душ охрипших лезвия.
Вся земля в путях обратных
и сама как не своя.
Полевые носит сумки,
мало ест и много пьет.
Но — как детские рисунки —
счастье в памяти встает.
Там все криво, все нелепо,
наугад и кое-как.
Там цветок почти в полнеба,
вместо солнца — красный флаг.
Там на тонких ножках мама,
в полтора окошка дом. —
Вспоминается упрямо,
запивается с трудом.
Счет теряет рваным тыщам,
плачет, встретив кореша.
И торчит за голенищем
хрипло ржавая душа.
139. «…И паровоз, убитый наповал…»
…И паровоз, убитый наповал,
ушел всей тяжестью в болото,
и судорожно выгнулся металл,
и на колосниках застыла капля пота,
и сквозь пробоины котла
осока равнодушно проросла,
и на рычаг, измеривший полсвета,
осела ржавчина…
Вот малая примета
большой войны…
Пускай дрожит откос,
пусть тяжко нарастает гул колес,
и, всеми поршнями работая взасос,
над ним собрат его победно паром пышет, —
тот, мертвый паровоз —
не слышит.
140. Полустанок
Приходят и уходят поезда,
и семафор то красный, то зеленый.
И над телеграфисточкой влюбленной
подрагивает каждый раз звезда.
Дежурный, проводив очередной,
подмигивает девушке с перрона.
И тополя отстреленная крона
впервые опушается весной,
и там гнездится легкая звезда,
и нет покоя девушке влюбленной…
А семафор то красный, то зеленый,
приходят и уходят поезда…
…Здесь полегло две трети батальона.
141. «Живем на колесах…»
Живем на колесах
и в комнатах едем.
Оставим свой посох
великим наследьем!
Разлука разлукой
и встреча как встреча.
Какой-нибудь угол —
мечта человечья.
Вторением гуда:
Откуда? — Оттуда… —
Страна кочевая
навылет продута —
безруким жаргоном,
безногим акцентом…
Бездомнейший гомон
аккомпанементом!
Вдовство и сиротство…
Родство и юродство…
Похлебки не стоит
твое первородство!
И как на салюте,
на гульбище века:
все люди и люди —
и нет человека…
142. Перед печкой
Вновь сидели мы перед печкой,
в темной комнате и вдвоем.
Ты казалась такой беспечной,
разрисованная огнем.
И шутила, и в бок толкала,
и прижмуривалась слегка,
и высовывала лукаво
кончик нежного языка,
И смешливо ждала ответа,
и плечом поправляла плед…
Так по-прежнему было это,
будто не было этих лет!
Но когда отзвенели угли
и подернула их зола, —
золотые глаза потухли,
словно выгорели дотла.
Незнакомой доселе жилкой
обозначился твой висок.
Полкоробки я перечиркал —
все равно закурить не смог.
Ты — притихшая рядом где-то —
не ждала, чтоб зажег я свет…
Так по-прежнему было это,
будто не было этих лет!
143. Апрель сорок пятого
Мы вдоль Невы с тобою шли.
И ночь, густевшая в зените,
на нет сходила постепенно
к слиянью неба и земли.
И месяц — тонкий, как рисунок,
и увеличенный в размерах —
за нами двигался вдали.
А за решеткой Летний сад
наискосок ходил по клетке, —
весь в теневых своих шатаньях:
бесшумен, вкрадчив, полосат.
Теперь, закрытый на просушку,
свою ручную довоенность
он возвратить решил назад.
И довоенной высоты
достичь примеривались шпили;
зарей сквозили колокольни,
водой подсвеченной — мосты.
Мы вдруг посмели на минуту
забыть самих себя вчерашних —
и я, все помнящий, и ты…
144. «С поля Марсова вдоль Мойки…»
С поля Марсова вдоль Мойки
растеклась голубизна.
Вижу, пленные на стройке
тихо жмурятся: весна.
Даже фрицы, даже фрицы
загляделись на стрижей.
Вот какой-то жалколицый
улыбнулся до ушей.
Пусть, заметив конвоира,
поперхнулся и — молчок. —
Необъятный воздух мира,
он коснулся наших щек!
О, не тот внезапный «Воздух!» —
где стоишь, там и ложись.
Он — в деревьях, в птичьих гнездах, —
не бессмертие, а — жизнь!
145. «И круглый сад перед музеем…»
И круглый сад перед музеем,
и склянки вечных четвертей…
Здесь рад я даже ротозеям,
лишь свято место не пустей!
И если плачущих я вижу
в том довоеннейшем плену,
то слезы здесь порядком выше —
здесь сто слезинок за одну.
Здесь не жалеют свеч каштаны,
дубы на цыпочках стоят.
Смычковый трепет долгожданный
пронзает с головы до пят.
Не только тех из нас, кто в кресле
сидит, глаза полузакрыв. —
Все наши милые воскресли,
всех поднял, всех несет порыв —
фугасные развеяв тонны,
земную взрезав круговерть,
летит ковчег белоколонный
из века в век,
сквозь жизнь и смерть!..
146. Дирижер
У дирижера крылья за спиною,
два черных лакированных крыла.
Когда бы освещение дневное,
он походил бы на орла.
А так — геометрические жесты,
вторжение в последующий звук,
и все — от первой скрипки до челесты —
ему, как воздух, дарят свой испуг.
Он не парит — царит, а это хуже!
Невнятные комочки тишины,
он наши для озвучиванья души
берет, и мы кивать ему должны.
Сидим — льстецы, сквалыги и неряхи,
невыносим смычковый гнет,
и раболепствуем, и пребываем в страхе:
а вдруг он их за мелкостью вернет?!.
147. Похороны
Венки на гробе — будто грелки.
И, сотрясая весь квартал,
бил полдень в медные тарелки,
фальшивой скорбью рокотал.
И сослуживцы шли понуро,
и две старухи впереди.
И музыкальная халтура
дрожала горестно в груди.
И на себя невольно каждый
примеривал: небось, однажды
и он вот так же… и над ним
надрывно возрыдать валторной
наймется лабух… и родным
мечтать придется об уборной
под тот же траурный разброд…
Был март. Был полдень. Гроб качало.
И фальшь, забив слюнями рот,
скорбела каждый раз сначала.
148. Песенка об уличном фонаре
В четыре где-нибудь руки
играют грустно мать и дочь
А под окном, а под окном
фонарь на цыпочки привстал.
А под окном, а под окном
фонарь на цыпочки привстал.
Что из того, что скрежет дня
бедняге уши засорил!
Что из того, что скрежет дня
бедняге уши засорил.
Он честно слушает, о чем
играет мать, играет дочь.
Он честно слушает, о чем
играет мать, играет дочь —
в четыре маленьких руки
так согласованно грустя?..
149. «Сегодня у меня плохое настроенье…»
Сегодня у меня плохое настроенье,
полузабытое бубню стихотворенье —
о фонаре смешном,
что в городе ночном
найти мечтает дом,
куда впускали бы не только отраженье. —
Нашел-таки, вошел: там все как у людей —
двуспальная кровать, кушетка для гостей,
окно зашторено, ночник с глубокой тенью,
но — непривычному — не спится фонарю…
Вот все стихотворенье.
Еще раз повторю —
язык-то без костей!
150. «У человека дома нет…»
У человека дома нет,
и никому он не сосед,
весь день толочь ему булыжник.
Смеется булочной порог,
закаты брызжут из-под ног,
и нету близких между ближних.
Страдальца, думаешь, ты встретил? —
Попробуй-ка его привлечь
спокойной ласковостью встреч, —
твой дом покинет он, как ветер,
чтоб стать на людной мостовой
самим собой, чужим с тобой!
151. «Мальчик стал вежливым мужем…»
Мальчик стал вежливым мужем,
девочка матерью стала.
Больше не ходим по лужам,
по переулкам устало
больше не кружим.
Служим тщете и минуте,
целыми днями в закруте,
даже целуемся вяло.
Перипетий-перепутий
как не бывало!
Не пребываем в истоме,
не уповаем на случай… —