спит со своей женой…»
Бабы глаза ей колют.
Скажет она: «Не троньте!»
Заплачет она: «Неправда,
он у меня больной!»
Бабы ярятся пуще:
«Руки и ноги целы!
Годен детишек делать —
годен и на войну!..»
Словом, я окопался.
Местные офицеры
за женщину не считают,
обходят мою жену.
Весь день над столом сутулюсь,
а ночью — одно и то же
снится:
перед сержантом
встаю, как на пьедестал:
«Есть прикрыть отступленье!» —
и сонный восторг по коже…
Снится, что стал я годным,
хоть на смерть
да годным стал!
96. «Лежим — комар идет на нас…»
Лежим — комар идет на нас,
и вдруг исчез из поля слуха.
Лишь ветерки — то между глаз,
то на щеке, то возле уха.
Всей наугадку пятерней —
хлобысть, подушки ералаша.
И вытрем пальцы простыней:
брезгливо, будто кровь не наша.
97. Бессонница
На тишине — от храпа рана рваная,
на темноте — укол свечи.
Проснулся поздно или слишком рано я —
поди, попробуй, различи!
Перевернул подушку, но не спится мне.
Слежу, не поднимая век,
как ходики заржавленными спицами
мгновенья ввязывают в век.
Мгновенье за мгновеньем осязаемо,
плотнее, чем к петле петля.
Со счета не собьет ни храп хозяина,
ни содроганья фитиля.
Ни целый мир — со всеми откровеньями
убожества и красоты.
О равнодушная работа времени,
как по ночам понятна ты!
Что значит поздно, рано или вовремя? —
Все, что ни станется со мной,
навеки будет спицами уловлено
сквозь мрак ночной, сквозь храп ночной.
98. «До самой большой беды…»
До самой большой беды —
до чуждого дома дожили!
Для нас не хватает воды,
и ведра с трудом одолжены.
Про нас говорят: «жиды»,
и мы принимаем как должное.
Не сеем хлеба, не жнем —
других объедать приехали!
И нас попрекают своим трудоднем
и всеми своими прорехами.
Никак не могут уснуть:
не все ли нами променено?
И вдруг — на праздник какой-нибудь —
возьмут угостят пельменями.
И дедка рыгает сытей,
и бабка щурится масляней.
И нас признают за людей, —
одним, дескать, миром мазаны!..
…Величие наших идей
овладевает массами…
99. Ревекка Моисеевна
Ревекка Моисеевна Лейбзон —
с бидончиком к сельпо за керосином.
Ну что там с вашим сыном,
Ревекка Моисеевна Лейбзон?
Ну как там с вашим мужем? Вы опять
всю ночь не спали, ничего не ели? —
Плететесь еле-еле,
а ведь придется очередь стоять.
Ревекку Моисеевну Лейбзон
никтошеньки из местных не обидит.
Никто не ненавидит
Ревекку Моисеевну Лейбзон.
Нальют и ей со всеми наравне,
не верьте разговорчикам досужим.
И — как там с вашим мужем,
и — что там с вашим сыном на войне?!
Ревекка Моисеевна Лейбзон
все писем ждет — поди, не постарей-ка!..
И всё ж таки еврейка —
Ревекка Моисеевна Лейбзон.
100. Смерть одного из нас
Я не забыл, зачем я здесь —
здесь, на ветру, в разгаре века.
Запоминаю все как есть:
вот на телеге гроб; телега
кряхтит; и мы за ней бредем;
вот лошадь стала;
под дождем
молчим в пальтишках наших нищих.
И вот — в хозяйских сапожищах —
жена покойного вперед
выходит;
за узду берет
и тянет лошадь, чуть не плача:
«Ну, милая…» —
Ни с места кляча…
«Ведь надо же кончать, пойдем!» —
И вот берут они подъем;
сияет гроб;
скрипит телега…
…Я не забыл, зачем я здесь —
здесь, на ветру, в разгаре века:
запоминаю все, как есть!
101. «Я вижу, как поезд мчится…»
Я вижу, как поезд мчится
на далекой версте.
Прогибаются рельсы, и девочка,
стоящая на переезде,
отворачивает лицо.
Ей кажется, поезд вот-вот
развернется на повороте
и ударит рыбьим хвостом.
Плача беззвучно,
девочка к маме бежит,
но и у мамы
кружится голова —
целует дочку с глазами закрытыми.
Опять встречали напрасно!
102. «О чем ты, голодная темень?..»
О чем ты, голодная темень?
Расплющила носом стекло.
Полно тараканьим смятеньем
избы золотое тепло.
Хозяйским полно пререканьем,
ну, тенью моей на стене.
И дочкин валяется камень —
игрушка ее — на окне.
Ты думаешь, это картошка?
Я сам бы картошки не прочь…
Давай отойди от окошка,
безносая нищенка-ночь!
103. День рождения
Кто говорит: рожденья не было? —
Уселись мы вокруг стола,
и ничего никто не требовал,
и память умная спала.
Фитиль гадюкой заспиртованной
лежал, свернувшись тяжело.
От ветра — гостя беспардонного —
устало звякало стекло.
Был город наш обсижен мухами
на всех открытках на стене.
И эшелоны глухо ухали,
огнями двигаясь в окне.
Я Блока вслух читал, ты штопала,
и дочь разглядывала нас.
Что из того, что мы без штопора
на этот праздновали раз?
По крайней мере, не наклюкались,
а съели, бережно соля,
чугун картошки, пару луковин,
и дочка — блюдце киселя.
Легли мы спать, святая троица,
и только ветер, дуралей,
не мог на этом успокоиться,
и выдувало из щелей.
104. Солнечное утро
Санный след, под снегопадом слабый.
Тень бросает наискось изба.
С коромыслом шествующей бабы
грубая по дереву резьба. —
Это утро, видимо, угодней
мне всему другому предпочесть.
Здравствуй, первозданное сегодня!
Все, как вижу, только так и есть.
Ни обид вчерашних не бывало
и не будет завтрашних побед.
Женщина еще не горевала
и земля моя не воевала, —
только тени, только санный след.
105. Сорока
Сорока села на забор,
забормотала всякий вздор. —
Идет, мол, мимо человек.
Хрустит под валенками снег.
Оплечь веревка и топор.
Следы свернули на бугор —
и напрямки через большак
в чуть лиловеющий лешняк.
Сорока — фьють за земляком,
и снова чешет языком.
Мол, хворост рубит человек.
Трухой забрызгивает снег.
Толчками вылетает пар.
Короткий, наискось удар.
Но вот в пенек попал топор
и… здесь особый разговор.
Сорока дух перевела
и дальше небыль понесла.
Мол, матюгнулся человек.
Перекурить присел на снег.
Проверил, острый ли топор.
На свежий пень взглянул в упор.
Ногой окурок притушил.
Два пальца с краю положил… —
Сорока с места поднялась
и на деревню понеслась.
106. Дезертир
Его уводили весной
по вспухшим навозным дорогам —
под ласковой голубизной
то лесом, то лугом, то логом.
Один из конвойных ребят
его угостил самосадом, —
казалось, идут и дымят
случайные спутники рядом.
И только когда по пути
о доме запели родимом,
ему стало трудно нести
глаза, наслезенные дымом.
107. «Отбомбилась гроза на сегодня…»
Отбомбилась гроза на сегодня,
петухи протрубили отбой.
Вечер медленный, вечер субботний,
что мне делать, вечер, с тобой?
Оглушают незвонкие капли,
и внезапный, никчемный, ничей,
понасердке на встречные камни
наговаривает ручей.
Тихо тянутся тени от ветел,
от скирды и от бани косой.
Чем вы дышите, как вы живете,
уцелевшие под грозой?
Я иду, я скольжу неуклюже —
ты была или нет, колея?
Как бумажная лодочка в луже,
бестолкова память моя.
108. «Плечи солнечного обжига…»
Плечи солнечного обжига
и ложбинка вдоль спины.
Губы, пьющие из ковшика,
будто чем обведены.
Платье так и не накинуто —
окунуться бы в зарю…
Ах, не теми все какими-то
я словами говорю!
Просто сердца замирание,