моя баллада эта.
Вернулся поздно. Тишина.
Не зажигаю света.
Источен шорохами дом,
ночных исполнен бредней.
Покряхтывает шкаф с трудом,
дряхлеющий в передней.
И, продолжая за сверчка,
тщету традиций отчих,
вращаясь в ящичке, слегка
пощелкивает счетчик.
Грызут обои разных стен
один и тот же клейстер.
И половицы ноют с тем,
чтоб я стоял на месте.
С высот нисходит на басы
в трубе стесненный воздух.
В себе копаются часы,
не думая о звездах.
Диван, кораблик мой ночной,
шуршит плешивым плюшем…
…А вдруг
кромешной тишиной
я сам врасплох подслушан?!.
280. «Блестит на дворе непогода…»
Блестит на дворе непогода
и в лестничной клетке поет.
Забытая липа у входа
всю ночь рука об руку бьет.
И, как из того полушарья
заехав на дикий бульвар,
машины по комнате шарят
бестрепетным отсветом фар.
Вот полка, вот шкафчик аптечный,
любовный сюжет на холсте,
и кто-то, ненужный и вечный,
распят на оконном кресте.
281. Девочка
Н. С.
Нас было шестеро.
Мы были все похожи
на шесть теней вокруг одной свечи.
Мурашки темные по коже,
слепые веки горячи, —
так сопределен истине последней,
так беззащитен, так высок
был девочки четырнадцатилетней
доверчиво дрожащий голосок.
Хранили мы стесненное согласье:
и впрямь как будто на столе
свеча сияла трепетною ясью —
вот-вот и мы останемся во мгле.
Она еще не понимала,
как надо петь… И сам я вдруг забыл,
как надо жить, как жил, как было мало
того, что было, и того, кем был!
Я причастился света и печали,
исполнился почти святой —
той — окруженной тихими лучами,
утраченной доверчивости той.
И не было ни пасмурного тела,
ни круглосуточной земли!..
Нас было шестеро,
и девочка нам пела —
как мы уже и плакать не могли.
282. «Друзей не благодарят…»
Друзей не благодарят,
друзей не дарят благами.
Им говорят, говорят —
налогами облагают
всю ночь — налогами тайн,
предчувствий, смятений.
Хоть вовсе не рассветай,
пока две затекших тени
не двинутся на стене,
сизой от разговоров!
А чтоб не окостенел
насказанный нами ворох —
откроем окно: парят
ласточки под облаками…
…Друзей не благодарят,
друзей не дарят благами!
283. Междугородняя тишина
На улице ливмя весь день лило, —
в переговорной сухо и тепло.
Как будто бы аквариумы в ряд
кабины застекленные горят.
И кажется: сидящие внутри
улыбчиво пускают пузыри.
Невозмутимо двигаются рты
среди глубоководной глухоты.
Телефонистка вспомнит обо мне, —
и вот уже в кабине я, на дне.
Безмолвием тяжелым оглушен,
от века на мгновенье отрешен.
Попробуй-ка шепни на всю страну!
Потешно плавниками шевельну:
а вдруг бессильна тоненькая нить
с твоей душой мою соединить?!
Твой голос наплывает издали
через ночные шорохи земли.
Навстречу пробивается, треща
под натиском пространства и дождя.
Вдоль насыпей, и просек, и дорог,
и водных магистралей поперек,
поверх междугородней тишины —
две очереди слов напряжены.
Я слушаю, хватаю воздух ртом
в аквариуме этом золотом.
Плыву к тебе — и ты ко мне плыви!..
Живем на двух концах одной любви.
Две трубки, два захлеба второпях —
один железный привкус на губах.
И нету слов моих или твоих —
одно гуденье века на двоих.
Чудо в толпе (1958–1967)
Перекресток, 1958
284. «Крыши, крыши и крыши…»
Крыши, крыши и крыши,
Выше — стотрубный дым:
черный — от солнца рыжим,
белый — стал золотым.
Стены, стены и стены.
Где-то на самом дне
в полдень живу без тени,
вечером — тень при мне.
Окна, окна и окна.
Плачут там и поют.
Я до костей промокну,
глядя в чужой уют.
Люди, люди и люди.
Вот уже сколько лет
кто-то кого-то любит,
кто-то кого-то — нет.
285. «На перекрестке наскоро — до скорого!..»
На перекрестке наскоро — до скорого!..
Пусть будет скорое не скорым, —
не унижаться же до сговора!
Ладонь в ладонь — всего желая доброго…
Пусть будет доброе не добрым —
другого слова не подобрано!
И вот — затурканы, затолканы,
не зная, встретимся ли толком…
А город сплошь истоптан кривотолками
о нас с тобой!..
286. «Ну, конечно, это иней…»
Ну, конечно, это иней —
утолщенье линий!
Изморозь
на камнях заискрилась.
И весь мир оцепенел.
И Нева свинцовая.
Греет ноги, пританцовывая,
милиционер.
Помашу ему рукой —
глянет неприветливо:
мол, кого, такой-сякой,
жду у сада Летнего?
Ничего не скажу, —
трамваям указывай!
Словно голубя, держу
я тепло за пазухой.
А быть может, и не птица
у меня под пальто —
просто сердце хочет биться,
несмотря ни на что:
несмотря на иней,
несмотря на изморозь…
…Будь же легкой на помине,
если вызвалась!
287. Первый снег
Может быть, Леночкой,
может быть, иначе звали,
розовой ленточкой
память мою завязали.
Белая улица,
день невозможно субботний.
Тень, моя умница,
всюду со мною сегодня!
Что-то прекрасное,
верю, со мной приключится!
Верю — и праздную,
будто бы снятое с неба
звонкое зимнее
солнце —
под левой ключицей…
Радость — без имени,
просто от первого снега!
288. В дорогу
Возьми…
Не белесую пасмурь,
не парус поверх испарений,
не пристань у моста,
не взрывоопасный
на Марсовом шорох сирени,
не привкус, —
не приступ тоски,
и не поступь
беспутную — пито ли, пето,
не память
на то, чего нету,
все просто:
проститься — как платье в дорогу
отпарить…
Пускай только тронется поезд, —
да будет —
не почерк непрочный,
не адрес напрасный,
да будет с тобою
мое удивленье, молчанье и радость!
289. Мачты
Е. К.
Улица твоя начинается мачтами.
В низкое небо впечатанные, —
выйдешь из дому — все маячат они,
возвращаешься — все молчат они…
А ночью море им снится яркое.
Сняться их подмывает с якоря.
Ночью — слышишь? — вскипают яростно
паруса в три яруса!
И солнце, и ветер, и дальние страны,
и страхи, и страсти, и странствия…
Даже самим немножко странно,
какая душа у них страстная!
— Ах, мы не камни, чтобы терпеть,
чтоб на приколе стариться… —
…А тебе? Что снится весной тебе,
голенастая моя скиталица?!
290—292. Лежа в траве
1. «Я в чистом поле под ракитовым…»
Я в чистом поле под ракитовым
кустом живехонек лежу.
Крот деловито навыкидывал
сухой фонтанчик на межу.
Две мимолетные капустницы
к траве приспустятся и вновь
поднимутся, и вновь припустятся,
играя в страстную любовь.
Ромашка щурится и вроде бы
о чем-то думает, как я. —
И голубеет воздух родины,
гул самолета затая.
2. «Быть с тобой… Не окликом, не отзывом…»
Быть с тобой… Не окликом, не отзывом, —
просто быть… Душа моя не ропщет.
В летоисчислении березовом —
как трава — живу на ощупь.
Тишина перебирает пальчиками,
солнцем перепачканными,
и щеке щекотно, хоть и не с чего.
Зябко передергивает плечиками,
ветром покалеченными,
и ничто мне больше не обещано.
Я не двигаюсь, и в камень
превратиться нет уже запрета мне.
Быть с тобой… Не взглядом, не дыханьем, —
просто быть… Не трепетней, так преданней!
3. «Разве я знаю названье цветка?..»
Разве я знаю названье цветка?
Встал надо мною, налево-направо
глянул, наивно и радостно
поднял зеленые руки, —
взмах — и не руки, а крылья,
взмах — и метнулся на цыпочках к небу,
взмах — и лицом просиял,
самозабвенно уверен,
что это именно он дирижирует
всем шевеленьем и шелестом луга,
всеми кузнечиками, всеми жаворонками,
вкрадчивым рокотом самолета,
и облаками, и тишиной…
Полно! Да разве я знаю названье
радости этой зеленой? Посмею ли
так вот, — не помня вчерашнего,
не помышляя о завтрашнем, — так вот
самозабвенно увериться,
что без крылатых усилий моих
нет шевеленья и шелеста жизни?
293. Когда не спится
Я когда-нибудь снюсь тебе, нет?
Скажем, в комнате плаваю, или
прохожу сквозь предмет,
выхожу из предмета,
или струйкою солнечной пыли
фехтовать начинаю со шкапом,
о котором забыли, —
он свечкой закапан,
он затхлого цвета;
… или даже пускай не героем,
а старьевщиком в кухне
(все ведь можно во сне!),
и глаза мои, видишь, потухли,
и мешки под глазами набухли,
я беру твои бедные туфли
по сходной цене —
«мы их лучше зароем!» —
говорю (все ведь можно во сне!)
и подмигиваю —
хоть подметку да выговорю!..
… или, может, совсем дураком
я за девочкой бегаю
и бебекаю —
б-бе-е,
и мемекаю —
м-ме-е,
а тебе (я себе на уме!)
разобщенным грожу языком…
Я когда-нибудь снюсь тебе, да?
Пусть не так, как пустыне — вода,
расстоянию как — провода,
расставанию — слово «когда»,
но когда-нибудь
как-нибудь
снюсь?
Пусть как счастью — беда,
мертвый пусть —
не боюсь!..
А боюсь, что не снюсь никогда…
294. Электричка
…С некоторых пор
бессовестно укачивать меня,
как раньше, электричка перестала.
Не ересь детективная, не смех
картежников, не болтовня попутчиц
тому виной.
Одной лишь неприкаянности ради
за черное стекло смотрю — и вижу
себя и сквозь себя огни, огни.
Вблизи, вдали —
проносятся, проходят, проплывают
через меня. А я все остаюсь,
приговоренный к жесткому сиденью
среди вагонной одури, без права
курить.
Не попадая в рукава,
в конце концов
я встану, выйду в тамбур, закурю.
В распахнутую дверь через минуту
ворвется ночь. Какая-то платформа
во всем своем безлюдстве, с фонарем,
замедленно рискнет остановиться
передо мной.
На двух тенях метнусь, как на ходулях,
и дух переведу.
Полсотни окон
бесшумно проструится по ногам
в другую зону. И над полустанком,
на месте непредвиденных созвездий,
которых жду,
возникнет снова
раз и навсегда
компостером проколотое небо.
Собака где-то лает — не услышу.
В фуражке красной женщина смеется —
не загляжусь.
Шершавинку обратного билета
нащупаю в кармане и пойму,
насколько все идет по расписанью.
Айда, дружок! Смелей переходи
на противоположную платформу!
Есть гордый смысл —
в полупустом вагоне возвращаться,
искать скамейку — ту, что потеплей,
с прекрасно обезличенным лицом
за черное стекло смотреть и видеть
себя, огни,
и молодые губы, до которых
не дотянуться…