295. «Встал на камень, встал на камень…»
Встал на камень, встал на камень —
вижу самый круг земной!
Даль искромсана сверканьем
в стороне твоей лесной.
Там лучи с дождями рубятся.
Страшно ангелы кричат.
Лиловеющие рубища
тучи понизу влачат.
Ах, зачем оно открылось,
это небо надо мной!
Вот стою — и вся бескрылость
громоздится за спиной.
296. «— Обнаружь меня! — сказала птица…»
— Обнаружь меня! — сказала птица. —
Вот я, глупый, слышишь — над тобой!
Ну еще на ветку-две спуститься
я могу по лестничке витой.
Я могу! Ты видишь, я не трушу.
Я звеню, завидую, зову.
В листьях отыщи меня — и в душу
я к тебе запрячусь, как в листву.
Отыщи! Мне очень это надо.
Слышишь ты, опомнись, оглянись!
Я в зеленом колоколе сада
бьюсь, как неуловленная мысль.
Улови меня! —
и улетела…
297. Начало грозы
Ты рядом, ты за ближним поворотом
моей судьбы… Пускай исподтишка
за ярусом надстраивают ярус
чреватые грозою облака.
Деревья глухо сдерживают ярость.
И ты — всем удивленьем большеротым —
недосягаемо близка.
Но вот огромный ветер скомкал воду.
И, может быть, с восторгом наравне —
стрижиный ужас, из небесной бездны
пронзительно метнувшийся к волне.
Весь мир тебе дается безвозмездно!
Будь молнией, не верь громоотводу,
обрушься на голову мне!
298. Дерево
И шумело дерево дождем,
и беречь нас дерево умело…
— Переждем?
— Конечно, переждем!
Пусть бегут, какое наше дело!
Мы стоим, на шепот перешли
посредине плещущего мира.
За дождем не видно, что вдали,
закурю — как будто и не сыро.
— Дай дымка, — ты просишь, — дай дымка! —
Улыбнешься, выплывешь из дыма…
И легка для дерева, легка
наша тишина,
необходима!
299. Ночное такси
Сквозь огни, сквозь туман
мы идем, гулёны,
сам подкатывает к нам
ночничок зеленый.
Легкий домик твой, такси,
ни богат, ни беден!
Ты фонарик погаси,
мы сейчас поедем.
Ездит в домике любой,
он для всех удобен.
Вот сейчас мы с тобой —
постояльцы в доме.
Постояльцы, поезжальцы,
покатальцы просто так…
Ты, шофер, над нами сжалься —
не разговаривай, чудак!
Не разговаривай, чудак, —
все совсем не просто так!
Это кажется, что просто
все бывает у людей…
…Мчат навстречу нам, по росту,
фонари с площадей.
Фонари… фонари…
отсветы по лицам…
ничего не говори —
пусть все это длится!
Этажи… этажи…
Лишь ладони потуши
о мои ладони…
Убегают две души
от одной погони!
300. Утро хорошего дня
Я лишнего наговорил, не верь!
Пришел домой — пустынная свобода.
Всего и остается мне теперь,
как если бы я не был здесь полгода,
раскрыть окно…
Я знаю — и твое растворено:
мы на одном рассветном виадуке…
Ты спишь… На берегу большой разлуки
бесстрашно спишь…
Спи… Между нами столько крыш!
Спи… Столько неба между нами,
что не могу — не о тебе!
Пронизанный насквозь твоими снами,
прописанный в ночной твоей судьбе,
дышу — высоко и нетрудно,
без даже облачка стыда…
…Ах, только бы любить тебя всегда,
как в это утро!
301. «Караульщик снов твоих, не сплю…»
Караульщик снов твоих, не сплю.
Мне сейчас бы колотушку в руки!
Пусть услышат, как воров ловлю,
как люблю, — услышат пусть в округе.
Жаль — нельзя: ты еле-еле спишь.
Даже капель, падающих с крыш,
я боюсь и голос подающих
электричек…
Двери на засов,
и не сплю — твоих пугливых снов,
слов твоих счастливых караульщик!
302. «А мы не устаем…»
А мы не устаем
все время быть толпою:
и не вдвоем с тобою —
на свете мы вдвоем.
На все четыре стороны,
навстречу всяким случаям —
пока не арестованы
тупым благополучием.
Купе или каюты,
транзитные уюты.
Чужие номера,
комфорты до утра.
Двугривенный в кармане,
вокзальное тепло.
Не обращай вниманья,
что с туфель натекло!
Весь белый свет распахнут,
зачем же видеть пятна?
Вон даже хлебом пахнет
из булочной бесплатно!
303. «Проснуться… А в комнате праздник…»
Проснуться…
А в комнате праздник:
такое сияние снега!
Рябина за окнами дразнит
замерзшими брызгами с неба.
А может быть, и не проснуться,
настолько все получужое.
И вдруг за окно потянуться
своей еще полудушою.
И смутным еще полужестом
почти что коснуться рябины…
…Не так это часто у женщин:
проснуться,
а рядом — любимый!
304. Легкая песенка
Окраины, окраины…
Развалины зимы…
Неужто на трамвае
мы сюда завезены?
Сквозящие кварталы,
стандартный неуют.
Грачи орут картаво,
что ордер не дают.
А нам того не треба,
мы выйдем за дома —
здесь сколько хочешь неба
дается задарма.
Бери любой участок
и стройся, и живи.
Не будет здесь несчастных —
все только по любви.
И что такого, если
на миг предположить:
не здесь ли, ах не здесь ли
и нам с тобою жить?!
Окраины, окраины…
Как будто у весны
нечаянно украли мы
глоток голубизны.
305. Город на рассвете
Еще намокшие сады
в молчании высоком.
Еще трещат на все лады
будильники из окон.
Еще развозят теплый хлеб —
и хлебный запах следом.
И светофор еще нелеп
своим пристрастным светом.
Еще такая высота
в незамутненных лужах.
Еще такая чистота
на улицах и в душах.
И что-то родственное в том,
как спрашиваем спички
и как, в трамвае сидя, ждем
бегущих с электрички.
Кондукторша еще добра —
ведь надо всем добраться!
У всех в седьмом часу утра
и равенство, и братство.
Покачиваюсь в полусне,
молчат мои соседи.
И снится будущее мне —
как город на рассвете.
Городской романс, 1964
306. «Уляжется грохот и скрежет…»
Уляжется грохот и скрежет,
уснут пешеходы, —
окно твое наискось брезжит
сквозь годы и годы.
И узник тщеты и шумихи,
я издали вижу:
огонь поднимается тихий
все выше и выше.
Средь ветра, над каменной кручей,
в кромешном просторе
горит горячо и горюче —
и горе не в горе.
Как будто давнишнего лета
застыла зарница;
как будто вопрос без ответа
все длится и длится;
как будто бы музыка где-то,
далече-далече…
Всего-то в окошке и света —
от встречи до встречи!
307. «Заглядывать в чужие окна…»
Заглядывать в чужие окна,
на фонари загадывать…
Шатанья за полночь — не догма,
но и кровать — не заповедь!
Броди до света, береди
забывшееся за день.
Две бедных тени (впереди
одна, другая — сзади!) —
под стать душе раздвоенной —
по городу с тобой.
Бездомное родство его
прописывает боль
то где-то посреди моста,
то на пустынной площади…
А в горле косточкой — звезда, —
ничем не прополощете!
308. «Нужна ли городу заря?..»
Нужна ли городу заря?
Нужнее круг от фонаря,
нужнее редкий пешеход,
нужнее дворник у ворот,
нужнее долгий, хоть умри,
из века в век, из года в год
час ожидания зари.
309. Городской романс
Два кусочка города, живем
гордые — в асфальте дождевом,
бледные — в неоновом раю,
тихие — разлуки на краю.
Прячутся в деревьях фонари —
ты моя подсветка изнутри.
Мечутся экспрессы по стране —
ты щемящим отзвуком во мне.
Гривенник я в воду уронил —
тонет возле берега звезда.
…Не навек ли нас соединил
ужас разведенного моста?..
310. «Довольно помудрил…»
Довольно помудрил —
пора и помудреть.
Имел я пару крыл —
двуногим буду впредь.
Я выйду из-под звезд
навстречу фонарю.
На разведенный мост
взгляну — и закурю.
Лети, дымок, лети
в обнимочку с душой!
Еще идти-идти,
проспект большой-большой…
311. «Чем твои наполню горсти?..»
Чем твои наполню горсти?
Что возьму себе на память?
Приходи сегодня в гости,
дождь по стеклам барабанить
я заставлю для тебя,
лампу я заставлю книгой
от тебя, чтобы дремала…
Так уж разве это мало —
вечность вместо октября?!
Приходи сегодня в гости,
награди меня обидой.
Все слова уже — как гвозди:
столько в стены эти вбито
слов, торчащих вкривь и вкось…
Хочешь, я заставлю флейту
для тебя свистеть, как в роще?
Кажется, чего бы проще —
душу вымолчать насквозь?!
312. «Сухие листья жгут…»
Сухие листья жгут.
Идем с тобой садами.
Безвинной казни ждут
свидетели свиданий.
Доверчивость тех дней
карается законом.
Лишили их теней,
изъяли птичий гомон.
Октябрь лениво-мглист,
и небо опустело.
Деревья отреклись
и топчутся без дела.
И сад средь бела дня
сквозь дым неузнаваем…
Нет дыма без огня,
уж мы-то это знаем!
313. Стансы
…А кроме этой родины, дружок,
что ты еще имеешь за душою?..
Не плачь ты, о слышишь, не плачь ты!
Не качаются мачты,
не кончаются сроки, —
проспекты — как вечные строки:
чтобы ими шататься,
чтобы ими шептаться.
Размолвки, невстречи, разлуки…
Разведите нам руки,
опустите нам веки, —
все было, все есть, все навеки:
и твои перекрестки,
и мои папироски.
И наша ль печаль безголоса? —
Грохот вместо вопроса,
ветер вместо ответа,
но кто-то аукнется где-то
не стихами моими,
так стихами твоими.
О наших стихов перекличка!
Так одна электричка
окликает другую…
А я тебе руки целую,
будто можно проститься —
и такое простится?!
314—316. Петербуржец
1. «Воротник у человека…»
Воротник у человека
дыбом поднялся.
Сколько до дому — два века
или полчаса?
Ни врага тебе, ни друга, —
угол незнаком.
Стосезонная дерюга
шита сквозняком.
Только вьюги белый порох
вспыхнет на пути.
Есть сюжеты, от которых
некуда уйти.
Вечно длится узнаванье
сердца своего.
Переулок без названья,
скользкое родство.
Оступившееся слово
липнет к чугуну.
Вдоль стены узкоголово
тень свою метну. —
Триумфальная крылатость
чудных лошадей.
Ледовитая разъятость
черных площадей…
2. «Проголосуй, отщелкни дверцу…»
Проголосуй, отщелкни дверцу,
усядься, адрес пробаси.
Мерещится ли что-то сердцу
в ночных возможностях такси?
Автомобиль! Впрягайся в муку
и, взмылив честные бока,
мчи из конца в конец разлуку,
любовь — в тупик из тупика.
Повадка русская известна:
…гони, ямщик! лихач, лети!..
Любая выбоина — бездна,
дыханья не перевести.
Пусть даже бденье светофоров
не позволяет спутать век, —
в сто лошадиных сил твой норов,
душа, отчаян твой разбег!
Своим набитым глазомером
поймай зеленую волну
и нá мост, этаким манером,
и в небо, если не ко дну…
3. «Морской конек, трезубец…»
Морской конек, трезубец,
русалочьи хвосты.
Пешком люблю, безумец,
ходить через мосты.
Настилы под ногою
гремучие гудят.
Перила под рукою
зыбучие зудят.
Через перила свешусь —
и вижу тень свою.
Ненастливую свежесть
вдыхать не устаю.
Полжизни отражая,
сплывает навсегда
тяжелая, чужая,
ужасная вода.
Все глубже — кадр за кадром —
засматриваю вниз.
С дистрофиком блокадным
давай перекивнись!
Аукнись пешеходу,
которому и впредь
в историю, как в воду
текучую, смотреть!
317. «Печальный голос твой, он где?..»
Печальный голос твой, он где?
Кругами по какой воде
расходится? Какое эхо
его качает вдалеке?
И для кого горчинка смеха
оттаяла на языке?
318. В чужом городе
Памяти Эдит Пиаф
И бульвар, и канал,
и фонарь надо мной…
Я впервые попал
в этот город ночной.
Почему же он мне
так щемяще знаком —
тенью счастья в окне
и размытым гудком?
И бездомностью слов,
и бездонностью глаз…
Город гулких углов
и лоснящихся трасс.
Чьей-то первой тоски,
чьей-то поздней любви…
Только знай что такси
задыхаясь лови.
Только знай что в туман
вдоль асфальта шагай,
только знай что в карман
кулаки опускай…
Ни гроша за душой,
только голос в окне,
и от славы чужой
холодок по спине.
319. «Я все чего-то жду…»
Я все чего-то жду:
письма
или звонка — обмолвку чью-то.
И так легко сойти с ума
от ожиданья чуда.
И так легко найти в душе
веселую свободу…
А сердце —
через пень-колоду,
и рушится на вираже!
320. Встреча во время разлуки
Опять январь какой-нибудь. Морозно.
Крючок с подпития вгрызается в кадык.
Я гость.
И время за полночь.
И поздно
признаньями вывихивать язык.
Но говорю… Нет сладостней науки:
по памяти, врастяжку, чуть дыша,
дома и мостики разменивать на звуки,
забыв, что место действия — душа.
Тот переулок — ах, куда лежит он!
Кислинка зимняя, виясь, влетает в рот.
И двести лет щемящ и неожидан
канала бессловесный поворот.
Какой грамматикой, каким произношеньем
я не унижу город мой в снегу?!
И дереву — с его ночным движеньем —
как про себя, приезжий, не солгу?
Я задыхаюсь… Усмехаюсь… Надо
сказать бы «сад», а говорится — «суд».
Послушай, не из этого ли сада
когда-нибудь мое дыханье унесут? —
Прямая речь! Она еще слетает
с январских губ,
обмолвкой голубой
клубится в воздухе и на ресницах тает.
И нам с тобой — всегда как нам с тобой.