Все как положено, кроме
чувства бездомности жгучей
в собственном доме.
152. Прохожим
Порадуйся, прохожий, за меня!
Мой день окончился и вечер на исходе,
я без забот до завтрашнего дня.
Подумай только: я — и без забот!
Пускай закат был красен к непогоде,
перебежал дорогу черный кот, —
все будет завтра: ветер, слезы, встречи…
Да что бы ни было, не все ли мне равно, —
все только завтра ляжет мне на плечи!
Сегодня же шагаю без разбора,
и ноги промочил давным-давно,
и все прочел афиши у забора, —
чертовски хорошо!.. А ты, дружок,
ты, современник мой, ты, будничный прохожий,
ты — разве не промачиваешь ног? —
Ну-ну, ступай, простимся на мосту…
Все фонари между собою схожи
и ни один не примешь за звезду.
153. «Устану я смотреть кино…»
Устану я смотреть кино,
уставлюсь нехотя в окно,
а там черным-черно.
И так бездонны пустыри,
и так бездомны фонари,
хоть вовсе не смотри.
Но кто ж там смотрит из стекла?
Кому возвышенность чела
морщина рассекла?
С кем это я наедине?
Чье отражение в окне
завистливо ко мне? —
Когда в душе черным-черно,
мы ждем, не спим, мы заодно,
и все же все равно —
в любом окне, в любом дому,
в любом огне, в любом дыму —
жить мне, а не ему!
154. Свет в окнах
По окнам различаются дома.
Вот голубой, вот розовый уют.
Где молятся, где плачут, где поют,
где хлеб жуют, где карты раздают,
где выживают из ума.
Старухи руки в боки. Старики
с подтяжками свисающими. Дети,
которых водружают на горшки. —
Бесхитростные кинокадры эти
о людях повествуют по-людски.
Ну что придумаешь честней
раскрытых настежь окон, их теней
и отсветов! — Поверх толпы понурой
слежу — как скрытой камерой — за ней,
за жизнью, не порезанной цензурой.
155. «Я знаю: ты была и не была…»
Я знаю: ты была и не была.
К ничем не замечательному дому
свела меня по городу пустому
наивничающая мгла.
Там было в ночь распахнуто окно,
и музыка, и отсвет на панели.
За занавеской двигались и пели,
и пили, может быть, вино.
Ты на какой-то выглянула миг —
и вновь многоэтажный давит камень.
Ты — с голыми прекрасными руками,
а я уж — поднял воротник.
Пусть дворники спросонья гонят прочь, —
куда пойдет пришедший ниоткуда?
Не от добра стою здесь, не от худа, —
меня и нет, есть только ночь.
Стою, неотличимый от угла,
живу, случайный, в вечной этой теме…
Танцующих в окне ломались тени,
и ты была —
и не была.
156. «Мне приснилось, что я оглох…»
Мне приснилось, что я оглох.
Непробудная глухота!
Застигает меня врасплох
шевеленье любого рта.
А завижу открытый смех —
будто по сердцу мне ножом.
Все бессовестно слышат всех,
ну а я — во пиру чужом.
Перекрестки для них гремят,
и березки для них шумят,
и пластинки хрипят для них,
и ботинки скрипят для них!
Бабий вздор и любовный вздох,
резкий стук и тишайший стих…
Говорю только ах да ох,
но и это — для них, для них!
157. Лбом в стекло
Чей-то шаг нелюдимый,
перестук костяной.
Я надеюсь, что мимо,
не ко мне, не за мной.
И следы заметая
(друга или врага),
как песцовая стая,
юрк панелью пурга,
вьюга за угол ближний
на ночь глядючи — юрк…
Город, город, ты лишний
в этой лихости пург!
Да и ты, брат прохожий,
да и я у окна…
На весь мир, видно, Божий
нелюдимость одна!
158. Размышления на вокзале
Я стал горожанином: стал
в вокзальном бывать ресторане.
Всегда, приходя на вокзал,
вдыхаю тоску расстояний
с покрытых испариной шпал.
Здесь рельсы в прогорклый тупик
вонзают беззлобные бивни,
а вижу — летят напрямик,
сквозь дебри летят и сквозь ливни,
как непререкаемый крик.
Здесь ветер зовут сквозняком,
а там не нужны ему святцы:
он каждой травинке знаком,
и каждой душе целоваться
с разгульным своим земляком.
Здесь люди, глаза застеклив,
незрячесть оставили в силе;
для них за перроном — обрыв,
и невозвратимость России
страшит их и тешит, как миф.
Я стал горожанином. Зов
гудка из предместий — как ржанье,
как древний восторг петухов…
Вот так и живем, горожане,
вокзальных боясь сквозняков!
159. «Декабрь. Скука гололедиц…»
Декабрь. Скука гололедиц.
Дремотное желанье спать.
Взойдет над крышами рассветец,
помедлит малость, и опять —
из переулка в переулок,
среди каналов и мостов,
безлюден, сумеречен, гулок,
витает голос поездов, —
и спать — как заниматься делом:
декабрьский сумрак нарасхват…
В существованье черно-белом
лишь абажур оранжеват.
160. «Сугробы. Летний сад. Сугробы.…»
Сугробы. Летний сад. Сугробы.
На четырех углах мосты —
окаменевшие коты:
коротколапы, низколобы,
навечно выгнуты хребты.
Лебяжья. Снегопад. Лебяжья.
А вдруг да это — столько дней
витает дух от лебедей?
И то сказать: не за себя ж я
тревожусь… Право же! Ей-ей!
161—162. Снежные варианты
1. «…И заняли город снега…»
…И заняли город снега.
Воздушным десантом, с налета,
вломились, и вся недолга:
в свои продувные тенета
нас походя ловит пурга.
Воззванья по городу сплошь
расклеила власть снеговая.
Гляди не гляди, не поймешь,
какой это номер трамвая, —
любой в эту пору хорош!
Нет, правда, пешком не ходи,
все может случиться, дружище:
ты думаешь, тень впереди,
а это кривляется нищий
с осколком медали в груди…
2. «Зима на положении осадном…»
Зима на положении осадном
не объявляла города. Но вот —
воздушным среди бела дня десантом —
снег на голову! Сто на одного!
Творя невозмутимые бесчинства,
набросятся и так бока намнут,
что каждый негативом трубочиста
становится за несколько минут.
Ни правых на земле, ни виноватых,
а в небо не пускают провода.
Трамваи — в маскировочных халатах:
не разберешь, какой трамвай куда.
И уличных часов большие бельма
торчат, безвременьем слепя. —
Все, что могло, на свете стало белым,
и белый свет не узнавал себя
в неразберихе парашютной…
А снегоочистители пошли —
и вроде, показалось, это шутка,
ученье,
и не страшно для земли.
163. Idea fanatica
Не в моей крови, а в чужой
зародилась она, созрела
и разъела стеклянное тело,
панибратствуя с душной душой;
только после — осатанело
утверждая слово и дело,
на меня, пожирая ржой,
все гася, что покуда тлело,
все черня, что казалось бело,
все тупя, что еще болело…
И теперь — я и сам большой:
черта лысого за душой!
164. Городской романс
Я шел вдоль вечерней панели —
и свой, и чужой пополам.
Над миром моим пламенели
холодные страсти реклам.
Герой из плохого романа,
я вдруг на витрине одной
увидел кусок океана
и воду пронзающий зной.
Я сразу поверил покою,
как было ни людно вокруг.
Я даже потрогал рукою
стекло, что не чувствует рук.
Текли сквозь меня разговоры
о всяких пустяшных делах.
Цвели за спиной светофоры
на всех отраженных углах.
Стоял я, смотрел без улыбки,
как в этом обмане простом
прекрасно живут себе рыбки
и томно шевелят хвостом.
165. «Молиться — было бы кому!..»
Молиться — было бы кому!
Молился шагу твоему,
плечам твоим, твоим коленям.
А ты, внимая с удивленьем,
витала в будничном дыму,
и чуда не было… Молиться!