уйдя ли в лабиринт беседы сладкой
Иль светлых дум? Встречая ль проблеск дня,
Когда танцуешь меж цветов с оглядкой,
Чтоб их не смяла узкая ступня?
Ты создана столь сладостно, что дух
Займется, когда, превращаясь в слух,
Полураскроешь схожие с бутоном
Уста… Не легче ль мне умом смущенным
Решить, какая Грация бы двух
Подруг затмила перед Аполлоном?
Декабрь 1816
Благословенна Англия! Вовек
Другой земли для счастья нам не надо;
О чем еще мечтать, дыша прохладой
Ее лесов, ее небыстрых рек?
Но иногда мне мыслится побег
К долинам италийским; и громады
Суровых Альп мои объемлют взгляды,
И их слепит вершин алмазный снег.
Благословенна Англия! Нежны
Ее простые дочери, безмолвны
Их ласки, а глаза, как день, ясны…
Но иногда я грежу о других —
Чей глубже взгляд — и слышу пенье их,
И нас несут полуденные волны…
<Декабрь> 1816
Вовеки не замрет, не прекратится
Поэзия земли. Когда в листве,
От зноя ослабев, умолкнут птицы,
Мы слышим голос в скошенной траве
Кузнечика. Спешит он насладиться
Своим участьем в летнем торжестве,
То зазвенит, то снова притаится
И помолчит минуту или две.
Поэзия земли не знает смерти.
Пришла зима. В полях метет метель,
Но вы покою мертвому не верьте.
Трещит сверчок, забившись где-то в щель.
И в ласковом тепле нагретых печек
Нам кажется: в траве звенит кузнечик.
30 декабря 1816
Мрачили долго темные туманы
Равнины наши, но повеет юг
Теплом желанным — и сойдет недуг
С больных небес, и сгладятся изъяны;
И вот уж месяц, залечивший раны,
Нам дарит майсхий день из первых рук,
Блестят ресницы, вздрагивая вдруг,
Как розы под дождем или тюльпаны;
И проплывают в воплощеньях зримых
Все мысли: зеленеющий лесок —
Плоды в листве — луч солнца на овинах —
Щека Сафо — речная гладь рассвета —
Часов песочных медленный песок —
Дыхание ребенка — смерть поэта.
31 января 1817
Краса и слава не вернутся к нам:
Не видеть больше утренней порою,
Как вьется пред смеющейся зарею,
Венком сплетаясь, легкий фимиам;
Не встретить нимф, спешащих по лугам
Нежноголосой праздничной толпою
Колосьями, цветами и листвою
Украсить Флоры ранний майский храм.
Но есть еще высокие мгновенья —
И благодарен буду я судьбе
За то, что в дни, когда под тихой сенью
Не ищут Пана на лесной тропе,
Бесхитростные эти приношенья
Отраду могут подарить тебе.
<Февраль> 1817
Поэма эта — рощица, где дует
Меж чутких строк прохладный ветерок;
Когда от зноя путник изнемог,
Тень лиственная дух его врачует.
Зажмурившись, он дождь росинок чует
Разгоряченной кожей лба и щек;
И коноплянки слыша голосок,
Угадывает, где она кочует.
Какая сила в простоте святой!
Какая бескорыстная отрада!
Ни славы мне, ни счастия не надо, —
Лежал бы я теперь в траве густой
Без слов, без слез! — как те, о чьей печали
Никто не знал… одни лишь птицы знали.
27 февраля 1817
Минуты мчатся, но прозренья нет:
Досель мой разум неземная сила
В дельфийский лабиринт не погрузила,
Бессмертной мысли мне не брезжит свет.
За щедрость чем воздать тебе, поэт?
Она две ветки хрупкие скрепила
И мне венок торжественный вручила,
Но в тягость мне мечты моей предмет.
Летят минуты. Где же упоенье
Высоких грез? Увы, я их лишен.
Гляжу на вечное ниспроверженье
Венцов земных, Тюрбанов и Корон,
И в странные пускаюсь размышленья
О всех, кто славою превознесен.
Февраль 1817
Венок лавровый! Что во всей вселенной
С тобой сравнится, о счастливый круг?
Луны ли нимб — иль пенье трех подруг
В гармонии девически блаженной?
Иль трепет моря, нежный и мгновенный,
Что зимородок нагоняет вдруг?
Иль розан утренний, росист и туг?
Но все сравнения несовершенны.
Сравню ль с тобой серебряный поток
Апрельских слез, иль майские луга,
Иль бабочек июньских появленье?
О нет, всего пленительней — венок;
Но, глаз прекрасных преданный слуга,
Он вам приносит дань благоговенья.
Февраль 1817
Бог золотого лука,
И золотой кифары,
И золотого света, —
О колесничий ярый,
Чья колесница,
Тьму разгоняя, мчится,
Как же избегнул кары
Я, нацепивший сдуру лавровый твой венок,
Славы твоей эмблему,
Дивную диадему —
Или червю такому ты не отмщаешь, бог?!
О, Аполлон Дельфийский!
Зевс потрясал громами,
Спутник его крылатый,
Перья свирепо вздыбив,
Щерился, но раскаты,
Словно под спудом,
Глохли, сменяясь гудом:
Но почему ж меня ты
Спас от расплаты лютой, но для чего же ты
Нежные тронул струны
И усмирил перуны;
Этакой-то личинке — таинство доброты?!
О, Аполлон Дельфийский!
Близилась ночь. Плеяды
Были уже в дозоре;
И по соседству с ними
Шумно трудилось море,
Эхо тревожа;
Чуден был мир, — и кто же,
Кто же себе на горе
Лавры себе присвоил, а уж решил, что — власть,
И ухмылялся мерзко,
И похвалялся дерзко,
И вот теперь возжаждал ниц пред тобою пасть?!
О, Аполлон Дельфийский!
Февраль — март 1817
Изнемогла душа моя… Тяжел
Груз бренности, как вязкая дремота;
Богам под стать те выступы, те своды,
А мне гласят; ты к смерти подошел, —
Так гибнет, в небо вперившись, орел.
Одну отраду мне дала природа:
Лить слезы, что не будит для полета
Меня пастух рассветных туч, Эол.