257. «Я не люблю тебя…»
Я не люблю тебя…
Я не хочу любить…
Но не из глины же любимую лепить?! —
Как притвориться мне, что я настолько глуп,
как двери притворить —
и доискаться губ,
и от истоков уст пуститься к устью ног…
Как обмануть себя, что я не одинок?!
… … … … … … … … … … … … … …
Что мне слова твои? Усталостью нежна,
ты сложишь крылышки, жена и не жена.
Игравшая с волной, присядешь на волну. —
Я обману тебя — себя не обману!
…Присядешь на волну — игравшая с волной?..
Уйди…
Нет, погоди!
Еще побудь со мной.
258. Ворон
(песня)
Мы с тобою — крылья ворона,
крылья сильные, смоленые.
Равнодушно смотрим в стороны,
навсегда соединенные.
В тесной клетке не колотимся —
ширь бездомная, бескрайная.
Только на ночь вместе сходимся,
как воры — на дело тайное.
Вся любовь-то наша, господи,
ветру встречному, упорному.
Что же делать, если гордости
нам с тобой досталось поровну!
Крылья злые, крылья скорые,
друг на дружку ли оглянемся?
А подстрелят хоть которое —
и умрем, да не расстанемся!
259. Длинный вечер
О, разве мальчик этому причиной!
Две маковки, нетрудное дыханье
и мозг, прохладно зреющий во сне, —
сгустившийся жестковолосый случай,
он весь с тобою наш
и, может статься,
когда-нибудь безжалостно поймет,
что в мире нет единственных решений.
Дай бог ему любви; дай бог таких же
высоких сил, а то и безрассудства
такого же! И этот вечер дай, —
помноженные на сто тысяч взрослых,
сидим с тобой — в окне кусочек неба
и столько крыш на свете, столько крышек
захлопнувшихся: знай неси свой крест
под видом телевизорной антенны.
…И вздыбленные судьбы этажей!
Как разгадать по окнам разноцветным
оттенок счастья собственного? Как
не видеть в окнах голую одну
двуспальную двусмысленность уюта?
О, фиговые листья занавесок,
ни краем глаза чтоб не причастились
их бедных тайн
такие ж бедняки!
Застенок счастья…
Вот сидим с тобой
и, никуда не деться, постигаем
всю бездну одинаковости. Спят
все мальчики на свете. Неотступны
четыре стороны вокруг, четыре
стены…
Вода и хлеб…
А вечер длится,
как пятый акт, и каждое окно —
как монолог о жизни и о смерти.
260—264. Пятая зона
1. «Электричка отгудела…»
Электричка отгудела.
Тишина во весь размах.
Иногда большое дело —
заблудиться в трех соснах.
Разговоры наши глуше,
цвета глаз не угадать.
Стой под деревом и слушай,
как нисходит благодать!
Все обиды и невзгоды
тают в сумраке лесном.
И отсчитывает годы
нам кукушкин метроном.
2. «…В невозмутимом царстве птичьем…»
…В невозмутимом царстве птичьем
мы иностранцы — ты и я;
мы неприлично пальцем тычем
то в зяблика, то в соловья.
Никто на воле шелестящей
нам пояснений не дает.
А птица именно от счастья
поет над нами и поет!
От счастья, что знакома с ветром,
что птичья доля высока.
Поет о чем-то очень светлом,
а мы —
не знаем языка!
3. «…Нелегко нам, горожанам…»
…Нелегко нам, горожанам, —
от свободы устаем.
Та полянка хороша нам,
на которой мы вдвоем.
Пересмешничают блики
сквозь ленивую листву.
Меж вьюнка и голубики
мы никто, по существу.
Мы лежим и уважаем
муравьиные права.
Мы растеньям подражаем,
мы струимся, как трава.
4. «…А у деревьев тоже лица…»
…А у деревьев тоже лица…
Аукайся, герой, свисти —
им ни в усмешке не скривиться,
ни даже бровью повести.
Бесстыдно пользуемся этим,
играем в женщин и мужчин.
Авось когда-нибудь заметим —
смола сползает вдоль морщин.
А каково-то им, косматым,
прижав ладонями виски,
весь век следить за нашим братом,
деревенея от тоски?!
5. «…И пройдут большие годы…»
…И пройдут большие годы
над мгновенным нашим днем.
Мы поднимемся с природы,
хвойный мусор отряхнем.
И коровку божью сдунем,
оправляя обшлага.
За плечами май с июнем,
до разлуки — два шага.
Обернемся напоследок:
будто смотрит кто-то вслед.
Тихо-тихо льется с веток
навсегда весенний свет.
265. Земля
Газета проглочена залпом —
и запах, и шорох, и свет
разъело, разъяло внезапным
предгрозьем, и воздуха нет
земле — с ее ростом растений,
с полетом ее сыновей…
Бессильный, ничтожный, раздетый,
лишь яростью слышу своей,
как зреют тяжелые ядра
в беременных смертью вещах…
…А небо — по-вешнему ярко,
а в море — по-вечному яхта,
и девушки в легких плащах.
… … … … … … … … … … … … … …
Не плачу, а скорбно ликую:
земля поднимает в века
росой до краев налитую
заздравную чашу цветка,
с кукушечьей щедростью годы
роняет поверх маеты…
Могу и не быть, я не гордый. —
сияла б, земля моя, ты:
все страхи мои опрощая,
мой прах обращая в росток!..
И душит в минуту прощанья —
не жалость, а трудный восторг.
… … … … … … … … … … … … … …
И если — низвергнется небо
врасплох леденящей жарой,
и весь я начну распадаться,
начну испаряться живой, —
забыть ничего не успевший,
ничем уже ставший почти, —
пронзительно вспыхнувшим мозгом
в последнюю долю мечты
увижу —
прибрежные чащи,
и море, и парус вдали,
и правнука легкое счастье,
и трудное счастье земли.
266. Деревья
Я знаю, что деревьям, а не нам
Дано…
А дело идет к февралю…
Вчерашнего сада унылость…
Я сплю. Я, наверное, сплю.
И снится мне…
Что же мне снилось? —
Шараханье ног и копыт.
Повальное бегство в Египет!
И тополь обидой кипит,
береза и плачет, и гибнет.
И липу, безумную дочь,
сквозь ветер ведут на аркане. —
Деревья бежали всю ночь,
лицо закрывая руками.
О беженцы!
Сад опустел.
Все голо и все нелюдимо…
Я вздрогнул, я сел на постель,
я понял:
и ты уходила. —
Моя уходила любовь,
твое уходило доверье…
А вот засыпаю —
и вновь
мне снятся деревья, деревья!
267. Вокзалы
Как на столе чернильница —
вокзал
теперь в моем вседневном обиходе.
Я говорю лишь то, что подсказал
вокзал.
Не по своей пишу охоте,
а по закону дальних поездов,
по графику январских расставаний.
Передаю служебными словами —
тот полувздох
перед глухонемою бездной
вагонного окна;
весь воздух тот железный,
дерущий горло горклостью безумств
невысказанных;
тот едва заметный
момент, что знаю наизусть, —
и каждый раз внезапностью момента
застигнут как впервые!
Хоть бегом
беги вослед! Хоть рельсами к рассвету
рвись мимо стрелок!
Ни о чем другом,
строка моя, не смей!
Другого смысла нету
тебе, моя строка!..
…Отходят поезда без опозданья.
И пишет на обрывке мирозданья
вокзальными чернилами тоска.
… … … … … … … … … … … … … …
О руки многоверстные, по следу
протянутые рельсами вдогон
вагону!
Недовытянуться, недо-
тянуться…
А ведь, кажется, вагон
на вид правдоподобнейшим вагоном
был! —
Проводник и проводы, и гомон
кругом.
Секундой каждой дорожа,
ему служили залы ожиданья,
и камеры ручного багажа,
и ресторан…
И вот тебе — блужданья
среди ночных огней. За семафорами —
обрыв последней памяти. Невинным
ауканьем гудков по луговинам
просторы начинаются, которыми
тянуться, недотягиваться…
Верст
рукам не хватит вытянуться! Город
у горла рву: бессмысленностью звезд
пространство набивается за ворот…
… … … … … … … … … … … … … …
Не чьих-нибудь —
моих
вокруг вокзала
перронных слов сугробы намело.
Когда я умер, женщина сказала:
«Как это не похоже на него!
Он так меня любил,
так целовал мне руки,
и вдруг…» —
…Я возвращался босиком,
разгоряченный подвигом разлуки, —
и вдруг — сугроб!..
Я пнул его носком,
хотел перешагнуть по-великаньи,