и вот — стою…
Шершавым языком
сквозняк долизывает камни,
и, Господи, как мало значу я!
Носильщики, машины, толчея —
насильники, мужчины, ты ничья… —
слова смерзаются, сметаются в сугробы,
проходу не дают…
А ну, давай
перешагни через себя, попробуй!
Последний под носом трамвай…
И где-нибудь последнее над улицей
счастливое окно…
О ты, кому бедуется!
Люби и умирай,
и все равно —
люби!..
268. «Встречались мы и расставались…»
Встречались мы и расставались.
И, повторенные стократ,
шаги ночные раздавались
вдоль набережных и оград.
А улицы все не кончались,
тянулись от зари к заре.
А пристани всю ночь качались
и в августе, и в сентябре.
А люди жили и кружили,
и накружиться не могли:
дружили — и не дорожили,
любили — и не берегли.
И отсветы электросварок
прохватывали их насквозь,
швыряли их на своды арок
и распинали вкривь и вкось.
И плакали они, и пели,
и умирали от любви.
…Остановить бы все в апреле!
Попробуй-ка останови…
269. Одиночество
Который день одна и та же
тоска на ужин!
Среди ночных многоэтажий —
ну кто мне нужен?
И кулаки мои оббиты
о дверь какую?
Четырехглазый от обиды,
сижу, кукую.
На кухне затевают свару
от лютой скуки.
За стенкой мучает гитару
дочь потаскухи.
Девчонке, вроде, и немного,
всего пятнадцать,
но как такой вот длинноногой
не запятнаться?
Старухи шаркают за дверью.
Любая — сводня…
…Ах, почему я так не верю
тебе сегодня!
И не хочу твои печали
считать моими!
И не могу пожать плечами,
как в пантомиме!
И даже выругаться грубо
не удается!
И сердце в тишине —
как рыба
об лед
бьется!
270. Так случилось
Так случилось…
Права разрыдаться
нет ни у тебя, ни у меня.
Медлим, обреченные расстаться,
посредине голубого дня. —
На вокзале?
Может, на вокзале…
На углу?
Наверно, на углу…
Все, чего касаемся глазами,
рассыпается в золу.
Нам ли уберечься от распада?!
Я и ты —
и вдруг ни я, ни ты…
Ах, какая тонкая преграда
отделяет нас от пустоты!
Будет все: деревья, ветер, птицы,
город и цветы, и облака
полдень будет так же суетиться,
полночь будет так же глубока.
Петься и любиться будет людям…
и вино… и мы навеселе…
Верю, даже счастливы мы будем,
только нас — не будет на земле!
Не посмеем помнить друг о друге…
Может быть, когда-нибудь потом —
встретимся,
и ты уронишь руки,
шевельнешь непоправимым ртом.
Гордые твои когда-то губы —
милые… о чем они?..
Стоим
со своей неистовостью глупой,
со святым неистовством своим.
На вокзале?
Может, на вокзале…
На углу?
Наверно, на углу…
Все, чего касаемся глазами,
рассыпается в золу.
Как сейчас: в безумных клубах дыма
посредине голубого дня…
… Ну, иди!
Вовеки будь любима!
И не надо плакать… за меня.
271. «Свою любовь — как лодку чью-то…»
Свою любовь — как лодку чью-то —
я отпихнул, швырнул весло…
И совершилось античудо:
все здравым смыслом поросло.
Высмеиваю счастье плакать,
цветные жгу карандаши.
И — день за днем…
И — тугоплавкость
прикрытой галстуком души.
О, я умею веселиться!
Своей доступностью дразня,
девиц неоновые лица
плывут беззвучно сквозь меня.
Ни клятв, ни умопомрачений, —
я их жалею, как сестер.
И лишь в закат ежевечерний
вхожу ужасно, как в костер.
И на подушку, как на плаху,
слагаю голову свою.
И спится мне: опять стою
перед тобой
и тихо плачу!..
272. К нежности
За окном темнеет, скоро девять.
Ни о чем не помнится, ей-ей!
Как ей жить, бедняжке, что ей делать,
вдовствующей нежности моей?
Вдовствующей…
Слово-то какое!
Черный бархат, бледная рука…
Сядет у камина и щекою
к пламени подластится слегка.
Скоротать вдвоем бы этот вечер,
погрустить, поплакать… Только вдруг,
раз уж я тебя очеловечил,
нетерпенье выпустишь из рук.
Пять минут на сборы… к черту ужин…
настежь дверь… на улице ни зги…
Утром будет след твой обнаружен
где-нибудь в предместии тоски.
Факелы… доспехи… гул погони… —
Третий век показывают мне
отпечаток маленьких ладоней
на случайном камне-валуне.
273. «Вот женщина, которую люблю…»
Вот женщина, которую люблю.
За нею следом вьюга — у-лю-лю.
Фонарь скрипит… А переулок спит…
Вот женщина — глоток моих обид!
Горячий и соленый мой глоток!
А переулок спит… Фонарь скрипит…
Заиндевел у женщины платок.
А под ногами — лед моих обид.
Полварежки всего-то и тепла…
Скользи до следующего угла…
Ах, если бы забыть, как ты любила:
вот падаешь, а было два крыла!
274. «Сделайте мне операцию…»
Сделайте мне операцию,
вырежьте память!
Пусть на костыль опираться
буду…
в пивной горлопанить
буду…
чужими губами
девку мусолить…
и в бане
парить культяпку души…
Только и света на свете —
дети!
Господи, как хороши!
275. Музей
Сто рублей имею, сто друзей. —
Все равно: не комната — музей!
Приходите, я экскурсовод. —
Вот чулок нештопанный, а вот
пузырек, оставленный мне в дар:
валерьянка с ландышем — нектар!
Не экскурсовод я, скопидом. —
Я скопил с огромнейшим трудом
сто пылинок, видевших вблизи
каблучок в царапинах, в грязи.
Я не скопидом, я старожил. —
Я века все это сторожил,
Верный страж, я страшен, я оброс…
Отчего? Полегче бы вопрос!
Старожил, тире — энтузиаст.
Я богат, беру, кто сколько даст.
Сто друзей имею, сто рублей.
Нету денег — рюмочку налей!
Сто рублей имею, сто друзей…
И тобой
основанный музей!
276. «Глухо у нас во дворе в декабре…»
Глухо у нас во дворе в декабре.
Целая вечность еще до развязки.
А в коридоре, в мышиной дыре,
споры и ссоры, песни и пляски.
Так и живу себе, так и молчу.
И на прогулке
может похлопать меня по плечу
каждый фонарь в переулке. —
Мол, разлюбезное дело — не спать!
Челюсти сводит: заснуть бы…
И до рассвета вникаю опять
в чьи-то хвостатые судьбы!
Там свои шлюхи, свои дураки,
даже мыслители, даже евреи…
Так и живу себе…
И — ни строки! —
Этак хитрее!
Сердце сбивается — не беда…
На то и сердце, чтобы сбиваться!..
Самое страшное,
это когда
стихи начинают сбываться!
277. «Подумать, так всего-то и делов…»
Э. Линецкой
Подумать, так всего-то и делов,
что перышком царапать по бумаге!..
А по углам растет болиголов,
висит туман, как вечером в овраге,
булыжник вместо сердца,
и в ушах
бессвязный звон, зубная боль вселенной.
Сижу и понимаю: дело швах!
По тишине хожу четырехстенной.
Все словари бессильны мне помочь,
трепещут крылья маленьких молчаний…
В сто тысяч глаз следит за мною ночь:
с булыжником над пропастью печали
стою,
туманом памяти обвит,
заполонен зубным знобящим звоном…
А ночь в окне — усмешечку кривит:
попробуй-ка сложи по всем законам
свою судьбу, затисни в душный ямб
живую душу,
зарифмуй эпоху!..
Из пушек по одним лишь воробьям
бьют будто бы?!
Молись-ка лучше Богу!
Другого не придумано — молись,
тупой солдатик ядерной идеи!..
Передо мной — стерильно белый лист,
и трупики окурков холодеют
в пепельнице…
278. «Ах, какая тоска!..»
Ах, какая тоска! —
Как треска —
замороженная…
как доска —
колесом искореженная…
как часовенка брошенная…
Так же к Богу близка!
279. Баллада тишины
Быть может, смысла лишена