И вот, бессмертные на время,
Мы к лику сосен причтены…
397. Медленные стихи
В ученье к соснам отданный, молчу.
Средневековых крыш сухое пламя
и лес, как будто проповедь: косым
пронизан солнцем, гулок и возвышен.
Пылинкой, примелькавшейся лучу,
душа — ее почти не существует —
лукаво проблеснет и растворится,
куда там самолетик в синеве.
Я забываю привкус тех обид…
Другие пусть обметывает губы
молочным гневом, пусть себе сторицей
шипучая отрыжка тешит ноздри
в неутолимой жажде суеты.
Пускай… Довлеет мне воды и хлеба,
и неба и земли довлеет мне.
Лишь изредка привидится во сне
толпливое деревьев разночинство
и обезличка листьев.
Я мечусь —
ни лист, ни человек; меня колотит
о ветку материнскую: сорвусь ли,
останусь ли, — я взыскан все равно.
Воспалено проснувшееся небо
тогда бывает —
вспыхивает, гаснет
пурпурный отблеск позапрошлых чувств.
Что б делал я, когда утóк души
на длительности бы основан не был?! —
Ворчливо на дворе греметь ведром,
и ветренностью белого пространства
поутру зубы чистить, и сосновым
терпением испытывать себя.
В сплошном куске сгущенной тишины
барахтается где-то еле слышно
рокочущий вовсю аэродром.
Ни памяти не надобно, ни почты, —
совсем не этим пишутся стихи.
…Замедленно течет большое время…
398. Раздумье
Когда тебя обидит век
иль женщина лишит свободы,
встань тихо посреди природы,
любить уставший человек.
Сама в себе живет река,
вздыхает лес неизъяснимо,
и облака — все мимо, мимо…
река… и лес… и облака…
Твоя невзгода в этот миг
тебе покажется ничтожней
листка, мелькнувшего над пожней,
а ты — как дерево велик.
399. Переменная облачность
Сухая высокая смесь
сосны и осины.
У солнца осеннего есть
испуг страусиный.
И там, в городах, за семью
печатями века, —
в саду, в листопад, на скамью
по полчеловека.
Снять лишнюю кофту — ни-ни,
и зонтик на случай, —
от вашей небось воркотни
и солнце за тучей!
А надобно верить добру:
из лужи недавней
полнеба в ладони беру —
такая вода в ней!
И, если б не эта стерня,
такая свобода, —
как будто ни времени дня,
ни времени года.
Ни горестных в жизни минут,
ни старости нету…
А тени бегут и бегут
по белому свету.
400. Верховья
Маме
Как бы так в себя вглядеться,
так прислушаться к себе,
чтоб восплыть к верховьям детства
против стержня по судьбе?
Пусть подробностей не помню —
так ли, этак, что с того, —
никогда мое огромней с миром не было родство.
Как в одной большой светлице,
всем дышалось наравне —
и кузнечику, и птице, капле, камешку и мне.
Разнотравья и деревья хоровод вокруг вели —
узнаванья и доверья хоровод всея земли.
И подсказывалось мамой, и угадывалось мной,
как делиться самой-самой несказанностью земной.
Никогда уже счастливей я потом не уставал,
никакой позднейший ливень так врасплох не заставал.
И нигде уже осина так не рдела на ветру…
…Научить играть бы сына в эту вечную игру!
401—403. Сыну Никите
1. «Тускнеет склон большого дня…»
Тускнеет склон большого дня,
наплыли сумерки в низину.
«Будь счастлив!» — говорю я сыну.
Молчит, не слушает меня.
Он видит тысячу причин
для золотой своей печали.
Уходит он, пожав плечами,
недуг его неизлечим.
Смотрю я мальчику вослед.
Ах, правота, что делать с нею!
Действительно ли все яснее,
когда тускнеет белый свет?
2. «Ну что ж, дружок, ну что ж…»
Ну что ж, дружок, ну что ж,
давай резвиться в жмурки!
Куда как ты хорош
в чужой своей тужурке.
Куда как ты крылат
своим восторгом нищим.
Для нас припрятан клад,
а мы его не ищем.
Не то чтоб вовсе лень,
а как-то неохота.
Ведь каждый Божий день
задуман как суббота.
А если ты неправ —
тебя поправит время.
Куда как ты кудряв
бесстыдно перед всеми!
В снегу себя купай,
бей в обе рукавицы…
Студентик, шалопай,
резвись, пока резвится!
3. «О, мой скудеющий лимит!..»
О, мой скудеющий лимит!
Душа бестрепетней и глуше.
А за бугром еще гремит,
а на дорогах — те же лужи.
А в поле — та же благодать,
и не корми кого-то хлебом —
дозволь часов не наблюдать
наедине с землей и небом.
А для кого-то шаг вперед —
не просто вынужденность шага,
но внятный сердцу поворот
галактики вокруг оврага.
404. Поползень
У меня окно под самой крышей,
у меня зеленый цирк в окне.
Кто-то головою вниз, как рыжий,
вперебежку ходит по сосне.
Поползень! Твои поползновенья
рассмешить меня наивны столь,
что невольно губы на мгновенье
хохоток растянет холостой.
Легкий хохоток и необидный,
хохолок над пасмурностью лба.
Хорошо гуляется, как видно,
головою вниз, кому судьба!
405. О мудрости
В самый раз, пожалуй, мудрым
напоследок объявиться! —
Вот проснусь однажды утром
и забуду удивиться.
Свищет птица — что ж такого,
светит солнце — так и надо.
Ко всему душа готова,
ничему душа не рада.
Я тебе назначу встречу
потому, что ты просила.
Ради истины замечу,
что сегодня ты красива.
Смолкнет птица — что ж такого,
сядет солнце — так и надо.
Нет ненайденного слова,
нет потерянного взгляда.
Бестревожно спится мудрым:
мир — как дважды два четыре.
И не жаль однажды утром
не проснуться в этом мире!
406. «Я затихаю на природе…»
Я затихаю на природе.
Как бедный родственник, вхожу.
Среди больших ее угодий
угла себе не нахожу.
Постыдно тянет подольститься —
помочь ручью, спасти жука —
и на небо перекреститься,
как атеист, — исподтишка.
Я умиляюсь глупой птахе,
травинке малой на лугу…
Но блудным сыном, ниц во прахе,
вернуться в лоно не могу.
Сижу, философ безбородый,
на краешке чужого пня.
Природа занята природой,
ей нету дела до меня.
407. Любительская фотография
С одиночеством в обнимку
я на камушке сижу.
Если верить фотоснимку,
я за облаком слежу.
Правда, облако не вышло,
может, облака и нет.
Не кукушка ли чуть слышно
мне желает много лет? —
Но не в фокусе и птица.
Просто, чувствую, сейчас
комаришка примостится
у меня промежду глаз.
Нет, конечно, эту малость
объектив не уловил!
Но — мгновение поймалось,
и любитель проявил:
легкий взгляд, что переходит
без причины в забытье,
и разлитое в природе
одиночество мое.
408. «Помню ли тебя, не помню…»
Помню ли тебя, не помню,
эка малость!
Под вечер земля бездомней,
и осталось —
в рощи забредать и в чащи
углубляться,
вспугивать чужое счастье,
не влюбляться.
Под вечер земля печальней
и любимей.
Песней потянуло дальней
о рябине.
В небе надо мной не лето
и не осень —
тихое страданье света
между сосен.
409. «Не в одиночестве печаль, а в постоянстве…»
Не в одиночестве печаль, а в постоянстве.
И выпил бы, да вот — в один стакан не пью.
Что комната моя? Кусок тепла в пространстве,
огарок, меркнущий вселенной на краю.
По вечерам живу во весь размах терпенья,
разгул бездомности за окнами все злей.