в чешуйках краги до локтей.
У них загривки — для инфарктов,
от них не может быть детей!
На них не может быть потопа,
чума — видали и чуму! —
Нет ничего на свете, чтобы
неясно было что к чему.
Знак высшей доблести за ухом
торчит, очиненный остро…
Ну как, собрался ли ты с духом
спросить селедку грамм на сто?
Что им хула твоя и слава, —
у них позиция тверда:
владеть землей имеют право,
а ты, как рыба — никогда!
347. «Я иду сутулый, но прямой…»
Я иду сутулый, но прямой,
а кругом косые взгляды ваши:
неприлично — брюки с бахромой,
срамота — ботинки просят каши.
Каша… А за столиками жрут.
Лимонад… А перед каждым водка.
Доблестный у вас, конечно, труд,
у меня же — так себе, работка!
Ах, и мне б костюмчик на заказ,
крашеную девку напоказ,
тонкую усмешку, толстый бас,
но едва взгляну на ваши лица —
чтобы души выросли у вас,
кто-то ж должен, думаю, молиться!
348. «Где он ходит, мой предатель?..»
Долго ль мне гулять на свете…
Где он ходит, мой предатель?
Кто предаст меня и как?
Перетрусит ли приятель?
Расхрабрится ли дурак?
Иль — миляга-парень с виду,
пухлощек и яснолик —
утолит свою обиду
возомнивший ученик?
Иль привыкший, словно плотник
(план есть план, е…. мать!),
тридцать сребреников потных
дважды в месяц пропивать? —
На орла гадай и решку,
за какие сел грехи.
Не за ту ли за усмешку?
Не за эти ли стихи?
Не увижу больше сына…
Ландышей не принесу…
Плачет верная осина
о гуляющем в лесу!
349. «Вот рифмач…»
Вот рифмач,
возомнивший,
что он не рифмач,
но поэт.
Вот ловкач,
возвестивший,
что он не ловкач,
но артист.
Вот палач,
убедивший,
что он не палач,
но герой.
Вот стукач,
не простивший,
что он лишь стукач.
350. «За руки белые меня…»
За руки белые меня
берут, как хулигана.
Две гимнастерки, два ремня,
два вежливых нагана.
На все четыре сапога
подкована свобода.
Я сразу вырос во врага
перед лицом народа.
Меня сгибают пополам,
пихают в черный ворон.
А вся Россия по углам
за нищим разговором.
Толкует про житье-бытье,
пьет мертвую со скуки,
пока мне именем ее
выкручивают руки.
351. Разговоры одного дня
— Зря теперь не садят, а попался —
кто ему поверит, подлецу! —
Старичок улыбчиво пытался
показать, как хлещут по лицу.
— Во, чего придумали: в изгнанье
ехать за любовью, — ни черта?! —
Женское брезгливое всезнанье
возле вызывающего рта.
— Правдолюбцы! Нет, чтобы тысчонку
хапануть, хоть было бы за что… —
Сплюнул и провел свою девчонку
в царственно наброшенном манто.
352—353. Две площади
1. Красная
Свято место пусто не бывает.
Лобное — тем более в чести.
Русская земля не забывает
на костер достойных возвести.
От стыда денница кумачова…
Спасу нет от галочья опять…
Каково-то в чине Пугачева
вам на Красной площади пылать?
На главнейшей площади России,
посредине родины своей!
А кругом — как лезвия, косые
взгляды из урочищ и степей.
А кругом — Емельки злые дети
с ярыми охулками во рту…
Вы горите, вы за все в ответе,
даже за чужую срамоту.
Даже за кривую душу рабью, —
дальняя, а все ж таки родня.
Разрастайся зарево над хлябью,
правда только чище от огня!
август 1968
2. Дворцовая
Конечно, Росси не имел в виду,
развертывая циркульную оду,
намек на Колизей! — страна во льду,
достаточно, обычаям в угоду,
пить водку и ловить свою звезду.
Что это гений — поняли потом,
а игрища последовали сразу.
Ареной стала площадь. В золотом
глумленье труб заученную фразу
рабы провозглашают мертвым ртом.
Ликует плебс, беспамятен и лют!
Не на песок, где завтра будет сухо,
но — сквернословя — кровь они прольют
и на асфальт; для площадного слуха
нет разницы, расстрел или салют.
О циркулярный пафос площадей,
язычества глухонемое эхо!
А сам потомок римлян — не злодей:
на розвальнях катался ради смеха
и даже, говорят, любил людей.
354. «Смирение меж двух ладоней…»
Смирение меж двух ладоней…
Веселость бунта в кулаке…
А я стою, как посторонний,
с каким-то перышком в руке.
Страстей вокруг бушует вече, —
стою себе, не дую в ус:
рукопожатьем не отвечу,
рукоплесканьем не взорвусь.
Не кину камень, а тем паче
за хвост не ухвачу удачу. —
Стакан бы взять, горит душа,
да пустяковина меша…
355. «Пока, мальчишка и мудак…»
Пока, мальчишка и мудак,
ты ищешь красное словцо,
шляхетски рифмами бренчишь, —
твоя Россия, скажем так,
вдруг узнает тебя в лицо,
и ты молчишь.
Когда ж, изверившись вконец
всем завереньям вопреки,
со зла, с отчаянья, спьяна
ты вынешь вдруг из-за щеки
не леденец, а бубенец, —
молчит она.
Ты пущен по миру босым:
ступай, свидетельствуя сим!
356. В ночном полете
Неужели верить равновесью,
даже
на последнем вираже!
Может быть, другой какой-то смесью
дышим, а не воздухом уже?
Может быть, бумагою крест-накрест
меченный по окнам город мой
поменял с блокады адрес?
Или мы не по прямой
прорываемся сквозь мирозданье?
И родной аэропорт
(пол-России в залах ожиданья)
не под этим солнцем распростерт?
Что нас беспокоить может, если
свой защечный леденец
перекатываем, сидя в кресле? —
Да не все равно ли, наконец,
(самолет, восьмое чудо света!),
отчего мы губы так кривим!
…накреняется планета,
взваленная на плечи живым…
357. К другу стихотворцу
Жизнь для волненья дана…
Зачем, высоко обязуясь
дышать размером и добром,
уравновешенный безумец,
ты слепо брызгаешь пером?
Твоя лихва в пылу полемик
лишь убеждает, что и ты
такой же — если и не пленник,
то соучастник суеты.
Мы все, как все: на службу топай,
читай газету, шей пальто, —
живем, и нет на нас потопа,
все граждане и все — никто.
Живем в толпе, покуда живы,
владельцы, съемщики, жильцы,
клиенты, члены, пассажиры,
мужья, любовники, отцы.
И нет, не в стихотворных перлах,
а в лязге этом и лузге
у нас (лишь славы, что у первых!)
душа висит на волоске. —
Ни позабыть о дальнем друге,
ни самого себя простить…
Нам только кажется, что руки
легко вдоль тела опустить!
Копейки наши — ахи-охи!
Но жизнь становится судьбой:
мы платим по счетам эпохи
не словесами, а собой.
Рабами вбитых в нас понятий,
стянув последние трусы,
предстанем — как в военкомате —
и зябко станем на весы.
358. Памяти Фриды
Не горечь, не горесть, не горе…
Душе не сказаться никак!
Обрывки афиш на заборе,
и дождь, и при входе — сквозняк.
Каким же он кажется нищим,
тобой покидаемый мир —
с бредущими мокрым кладбищем
владельцами теплых квартир!
Стекают осенние лица.
И, тычась в изгиб рукава,
душа, угловая жилица,
роптать получает права.
Сестру снаряжая в дорогу,
своих не касаясь обид,
душа обращается к Богу,
гражданских поверх панихид.
Что наших речей безысходней? —
Поплачем над бездной земной,
и вечное наше сегодня
набрякнет твоей тишиной.