Порой смешных, пугающих порой
Видений, — все, что несоединимо:
Взгляд ведьмы над устами херувима;
Вольтер в броне и шлеме, со щитом;
Царь Александр в колпаке ночном;
У зеркала Сократ в подтяжках длинных;
И Хэзлитт у мисс Эджворт на крестинах;
И Юний Брут, под мухою чуть-чуть,
Уверенно держащий в Сохо путь.
Кто избежал подобных встреч? Возможно,
Какой-нибудь счастливец бестревожный,
Кому в окно не всовывался бес
И в спальню хвост русалочий не лез;
Кому мерещатся повсюду арфы
Эоловы, венки, букеты, шарфы
И прочие отрадные тона.
Но жизнь грубей — и требует она
Все новых жертв; взлетает нож, как птица,
В руке жреца, и белая телица
Мычит, изнемогая от тоски;
И, заглушая все, визжат рожки,
Творятся возлиянья торопливо;
Из-за зеленых гор на гладь залива
Выходит белый парус; мореход
Бросает якорь в лоно светлых вод,
И гимн плывет над морем и над сушей…
Теперь о чудном Острове послушай!
Там Замок Очарованный стоит,
До половины стен листвою скрыт,
Еще дрожащей от меча Урганды…
О, если б Феба точные команды
Тот Замок описать мне помогли
И друга средь недуга развлекли!
Он может показаться чем угодно —
Жилищем Мерлина, скалой бесплодной
Иль призраком; взгляни на островки
Озерные — и эти ручейки
Проворные, что кажутся живыми,
К любви и ненависти не глухими,—
И гору, что похожа на курган,
Где спящий похоронен великан.
Часть Замка, вместе с Троном чародейским,
Построена была Волхвом халдейским;
Другая часть — спустя две тыщи лет —
Бароном, исполняющим обет;
Одна из башен — кающейся тяжко
Лапландской Ведьмой, ставшею монашкой;
И много здесь неназванных частей,
Построенных под стоны всех чертей.
И кажется, что двери замка сами
Умеют растворяться пред гостями;
Что створки ставен и замки дверей
Знакомы с пальчиками нежных фей;
А окна светятся голубовато,
Как будто край небес после заката
Иль взор завороженных женских глаз,
Когда звучит о старине рассказ.
Глянь! из туманной дали вырастая,
Плывет сюда галера золотая!
Три ряда весел, поднимаясь в ряд,
Ее бесшумно к берегу стремят;
Вот в тень скалы она вошла — и скрылась;
Труба пропела, — эхо прокатилось
Над Озером; испуганный пастух,
Забыв овец, помчался во весь дух
В деревню; но рассказ его о «чарах»
Не поразил ни молодых, ни старых.
О, если бы всегда брала мечта
У солнца заходящего цвета,
Заката краски, яркие как пламя! —
Чтоб день души не омрачать тенями
Ночей бесплодных. В этот мир борьбой
Мы призваны; но, впрочем, вымпел мой
Не плещется на адмиральском штоке,
И не даю я мудрости уроки.
Высокий смысл, любовь к добру и злу
Да не вменят вовек ни в похвалу,
Ни в порицанье мне; не в нашей власти
Суть мира изменить хотя б отчасти.
Но мысль об этом мучит все равно.
Ужель воображенью суждено,
Стремясь из тесных рамок, очутиться
В чистилище слепом, где век томиться —
И правды не добиться? Есть изъян
Во всяком счастье: мысль! Она в туман
Полуденное солнце облекает
И пенье соловья нам отравляет.
Мой милый Рейнолдс! Я бы рассказал
О повести, что я вчера читал
На Устричной скале, — да не читалось!
Был тихий вечер, море колыхалось
Успокоительною пеленой,
Обведено серебряной каймой
По берегу; на спинах волн зеленых
Всплывали стебли водорослей сонных;
Мне было и отрадно, и легко;
Но я вгляделся слишком глубоко
В пучину океана мирового,
Где каждый жаждет проглотить другого,
Где правят сила, голод и испуг;
И предо мною обнажился вдруг
Закон уничтоженья беспощадный, —
И стало далеко не так отрадно.
И тем же самым мысли заняты
Сегодня, — хоть весенние цветы
Я собирал и листья земляники,—
Но все Закон мне представлялся дикий:
Над жертвой Волк, с добычею Сова,
Малиновка, с остервененьем льва
Когтящая червя… Прочь, мрак угрюмый!
Чужие мысли, черт бы их побрал!
Я бы охотно колоколом стал
Миссионерской церкви на Камчатке,
Чтоб эту мерзость подавить в зачатке!
Так будь же здрав, — и Том да будет здрав! —
Я в пляс пущусь, тоску пинком прогнав.
Но сотня строк — порядочная доза
Для скверных виршей, так что «дальше — проза»…
25 марта 1818
Через холмы, через ручей,
Лугом — на ярмарку в Долиш:
Отведать коврижек и калачей
И так поглазеть — всего лишь!
Шалунье Бетти я предложил
(Трепал ее юбки ветер):
«Я буду твой Джек, а ты — моя Джил»,—
И села со мною Бетти.
«Кто-то идет! Кто-то идет!..» —
«Ах, Бетти, это лишь ветер!»
И без лишних слов, без дальних забот
На спинку упала Бетти.
«Ах, погоди! Ах, погляди!..» —
«Прикуси язычок, малышка!»
И смолкла она, внезапно хмельна,
Свеженькая, как пышка.
Ну как по пути не потерять
С нею часок короткий?
Как на лугу цветов не примять
Ради такой красотки?
26 марта 1818
О, будь неделя веком — и тогда
На сотни лет год растянуться б мог;
Разлук, свиданий шла бы череда,
Румянец встречи не сходил со щек.
За миг мы вечность прожили б с тобой,
В одно биенье наши слив сердца:
Безмерным стал бы краткий путь дневной,
Чтоб наше счастье длилось без конца.
О, мчаться в среду к Индским берегам,
В четверг Левант роскошный навестить!
Исчезло б время: удалось бы нам
В мгновении все радости вместить.
Как исполняются мечты, мой друг,
Вчера — вдвоем с тобой — узнал я вдруг.
18—20 апреля 1818
Прекрасная, младая Изабелла!
Лоренцо, восхищенный пилигрим!
Она душою нежною робела,
За общей трапезой встречаясь с ним,
И юноша тянулся к ней несмело,
Ее блаженной близостью томим, —
И по ночам вздыхал и плакал каждый,
Обуреваемый любовной жаждой.
Так под единой крышей много дней
Любовь была и горем, и отрадой;
Он ежечасно думал лишь о ней,
В дому, в лесу или под сенью сада,—
Ей голос юноши звучал нежней,
Чем шум листвы, чем рокот водопада,—
И, образом его увлечена,
Не раз губила вышивку она.
Томясь в своем покое одиноком,
Он знал: она недалеко сейчас;
И проникал он соколиным оком
В ее окно, и видел каждый раз:
По вечерам, в смирении глубоком,
Молясь, она не опускает глаз,
А ночью слышать жаждал с нетерпеньем,
Как утром дева сходит по ступеням.
Печально миновал прекрасный май;
Царила грусть июньскою порою.
«О, завтра для меня наступит рай —
Я сердце госпоже моей открою».
«Коль он меня не любит, то пускай
Навек расстанусь с прелестью земной…»
Так грезили в полночный час они,
Но тщетно длились горестные дни.
Младая дева мучилась дотоле,
Пока не истощился цвет ланит,—
Так мать, когда дитя кричит от боли,
У колыбели тает и скорбит.
Лоренцо думал: «Я не в силах боле
Смотреть на муки. Сердце мне велит:
Я ей мою любовь открыть посмею,
Хоть для того, чтоб плакать вместе с нею».
Так он однажды утром возгласил.
Но сердце было выпрыгнуть готово
От робости; недоставало сил;
Сердечный жар не дал сказать ни слова
И всю его решимость погасил, —
А мысль к невесте устремлялась снова.
Кто любит, тот в один и тот же миг
Бывает столь же кроток, сколь и дик.
Еще одна бы ночь над ним висела,
Тоскою и любовью тяжела, —
Когда бы не младая Изабелла,
Взор не сводившая с его чела, —
Что в это утро смертно побледнело.
Она решилась и произнесла:
«Лоренцо!..» — и умолкла столь же скоро,
Все досказав одним сияньем взора.
«О Изабелла, я могу едва
Решиться молвить о моей кручине;
Люблю тебя, поверь в мои слова,
Как веришь избранной тобой святыне;
От мук душа моя почти мертва, —
Я не посмел бы говорить и ныне,
Но дольше не могу прожить и дня,
В груди любовь безмолвно хороня.
Любовь моя! Зима уйдет, бушуя,
С тобой весна, лучиста и чиста,
Коснуться ныне алых роз хочу я,
Бутонов, где таится теплота».
И вот — сомкнулись рифмой поцелуя
С устами девушки его уста;
И, как росток под нежной лаской лета,
Блаженство их вступило в час рассвета.