от тоски лютея ли,
девка с девкой сухопляс
на юру затеяли.
Девка девку большеруко
держит-жмет за талию:
«Ах ты, скука, ах ты, сука,
ах ты…» — и так далее.
То ли пляс, то ли тряс,
пересохли губы.
И зараз двадцать глаз —
подмигнуть кому бы!
Девка с девкой, баба с бабой —
грудью к чьей-нибудь груди!
Мамке в юбку тычься слабый,
сильный — слушай и гляди. —
«Ах, война ты, развойна,
голодуха вдовья!
На, прожорливая, на,
совладай с любовью!»
124. У госпиталя
Грузовик подъехал деловито.
В кузове навалом костыли:
самого возвышенного вида —
ни один не чувствовал земли.
А из-за забора — руки, руки:
сколько нетерпенья у живых!
…В жизнерадостном перестуке
скоро к девкам пойдет жених…
125. Герой
Шагнул в избу, ненужную шинель
стряхнул плечами.
Увидел сына (полно, не во сне ль?)
привлек жену (давно забытый хмель!)
с минуту помолчали.
Жена еще заплакать не успев,
передник ненадеванный надев,
стол скатертью покрыла.
И вдруг заговорила нараспев,
заговорила.
Таращился мальчишка из угла
на грудь героя…
А он, как оперся о край стола
единственной рукою, —
так вся изба от счастья поплыла!
126. «По одному приходят, по двое…»
По одному приходят, по двое.
Деревню крутит самогон.
Дворняги взлаивают, подлые, —
их вразумляют сапогом.
Кто без ноги, а кто с контузией, —
отвоеваться бы, кажись!
А уж кого-то отволтузили,
поговорив сперва за жисть.
То председательшу по-матери,
то нам харкотина вослед. —
Не то чтоб злости не истратили,
но что за шум, коль драки нет!
Кто спит с женой, а кто с невесткою —
эк, без братана извелась!..
…А ну ругнись-ка на советскую,
на кровью политую власть!
127. Сход
На сход собрались старики:
затяжка, сплев, косноязычье.
Как заржавелые замки,
дремучи бороды мужичьи.
Спроси любого: бога нет.
Но божий храм — на то он божий,
и, хоть семь бед один ответ,
тут на войну кивать негоже.
Она, вишь, церковь не глупа:
не проживешь единым брюхом.
«Открыть и пригласить попа —
грехи замаливать старухам».
Ну как тут бороду не скресть:
выходит, бог-то — все же есть?!.
128. «Судим-рядим вкривь и вкось…»
Судим-рядим вкривь и вкось —
мол, беда незваный гость,
а кому какого счастья,
не столкуемся, небось! —
Всем свое на этом вече:
зверю — логово,
человеку — человечье,
богу — богово.
129. Туман
Только избы пройдешь, колодцы,
палисадники, тополя, —
за околицей разольется
вечереющая земля.
Развеликое водополье —
по долине туман полег.
Лишь затопленной колокольней
замаячит поодаль стог.
И ни давешной деревушки,
и ни дальнего деревца.
И с какой-то, бог весть, опушки
легкий благовест бубенца.
Слева кони иль справа кони?..
Счастье захолонью в груди,
что никто тебя не нагонит
и не встретится на пути.
130. «Когда в полях сияет полночь…»
Когда в полях сияет полночь, —
Луна на дальнем берегу.
И борозды лежат, как волны,
что вдруг застыли на бегу.
И хоть бы где кусочек суши,
каких-то хоть бы полдуши!
Сам бормочи и сам же слушай,
да весла исподволь суши.
Плыву себе — гребец и кормчий.
Быть может, в том и ужас мой,
что собственное сердце громче,
чем вся планета за кормой!
131. «О этот мреющий простор!..»
О этот мреющий простор!
Когда недвижно из-за гор
луна глядит огромным глазом;
когда летят, теряя разум,
с истошным ревом поезда,
и содрогается звезда
в ручьях под гулкими мостами;
когда меняются местами
стога, сторожки и кусты,
лишь только тем и заняты,
чтоб отводить глаза прохожим;
когда чреваты нехорошим
и тусклый свет, и полный мрак,
и в лучшем друге виден враг,
а недруг истинный невидим;
когда становится событьем,
что оступился ты; когда
твоя ночная нагота
всему вдруг очевидна свету,
и ни тебе прощенья нету,
ни оправданья с неких пор, —
о — этот мреющий простор!
132. «Кто осмелился, кто роздал…»
Кто осмелился, кто роздал
вольным рекам имена?
Дальнозорким даже звездам
не постигнуть их до дна.
Рекам, полным нарастанья,
устремленным сквозь века,
клички, прозвища, названья —
словно след от челнока,
как касания касаток,
как шуршанье камыша…
В тайнах тихих и косматых
их бездонная душа!
И ни письменно, ни устно
смысла их не передать.
Безымянные безумства,
только с виду тишь да гладь!
133. Реки
С дебелой Камой, с легкой Иньвой,
с зеленоглазой Чусовой…
Серебряные гибкие тела…
Нелепые певучие названья…
И каждый раз по-разному влекла
струящаяся медленность купанья.
И каждый раз река была иной —
то ясной, то изменчивой, то скучной,
ласкающейся, помню, под луной,
перед грозою, помню, непослушной.
Но замиранье духа на волне,
упругое биенье подо мною —
рождало чувство гордости, что мне
с любой по силам сладить быстриною,
что глубина любая мне мала,
и — полное всесилье и всезнанье…
Серебряные гибкие тела…
Нелепые певучие названья…
134. «Прекрасной осени не стало поутру…»
Прекрасной осени не стало поутру. —
Не так ли вот и я когда-нибудь умру.
Никто не уследит скупого перехода —
одним дыханием — в другое время года.
Мне было холодно — и кончился озноб.
Большая тишина легла на чистый лоб.
Земных моих дорог тела кровоточащие
в прожилках инея валяются за чащею.
И поднимаются все выше облака.
И понимается по-новому тоска.
И ветер песенку безжалостно высвистывает
про житие мое — простое и неистовое.
135. «Поднимаюсь я по холмам крутым…»
Поднимаюсь я по холмам крутым.
Облака, как дым, и туман, как дым.
Одолею склон, огляжусь кругом:
надо мною дым, подо мною дом.
Да еще простор с четырех сторон,
широте небес отдаю поклон.
До свиданья, дом!
Здравствуй-здравствуй, дым!
И седому здесь не бывать седым.
136. «Не торопясь, он выстрелил в меня…»
Не торопясь, он выстрелил в меня,
последний луч. Стоял я на вершине
и стал невольным столбиком огня.
Уже лежали сумерки в низине —
деревья одичали и кусты
набухли неразборчивостью синей.
Холоднотелой жутью налиты,
слепые существа воображенья
к ногам моим ползли из темноты.
Я был для них предметом вожделенья,
они злорадно чуяли меня —
остаток света, сгусток озаренья.
И гадко стало мне. И отстраня
ближайший куст, я в заросли устало
шагнул и затаился возле пня…
Так и стою — сошедший с пьедестала…
137. Большая дорога
Вот Россия — лес да поле,
да церквуха без креста.
Сколько хочешь вольной воли,
а душа пустым-пуста.
По росистым луговинам
след безросный от колес.
И дымком несет овинным —
зарыдать, да нету слез!
Поведут куда-то ноги —
не заспорю, не сверну.
На большой твоей дороге
одиночества хлебну.
Рюкзачишка за плечами,
плащ линялый на руке.
Не мои односельчане,
не мои однополчане
пьют и воют вдалеке!
Прохожий (1945–1949)
138. «В темно-бурых ржавых пятнах…»
В темно-бурых ржавых пятнах