И крепко
прижал он факел святыни к груди,
и зажмурил глаза, и крикнул: Небо —
Аваддон — ты... — И ринулся с вершины
в раскрытые объятия на дне
Гибели...
И погасли Божьи свечи
в вышине, посерели степи неба,
обнаженные, грустные, как поле
после жатвы, — и там, у края поля,
словно ненужный, брошен кем-то серп
месяца...
Дрогнула светлая тучка
и растаяла; дрогнула за нею
Серна Зари, и не стала видна.
Ибо в чертоге своем пробудился
Лев золотого утра, и вступил
в царственной мощи на порог великой
тверди; венчанный гривой золотой,
отряхнулся, и брызнуло сиянье
в горные дали.
VIII
А юношу воды
вынесли в край далекий, незнакомый,
в край, чье имя Чужбина.
И скитался
по всем странам, и жил с детьми Изгнанья,
и проходил между ними, подобный
сказке древности дальней и виденью
грядущего; и странно непонятен
был он для них.
И видел небеса,
но ему они чужды; видел землю,
но и она чужда; и научил он
свои глаза глядеть перед собой
в мировое Ничто.
Так он блуждал
по земле, словно выбитая Богом
из орбиты звезда, по беспредельным
пространствам; так блуждал он, наг и бос,
глядя перед собой, нищенски бедный —
только с Огнем великим в глубинах
сердца и с тенью сумерек Зари
в безднах очей. Ибо душу его
трижды расплавил Рок в тройном горниле,
и великое тройственное Пламя
пылало в ней: пламя Бога, и пламя
Диавола, и — жарче тех обоих —
пламя Любви.
И нес он это Пламя
по четырем окраинам земли,
зажигая сердца своим дыханьем
и лампадки затепливая людям
в их потухших глазах.
И проходил он
среди братьев своих, детей Изгнанья,
и видел униженья, видел муку
их, и болел их болью, и рыдал
их воплями. И были в этих воплях
слышны клики небес и ревы ада,
Божья ревность и буря гнева Божья,
стоны души, погибающей в муках
невоплощенной любви, — и вселенский
горестный вздох, что разбился над миром
некогда в ночь Разгрома. Но, бывало,
в скорби молчал он — и молчанье было
воплем его; и не было на свете
скорби, равной его безмолвной скорби,
ни боли, как его немая боль.
И выдержать не мог его прямого
взора никто. Иные подымали,
избегая очей, глаза
к небу, иные к земле опускали;
он безмолвно следил за ними взглядом,
пока пройдут, и жалостью великой
жалел о них.
Встречал он и людей
гнева и ненависти: люди гнева
содрогались пред ним и отступали
торопливо, и хмурили чело,
и надвигали брови над глазами,
и клали руку на сердце, и будто
нечто пытались утаить от взора
Загадочного. Тщетно: видел он
недра их сердца, и входил в их душу,
как в осажденный город сквозь пролом
стены...
А если встречал на дороге
беззаботно-уверенное сердце, —
пронзал его глазами и вливал
смертный недуг, и с той поры не ведал
беззаботный спокойствия и тихих
снов по ночам.
И много было тех,
что под его проклятьем и его
благословеньем безмолвно склоняли
голову, и от уст его просили
поучений, укоров и молитв,
и от очей жаждали милосердья
и надежды. В душе его шумело
море жалости; утренней росою
струилися на скорбные сердца
слова его утехи, и во взоре
сияла милосердная Заря.
Ибо мощь и блеск яркого Солнца
нес он в своей душе, и мрак и тайну
Ночи; но жаждой глаз его была
только Заря, мерцание рассвета —
его стихия, предутренний сумрак —
песнь его жизни...
* * *
А когда сжималось
его сердце, и дико налетали,
как волны моря, великие сны
и непреложные муки, — далеко
за город уходил он на заре
и стоял, опершись, под одиноким
деревцем у дремотного потока,
смотря подолгу на Серну Зари
и на отблеск ее в глубокой влаге;
и закрывал глаза, и, глядя в бездны
своей души, долго, долго стоял,
с целым миром безмолвствуя в великой
скорби своей — в своей великой скорби
Одинокого.
Ангел молодой,
светлокрылый, с печальными глазами,
что обитал в лучах Серны Зари,
наклонял над землей тогда в молчаньи
чашу Безмолвной Скорби — и катились,
капля за каплей, сокрытые слезы
среди безмолвия зари...
1905
Перевод В. Жаботинского
ЗЕФИРЫ
С птичьим посвистом — маминых уст поцелуй
От ресниц отгоняет виденье ночное.
Я проснулся, и свет в белизне своих струй
Мне ударил в лицо необъятной волною.
Лезут сны на карниз, и покуда хранят
Тени сладкой дремоты прикрытые веки,
Но уже пронеслось ликование дня
По булыжнику улиц в гремящей телеге.
Из сидящего в раме окошка гнезда
Раскричалась птенцы, опьяненные светом,
И уже за окном началась суета —
То друзья-ветерки заявились с приветом.
И зовут, и лучатся, сияют светло,
Торопливо мигают, снуют, намекают,
Как птенцы озорные, стучатся в стекло,
Ускользнут, возвратятся и снова мигают.
И в сиянье их лиц на окошке своем
Различу я призыв: «Выходи же наружу!
Мы ребячеством радостным утро зальем,
Мы ворвемся повсюду, где свет обнаружим:
Мы растреплем волну золотистых кудрей,
По поверхности вод пронесемся волнами,
В сладких грезах детей, и в сердцах матерей,
И в росе засверкаем — и ты вместе с нами!
В детском плаче, в изогнутом птичьем крыле,
В мыльном радужном шаре, на пуговке медной,
И на гранях стакана на вашем столе,
И в веселом звучании песни победной!»
Над кроватью снует их прозрачный отряд
И щекочет меня в полусне моем сладком,
И сияют их глазки и лица горят,
На щеках зажигая огни лихорадки.
Я брежу, и тает плоть…
Омой меня светом, Господь!
Эй, зефиры прозрачные! Ну-ка, ко мне,
Залезайте, мигая и делая рожи,
Пробегитесь по белой моей простыне,
Воспаленным глазам и пылающей коже,
По кудрям, по ресницам, по ямочкам щек —
И в глубины зрачков сквозь прикрытые веки,
Омывайте мне сердце и кровь, и еще —
Растворитесь в душе — и светите вовеки!
И горячая дрема меня обоймет,
И наполнится сладостью каждая жилка,
Кровь сметает преграды, и в сердце поет
Изначальная радость безмерно и пылко.
Как сладко, и тает плоть!
Залей меня светом, Господь!
Перевод М. Яниковой
ТАИНСТВА НОЧИ
Приоткрыто окошко в ночной тишине,
Волны ветра чредою заходят ко мне.
Тихо-тихо текут, их шаги не слышны,
Будто только вернулись из тайной страны.
Как неслышно порхают, садясь на постель,
Будто полные тайной пропавших земель.
Видишь, как их пугает огарок свечи,
Как дрожат они, света коснувшись в ночи,
Как пускаются дружно они наутек,
Если вдруг моя тень в полумраке растет?
Кто они, эти духи без лиц и имен,
Из неведомых стран, из неясных времен,
Что пришли они выведать здесь в этот час,
Оставаясь незримыми, в тайне от нас?
И вообще, где живут они, духи? Секрет.
И бессмыслен вопрос, и неясен ответ…
Что за странник таинственный скрылся в углу,
Кто по стенам неслышно прокрался к столу,
Обвиняя, грозя и беря под прицел,
Теребя: «Ты проснулся? Ты Господу спел?»
И внезапно мне комната стала узка,
Сжались тени и бросились ввысь облака,
И в душе моей трепет великий возрос,
Захотелось ей знать, сколько в небе есть звезд.
Эта страсть разгоралась в ней, как на огне,
И великая дерзость рождалась во мне.
И когда подошел я к окну своему,
И всей грудью вдохнул, и вгляделся во тьму, —
Я увидел, как, соткан из мглы, затаясь,
Там стоит этой ночи властитель и князь.
Он объял целый мир — только здесь, на земле,
Огонек моей свечки трепещет во мгле,
И на небе одна лишь мигает звезда,
Будто мир остальной замолчал навсегда.
Если взглянешь наверх, если кинешься прочь,
Все равно всюду встретишь одну только ночь,
Тень над тенью летит, тень меж теней прошла,
Всюду тени плывут, всюду черная мгла.
Будто кто-то пленил меня, кто-то связал
И швырнул меня в ночь, и похитил глаза,
И на плахе моя голова отнята —
Вот такая повсюду стоит чернота,
Заполняя весь мир, проникая во все…
Синагогу чуть видно. Она не спасет.
Он стоит над домами, губитель и князь,
Целый мир он собой накрывает, склонясь,
Два засохших кладбищенских древа — и те
Лишь по скрипу я смог опознать в темноте.
Ночь исполнена таинства и ворожбы…
Как мне выбраться прочь, как уйти от судьбы,
Как мне вытащить слух мой из этой тиши,
Водоема бессмертья и мрака души,
Как мольбу уловить еле слышную мне,
Ту, которую спящий прошепчет во сне?
Эта тайна безбрежна, не видно ей дна,
И вуаль этой ночи черна и прочна.
Миллионы исчезнувших в мрачных местах
Эту тайну хранят в онемевших устах.
Ночь мигает огнями — им нету числа,
И плетет свои замыслы, полные зла.
Там на улице, снизу, разрушенный дом,
И скрывается что-то ужасное в нем.