321. «Я стал богат, а был я беден…»
Я стал богат, а был я беден.
Однажды в лютый час ночной
душа сказала мне: — Поедем,
куда глаза глядят, со мной…
Ах, видит Бог, я столько бредил
свободой, небом, тишиной!
322. «Не поймешь, мы откуда…»
Не поймешь, мы откуда.
Не ответишь, куда.
Мы стесняемся чуда,
в этом наша беда.
А ведь после абзаца
белоглазой тоски
чем он мог показаться,
мир с зеленой строки?!
Чуть взглянули пошире —
как сподобились мы
все, что вечного в мире,
взять хоть на день взаймы.
Эту землю вполнеба,
солнцелюбия дрожь…
Ну а то, что без хлеба
мы остались, — ну что ж!
Разве было не вдоволь
нам тропинок во ржи,
нашей доли медовой
со шмелиной межи,
и лесного смиренья,
и беспамятных глаз?..
Благо соль удивленья
сохранилась у нас!
323. «Присмирей, доверься, слушай…»
Присмирей, доверься, слушай,
мхом подножным не шурши.
Высота — особый случай
в смутном опыте души.
Мы и сами в эту зиму
настоялись на ветру.
Ты сестру мою осину
за свою считай сестру.
Неказиста, кособока
и не так уж молода,
а душа летит высоко, —
ах, куда летит, куда?
Мимолетный призвук счастья
в горьких листьях растворен.
Вроде сказки, шелестящей
с незапамятных времен.
Вроде дождичка грибного
с незапятнанных небес…
позабудь, что завтра снова
будет вечности в обрез!
324. «Так вот и вышли к реке…»
Так вот и вышли к реке,
так и вступили
в эту купель налегке,
так вот и пили —
эту, глоток за глотком,
чистую волю,
это, цветок за цветком,
чистое поле,
это — вразлет по холмам —
чистое небо,
эту — столь внятную нам —
чистую негу…
… Капли с локтей и с колен,
выход на сушу.
Только и можем взамен —
чистую душу.
325. «Дождем застилало долины…»
Дождем застилало долины,
а нас только брызги слепили.
Сгущенней, чем запах полыни,
был дух прибиваемой пыли.
И все через миг просыхало;
эпоху сменяла эпоха:
вселенная благоухала
от кашки до чертополоха.
Он выполнен был как загадан,
восторг ежедневного мира;
особенно перед закатом
в груди от восторга щемило:
он плыл, простираясь без края,
над нами, слепцами своими.
Горели кресты, не сгорая,
во славу его и во имя.
Большое согласное пенье
с вечерних земель поднималось…
Все наши с тобой откровенья —
такая пустячная малость!
Такая бессмертная милость —
мгновение наше любое!..
Уж лучше бы все это снилось,
а то — расставаться с тобою…
326. «Край отчий. Век трудный. Час легкий…»
Край отчий. Век трудный. Час легкий.
Я счастлив. Ты рядом. Нас двое.
Дай губы, дай мокрые щеки.
Будь вечно — женою, вдовою.
Старухой — когда-нибудь — вспомни:
так было, как не было позже. —
Друг милый. Луг нежный. Лес темный.
Звон дальний. Свет чудный. Мир Божий.
Остановись в потоке (1962–1968)
327. «В мире пахнет паленым…»
В мире пахнет паленым,
в мире жгут Человека.
Не возиться ж милльонам
с единицами века!
До того ли, голубчик,
в наше подлое время?
Даже лучше без лучших:
все равны перед всеми!
Ну, а правы ли, нет ли —
это старая песня.
Крутит мертвые петли
самолет в поднебесье.
Сквернословит планета,
отражаясь в бутылке.
Холодок пистолета
у нее на затылке.
328. «Оклеветан птенец вороной…»
Оклеветан птенец вороной.
Нету выдоха вдоху.
Как засушливый шелест песка за спиной —
ощущаю эпоху.
Как червивое бденье травы,
как ночного пространства чреватость.
Тяжелей воровства для ползучей молвы
эта наша крылатость.
Я не помню блистательней лба,
безупречней полета.
Ненасытна слепая пальба
из болота.
Плавно падает перышко; влепят и мне
оловянную порцию славы.
Все, кто спятить сумел в огнестрельной стране,
были правы.
Каково на прицеле кривом!
А эпоха по-русски
вытрет губы смазным рукавом
и приступит к закуске.
329. 30 мая 1960 года
В тот день болела вся Москва.
Отцы и дети — все на матче.
На синем небе ни мазка,
и флаги реяли на мачте.
И мимо вратаря влетал
мяч прямо в сетку,
и больные —
за неимением литавр —
в ладони били жестяные.
Вздыхал в сто тысяч человек
весь стадион, рождая ветер…
А в это время —
Человек,
один-единственный на свете,
в подушках затихал.
Один,
последний, может быть, здоровый,
он воздуха не находил.
И камфарой, как катастрофой,
несло из комнаты.
Жена
любимую не допускала
к нему.
Сгущалась тишина
от койки до Мадагаскара…
И слез никто не утирал —
кого теперь врачи обманут…
А Человек — не умирал,
он просто вымирал —
как мамонт,
вмерзал в историю Земли.
Ревела за окном эпоха:
два-ноль, торпедовцы вели,
и было, в общем-то, неплохо.
330—331. Столица
1. «Оставьте при себе печаль…»
Оставьте при себе печаль —
что старомоднее печали?
Легчай, любовь моя, легчай,
как бы тебя ни отягчали!
На жирных праздниках земли
пляши, моя душа, юродствуй!
Все, что мерещилось вдали,
свелось к футбольному геройству.
Любить свой век — веселый труд:
свистим, пьем пиво, балаганим.
И — ангелы, как мухи, мрут,
и камень —
не страшней, чем камень.
2. «Да разве я не здешний?!.»
Да разве я не здешний?! —
На-ка,
прими, автобус, мой пятак.
Но выясняется, однако,
я сыт не так и пьян не так.
Я чувствую себя шпионом —
не так терплю, не так люблю,
ни сват, ни брат густым милльонам,
не кум, тем паче, королю.
Нет, не какая-то обида
на милицейские свистки,
но неуменье хоть для вида
выть не по-волчьи —
по-людски!
332. «Так вот оно — спасение души!..»
Г. Плисецкому
Так вот оно — спасение души!
На ежедневно стынущем пейзаже
приплюснутые небом этажи
и облака, приправленные сажей.
Ковчег крупнопанельный неуклюж.
Не отсидеться во всемирной луже!
Туз бьет туза, кого-то бьет коклюш,
бьют морду, бьют посуду, бьют баклуши.
Я тоже — до ларечка — добегу.
В снегу бульвар, ворона на снегу
и в воздухе злорадный дух бензина.
Заводят ум за разум тормоза.
Кому-то жаль меня невыразимо,
а я вернусь и вновь зайду с туза.
333. С английского
Мне однажды приснилось: я стал молодцом —
хитрецом,
гордецом,
наглецом,
очень важным лицом,
с очень важным лицом,
все трепещут — и дело с концом.
Вслед за этим приснилось: я стал циркачом —
силачом,
ловкачом,
трепачом,
не грущу ни о чем
и смеюсь ни о чем,
я и думать забыл, что почем.
А под утро приснилось: я стал муженьком —
добряком,
простаком,
тюфяком,
я грешил табаком
и дружил с кабаком,
а теперь лишь вздыхаю тайком.
Я проснулся, глаза кулаками протер,
и своею судьбою доволен с тех пор!
334. Золотой петушок
…Как живется вам — здоровится —
Можется? Поется как?..
Я петушок на спице,
негордый и незлой.
Мне спится и не спится
меж небом и землей.
О, как мелки отсюда,
с постыдной высоты,
все горя и все чуда,
обиды и мечты!
И зов твой с поворота
доходит до меня.
Но в механизме что-то
заело у меня.
Восходы и закаты
куда как хороши!
Испорченный локатор,
вращаюсь без души.