Я привычен к доле угловой:
в поезде, в гостинице, в гостях —
лишь бы одеялом с головой,
и грядет мой спас-на-пропастях.
Радио гремит на пол-Руси,
льет в уборной, дует из окна, —
спрячь меня, укрой меня, спаси,
родина-за-пять-минут-до-сна!
360. Куст
Из окон озаренный куст,
явление куста народу.
За полунощную природу
ответствующий златоуст.
Всем, кто сомненьями томим,
ответ, острастка, откровенье.
Сподобь меня хоть на мгновенье
побыть апостолом твоим!
Пусть лужи лезут через край,
ухабы на моей дороге, пускай
охлестывает ноги
бурьян замызганный, пускай! —
Не изрыгну хулы ночной,
устами исцелен твоими.
Всему свое на свете имя,
пока сияешь предо мной.
Но вот погаснет в окнах свет,
и без тебя опять во мраке
брань, пьяный гогот, визг собаки, —
все то, чему названья нет.
361. «Трава окатывает ноги…»
Трава окатывает ноги,
чело окутывает мгла.
Не дай мне Бог сейчас дороги,
чтобы куда-нибудь вела.
Не дай мне Бог сейчас подруги,
что напросилась бы помочь.
Во всей беззвезднейшей округе
лишь двое равных — я и ночь.
Земля потоплена в тумане,
ни зги: он сгинул, белый свет.
И нет во мне воспоминаний,
а может быть — и веры нет!
362. «Когда ни женщины, ни друга…»
Когда ни женщины, ни друга,
ни зверя теплого у ног,
и на сто верст одна лишь вьюга, —
я не тоскую, видит Бог.
А посреди толпы великой
такая смертная тоска!
…Смотри, мой милый, не накликай
себе разбитого виска…
363. «Положите меня на траву…»
Положите меня на траву,
я хочу умереть на траве.
Будут плыть облака в синеве,
и покажется, сам я плыву.
На беззвучной волне забытья
чуть качается легкость моя.
И такой я прекрасно-ничей
на всемирном ветру… —
Это вовсе не я
в окруженье вещей,
как такая же вещность, умру!
364. Трудные стихи
Мне пела птица на заре —
и ты меня любила;
сияла церковь на горе —
и все вполгоря было;
чернела под вечер вода —
и наступала череда
молчать под шорох сада…
…А что, мой друг, возьму туда,
где ничего не надо?
… … … … … … … … … … … … … …
Живые мертвому цветы.
Средь сладковатой духоты
друзья на цыпочках, и ты —
наверно, здесь, наверно, рядом;
прощаешь, каменно скорбя,
иль виноватишь явным взглядом…
Я занят собственным распадом,
мне некогда жалеть тебя.
… … … … … … … … … … … … … …
Лежать на том же на столе,
сидел когда-то за которым;
безгрешно тем же коридором,
куда входил навеселе;
потом — не чувствуя земли
и не захлебываясь небом —
туда, где я ни разу не был…
Спасибо вам, что привезли!
… … … … … … … … … … … … … …
Могильщик вылезет, и вы
над рваной пропастью забвенья,
не поднимая головы,
замешкаетесь на мгновенье,
и, неприкаянный вдали,
протиснется к могиле Каин
и бросит первый ком земли —
злорадно, как последний камень.
… … … … … … … … … … … … … …
Пусть родина меня простит,
как я простил ей страх и стыд,
простил неправды вкус во рту,
и нищий хлеб любить не ту,
и соль, слепую соль сует,
и веру в то, что веры нет, —
всю злую меру смертных бед!
… … … … … … … … … … … … … …
Иду на дно — и нету дна,
и надо мною, надо мною —
из всех растений — бузина,
из всех смятений — тишина,
и однозначно все земное:
и я — один, и ты — одна.
… … … … … … … … … … … … … …
Земля да будет мне легка!
Поплачете и разойдетесь —
уже не люди, облака…
… Когда-то вы теперь вернетесь?..
Вернитесь! Хоть через века…
365. Адам
Когда синкопирует сердце, когда
все жареной рыбой до звезд провоняло, —
о как ты нужна мне! —
Хоть ломтиком льда,
завешенной лампой ли, грелкой линялой.
Не бойся, сегодня еще не умру.
Еще пригодится и шапка в прихожей —
спуститься по лестнице, встать на ветру,
поверить в незыблемый замысел Божий.
Опять, понимаю, не хватит души
вдохнуть это звездное благословенье…
Обступят, оцепят меня этажи,
качнутся в зрачках, распадаясь на звенья. —
Играй же свою полуправду, играй,
и денно, и нощно терзаемый ими!
Забудь в первом акте потерянный рай,
похерь во втором — тебе данное имя.
В копилку стола опускай по грошу,
по камню, по реплике…
То-то потеха,
что насмерть с бездонным колодцем дружу,
и тешит меня его тесное эхо!
Подохнуть от смеха, что есть у меня
и горькие слезы, и гордые губы!..
Ты, родина, завтра не дашь мне огня,
не дашь мне воды, — только медные трубы.
Ославишь — и свалишь меня в уголок
неизданным хламом, и локоть мой драный
счастливой деталью войдет в эпилог
со дня сотворенья задуманной драмы.
И — Гамлет не Гамлет — тогда и вплыву
в стерильнейший ужас второй хирургии.
Вдоль койки, рыдая почти наяву,
двоятся-троятся мои дорогие. —
Ты где тут, жена моя?!
Вместе бы в сад
и яблоки рвать бы, как все человеки,
но некто — беспамятен и волосат —
впотьмах наши руки разводит, как реки.
И ты мне ребро возвращаешь…
и мгла
над завтрашним миром…
и душу живую
(она только чуточку занемогла),
свергаю — о Господи! — в бездну стола…
и плачу… и бедствую… и торжествую…
366—368. Три сонета
1. «По всей эпохе высятся кресты…»
По всей эпохе высятся кресты,
и на небо взглянуть — уже заслуга!
Живешь — и столбенеешь от испуга
перед лицом разнузданной тщеты.
И горестней душевной глухоты
на свете нет, наверное, недуга:
жгут истину, в тюрьму сажают друга,
а ты живешь, поплевываешь ты.
Но вот — еще: живешь не так, как все!
Все крутятся, как белки в колесе,
а он поверх голов глядит куда-то.
Ату его, родимого, ату:
пнуть и распнуть — пусть знает высоту!..
…О Господи, спаси слепое стадо…
2. «Чем старше, тем ревнивее эпоха…»
Чем старше, тем ревнивее эпоха.
Как ветреная женщина, она
была в себя настолько влюблена,
что не ждала от зеркала подвоха.
Лгут зеркала, и все же дело плохо —
морщины, злые губы, седина.
Она теперь — как верная жена —
тебе не позволяет ни полвздоха.
И хоть в кабак, проклятьем заклеймен!
От ласк ее, румян ее, знамен
ветшающих, как ленты на могилах. —
Ребром ладони режешь свой кадык:
вот так уже! И стыдно, что любил их,
и вчетверо стыднее, что привык.
3. «Свободный синтаксис воспоминаний…»
Свободный синтаксис воспоминаний,
наплывы через точку с запятой… —
Вам кажется, их нету безобманней,
и невдомек, что с кукишем в кармане
к эпохе становились на постой.
Гордитесь героической тщетой
своих испаний и своих германий,
и — скрученные даже в рог бараний —
опьянены восторженностью ранней,
упрямы восклицательностью той,
быть совестно свидетелем которых…
И все-таки — подольше бы у вас
в пороховницах не кончался порох:
куда страшнее правда без прикрас!
369. Наука побеждать
Молчанье — трудная наука.
Мы побеждаем, зубы сжав.
Победа наша однорука
и ореол над нею ржав.
Он из консервной сделан банки.
Опять элодей какой-нибудь —
и снова слева-справа танки,
и вдруг медаль осколком в грудь.
Мы крестоносцы, не крестьяне, —
свой крест выносим на рубеж.
Земля нарезана ломтями,
бери любой из них и ешь!
Ан нет, долбим гранит молчанья,
дробим в зубах окопный жмых.
Гнездо свивает одичанье
в воронках раковин ушных.
Стоят победы в гордых позах,
их до небес превознесли.
Лежит земля в стальных занозах,
и нет победы для земли.
370. Памяти самих себя
Живем себе, кропаем и корпим.
Треск духовых оркестров нестерпим.
Ни полстроки в угоду не изменим;
мы будем воду пить за неименьем
вина, есть голый хлеб, вдыхать густой,
благословенный смрад воспоминаний. —