222. Август
Д. Я. Дару
От люстр консерватории,
от шпилек и от шахмат,
от тех цветов, которые
за деньги только пахнут,
от всей рекламной наглости,
от всех трамвайных правил —
взял отпуск я,
и в августе
дышать себя отправил.
Гуляю рад-радешенек,
каким давненько не был,
в смешных своих одежинах
стою под голым небом:
просторы во все стороны,
и посредине — лютик.
Что делать мне с просторами,
с землей, открытой людям?
Давно ли я под крышею
с газетой на диване
лежал себе
и высшее
имел образованье —
и вот я неуч неучем:
весь мир к моим услугам,
а слова молвить не о чем
с невычитанным лугом!
И я, не зная лучшего,
цитировал широко
и Пушкина, и Тютчева,
и начал было Блока, —
Задумался под деревом,
что складности в угоду
любой из нас подделывал
природу и погоду.
Зачем же верить на слово!
От солнца и до мошек
пускай все было названо, —
кто помешать мне может
испытывать все начерно,
а в миг первооткрытий
лишь глоткой перехваченной:
«Земля, — шептать, — смотрите!»
И удивляться заново,
что ты ее частица,
и счастья несказанного
однажды причаститься:
песчинкой (их до черта ведь!)
завеяться в песок —
и ливнями зачеркивать
себя наискосок!
223. «А ведь нам, пожалуй…»
А ведь нам, пожалуй,
поздно ждать погоды у моря.
Не спастись как миной постной,
так и чувством юмора.
Пусть тоска не до озноба,
но печаль привязчива.
Ах, сейчас бы ползахлеба
неба настоящего!
Как культурой нас ни пичкай,
рвемся прочь из города.
Ночь встает за электричкой,
звездами исколота.
Тишина на фоне шума
смутного, далекого
спит мохнато, нерушимо:
логово так логово!
224. За ландышами
Ты еще спала,
когда ушел,
еле скрипнув дверью, по тропинке,
мимо изгороди, через поле
в недалекий лес.
И оттого ли,
что не смял я ни одной травинки,
не смахнул ни маковой росинки, —
был я лесом принят хорошо.
Ты еще спала.
И не шумели
сосны.
И, на цыпочках ступая,
меж стволов пугливо, как слепая,
тишина ходила вслед за мной.
Мушки осмелеть еще не смели.
Рано это было. И весной…
Очень рано.
Зябко и легко мне.
Чуть дымятся солнечные полосы.
Ничего вчерашнего не помня,
птицы песню первую вполголоса
напевают, пробуют…
И вдруг —
белка шишкой запустила,
белка
взять меня решила на испуг.
Ишь как улепетывает!
Ладно же,
попадись, хвостатая, ужо!..
И косятся изумленно ландыши,
пахнут осторожно и свежо.
Я до самых дальних дотянулся.
От росы колени потемнели.
Зашумели сосны.
Зазвенели
птицы замечательно теперь…
Ты еще спала, когда вернулся.
Вот проснешься —
ландыши тебе!
Может быть, смотря по настроенью,
вовсе и не взглянешь на цветы.
Но вдохнешь невольно этот запах,
и предстанет —
в солнечных накрапах
мир новорожденной чистоты,
и весна,
и утро…
Словом, ты
вдруг поймешь мое стихотворенье.
225. Прогулка
Пойдем пройдемся по лесу…
Доверчиво,
не понимая толком что к чему,
он все чего-то ждет с утра до вечера,
хотя, конечно, ждать бедняге нечего
и не на что надеяться ему.
Не то чтоб он скучнее стал и мглистей, —
он полон размышленья:
неужели
вот эти, под ногами, —
те же листья,
что с каждым ливнем заново свежели?
Как получилось, просто непонятно,
что он никак не может зашуметь?
И почему-то солнечные пятна
с ним дела сговорились не иметь!
От грибников,
как будто в воду канувших,
и эха не осталось…
Лишь ручей,
попрыгивая с камушка на камушек,
плетет обрывки слышанных речей.
Не здесь ли мы сидели,
и не с этого ли
пошла его нежнейшая бессмыслица?
Уж, вероятно, птицы бы посетовали:
такой болтун, а летописцем числится!
Ну что ж, кому охота — стань, послушай!
А нам ступать всей тяжестью галош
в глухие кочки,
в пропасти разлужий,
сто тысяч капель,
замутненных стужей,
бросать своим расхаживаньем в дрожь.
Осенний лес похож на Дон-Кихота.
Наивный старче!
Ходим и молчим.
Грустим.
И не стыдимся отчего-то
грустить без уважительных причин!
226. «Сегодня ночью шевельнулся…»
Сегодня ночью шевельнулся
ручей в ладонях темноты.
Продрогший куст его коснулся
и поздоровался на ты.
Над ним внимательно склонилась
чуть отсыревшая звезда.
И что-то тихо изменилось,
хотя и было как всегда.
227. «Что же все-таки стряслось?..»
Что же все-таки стряслось?
Ничего как будто.
На поляну вышел лось,
в тишину обутый.
Нет, не вышел, а возник,
в сумерки одетый…
Огляделись через миг —
где ты, чудо, где ты?
Изумленные, стоим,
веря и не веря,
что дыханием своим
испугали зверя.
228. Воробьиная ночь
Зарница…
У окна стою…
Зарница…
И снова жду…
И тишина…
Тебе, наверно, даже и не снится,
как мне сегодня не до сна!
Безгромно содрогаются просторы.
Сто верст зеленого огня.
Не телеграммы —
все леса и горы
на побегушках у меня.
Я над тобой распахиваю небо
любовью — памятью — тоской.
Сейчас и двадцати не дали мне бы,
а я и в сорок — все такой!
Что делать,
мне теперь уже едва ли
стать современней и умней.
…О если б так высоко тосковали
о спящей дочери моей!
229. Закат
Трубил закат в сияющие трубы,
и выпукло клубились облака.
Одно из них на миг явило грубый
вид полубога и полубыка.
И с этого пошло: сверкнула криво
чешуйчатая пасть, и на дыбы
взметенный конь, и тлеющая грива,
и двух чудовищ медленные лбы,
и глыбы мышц, и копья на замахе,
и гнев — как свет из тучи — проливной.
Большие времена гигантомахий
мгновенно сотворялись надо мной,
высвечивая ненависть и горе,
любовь и ярость, страх и торжество.
Косматые куски фантасмагорий,
рожденные как есть из ничего,
играя перекраивали небо.
И — грозного восторга впереди —
я замирал и вздрагивал нелепо,
и вырывалось сердце из груди.
230. Доверчивость
Вот ты груба, земля, шершава —
и так тепла, и так легка!
Пускай змея твоя шуршала —
душа на грудь тебе легла!
Лежит — малюсенькое семя,
кленовый носик, пустячок —
без вот такого опасенья,
что из того проистечет.
А ты нашептываешь глухо
ей что-то на ухо, душе.
И так щекотно ей, что глупо
не улыбаться до ушей.
Подспудных слов не различаю,
слова любые тяжелы.
Кукушка с глиняной печалью
твердит два слога тишины.
И посошок недообструган,
и спит на солнышке змея.
Вы так доверчивы друг с другом,
моя душа, моя земля!
231. «Не только пыльный подорожник…»
Не только пыльный подорожник
был с первой капли пригвожден, —
дождь выбил сто из ста возможных,
пока не стал-таки дождем.
Листва взорвалась от оваций,
трава шумела, как могла,
из лога в лог передаваться
пошла гульливая молва.
Мрачнел один лежачий камень:
не вольнодумство ли опять
мелкокалиберным сверканьем
ладони листьев наполнять?!
232—233. Речка
1. «Поутру упала речка…»
Поутру упала речка
навзничь в камыши.
На воде дрожит колечко
от ее души.
От ее сердечной тайны,
канувшей на дно.
Плески всякие случайны,
а оно одно.
Ах, доверила бы мне бы,
что же там на дне!
Но молчит и смотрит в небо,
лежа на спине.
2. «Ах, что за речка! Удираешь…»
Ах, что за речка! Удираешь,
смеющаяся, от меня.
При всех изгибах не теряешь
ни трепетности, ни огня.
Легко проносишь перелески
по омутовой тишине.
На память щучьи переплески
раздариваешь быстрине.
Ах, что за речка! Что за чудо!
Кто выдумать такую смог?
Вся никуда, вся ниоткуда,
вся опрометью, наутек!
Шалишь попутно с ивняками,
покачиваешь камыши.
Наинежнейшими руками
обтачиваешь голыши.
И отражаешь человечка,
стоящего на берегу.
Ах, речка, речка…
Что за речка!
Нарадоваться не могу!