Но и ему досталась
грозная благодать.
Чтоб не отстать от сроку,
постановил народ
ставить неподалеку
Камский автозавод.
Ливнем переполоха,
молниями страстей
в город вошла эпоха
грузов и скоростей.
Для молодцов монтажных,
для пробивных девчат
город одноэтажный
тесен и слабоват.
Утром уже бригады
выправки строевой
начали строить рядом
город отдельный свой.
Вот уже потянулись
там, где таилась тьма,
вдоль освещенных улиц
каменные дома.
Вот уже в смутной Каме
зыбко отражено
кранами и руками
сложенное кино.
Нынче поют у башен
с баками пареньки
песни не те, что ваши,
камские бурлаки.
И в полевом затишье,
в царстве сосны и ржи,
всё этажи да крыши,
крыши да этажи.
Жителей беспокоя,
думаю наперед:
имя возьмет какое
город высотный тот?
Хочется, чтоб на Каме,
словно вечерний свет,
вы сохранили память
прожитых нами лет.
Это ведь крайне важно,
чтоб в глубине страны
жили многоэтажно
Набережные Челны.
311. СОТРУДНИЦЫ ЦСУ
Мы позабыли как-то без труда
и вспоминаем нехотя и редко
далекие негромкие года,
затишье перед первой пятилеткой.
Чтоб ей вперед неодолимой быть,
готовилась крестьянская Россия
на голову льняную возложить
большой венок тяжелой индустрии.
Предчувствием величия полны,
придвинув ближе счеты и чернила,
уезды и губернии страны
подсчитывали собственные силы.
Вот почему я в лирику внесу
известных мне по той эпохе дальней
молоденьких сотрудниц ЦСУ,
служительниц статистики центральной.
Я их узнал мальчишеской порой,
когда, ничуть над жизнью не печалясь,
они с моею старшею сестрой
по-девичьи восторженно общались.
Идя из школы вечером назад,
я предвкушал с блаженною отрадой,
как в комнатушке нашей шелестят
моих богинь убогие наряды.
Он до сих пор покамест не затих,
не потерял волшебного значенья,
чарующе ничтожный щебет их
над вазочкой тогдашнего печенья.
Но я тайком приглядывался сам,
я наблюдал, как властно и устало
причастность к государственным делам
на лицах их невольно проступала.
И счастлив тот ушастый школьник был,
воображая молча отчего-то,
что с женщинами этими делил
высокие гражданские заботы.
И всё же не догадывался он,
что час его предназначенья близко,
что он уже Историей внесен
в заранее составленные списки.
И что в шкафах статистики стальных
для грозного строительства хранится
средь миллионных чисел остальных
его судьбы и жизни единица.
312. МЕМУАРЫ
И академик сухопарый,
и однорукий инвалид —
все нынче пишут мемуары,
как будто время им велит.
Уж хорошо там или плохо,
они ведут живую речь,
чтоб сохранить свою эпоху,
свою историю сберечь.
Они хотят, чтоб не упало
с телеги жизни прожитой
травинки даже самой малой,
последней даже запятой.
И, отойдя в тенек с дороги,
чтоб не мешаться на пути,
желает каждый сам итоги
войне и миру подвести.
Они спешат свой труд полезный
отдать в духовную казну
России, сердцу их любезной,
как говорили в старину.
И мы читаем, коль придется,
не поднимая головы,
и стиль реляций полководца,
и слог прерывистый вдовы.
Как словно нас нужда толкает
или обязанность зовет,—
пора, наверное, такая,
такой уж, видимо, народ.
313. БАНКЕТ НА УРАЛЕ
Хотя нужды как будто нет
и хвастать этим толку мало —
случился первый мой банкет
в снегах промышленных Урала.
От яств его дощатый стол
в пустынном клубе не ломился, —
однако он произошел,
он, как событье, совершился.
Я был поэтом молодым
с одною книжкой за душою,
но самолюбием своим
уже считал, что что-то стою.
Не то чтоб там прославить Русь,
как гениальные поэты,
но всё же видел, что гожусь
для вечеров и для газеты.
И как бы ни было,
туда,
на том дымящемся Урале,
на это пиршество труда
меня, как равного, позвали.
Придя сюда, как на ликбез,
я, как и позже, чести ради
и в первый ряд ничуть не лез,
и не хотел тесниться сзади.
Я знал, что надо жить смелей,
но сам сидел не так, как дома,
вблизи седых богатырей
победных домн Наркомтяжпрома.
Их осеняя красоту,
на сильных лбах, блестящих тяжко,
свою оставила черту
полувоенная фуражка.
И преднамеренность одна
незримо в них существовала,
как словно марка чугуна
в структуре черного металла.
Пей чарку мутную до дна,
жми на гуляш с нещадной силой,
раз нормы славы и вина
сама эпоха утвердила.
Но я не слышал этих слов,
я плохо ел и выпил мало,
как будто мне своих хлебов
и песен собственных хватало.
Я не умел тогда молчать
и на своем стоял открыто,
как на тарелочке печать
благословенного Нарпита.
Свою обуздывая прыть,
я всё шептал стихотворенье,
чтоб на проверке заслужить
стола такого одобренье.
Хоть я не знал еще того
и только нынче понимаю,
что не себя там одного
я представлял и представляю.
314. ПОЗДНЯЯ БЛАГОДАРНОСТЬ
Ты, несказанная страна
дождей и зорь, теней и света,
не сохранила имена
своих дописьменных поэтов.
Поклон им низкий до земли
за то одно, что в оны годы
они поэзию ввели
в язык обычный обихода.
Тому пора воздать хвалу,
кто без креста и без купели
дал имя грозное орлу
и имя тайное свирели.
Я, запозднясь, благодарю
того, кто был передо мною
и кто вечернюю зарю
назвал вечернею зарею.
Того, кто первый услыхал
капель апреля, визг мороза
и это дерево назвал
так упоительно — березой.
Потом уже, уже потом
сюда пришел Сергей Есенин
отогревать разбитым ртом
ее озябшие колени.
315. НЕДОПЕСОК
Спеша поспеть на лапах длинных
и всё заваливаясь вбок,
февральским днем у магазина
к нам привязался кобелек.
У сына жалкого дворняжки,
как в том кругу заведено,
на грязно-белой тощей ляжке
светилось желтое пятно.
Он вовсе не втирался в гости,
как предприимчивый нахал,
а лишь угла и только кости
у человечества искал.
Не ставлю я себе в заслугу,
что, к удивленью своему,
и эту кость и этот угол
мы предоставили ему.
Весь день, не покидая места,
малыш дрожал исподтишка
и ждал от голоса и жеста
ругательства или пинка.
Но за какую-то неделю,
пройдя добрейшую из школ,
как мы старались и успели,
он постепенно отошел.
И начал вдруг, учуяв запах
и глядя в прожитое вспять,
колеблясь весь, на задних лапах
с лакейской выучкой стоять.
Но мы об этом позабудем, —
ведь понял он, пускай не вдруг,
что от него не надо людям
ни унижений, ни услуг.
Что стало радостным деяньем,
чуть не погибшее сперва,
уже само существованье
восторженного существа.
Он прикасался к нам мгновенно,
от счастья прыгал и визжал,
и этим самым всей вселенной
жить веселее помогал.
316. ПЬЕРО
Земля российская гудела,
горел и рушился вокзал,
когда Пьеро в одежде белой
от Революции бежал.
Она удерживать не стала,
не позвала его назад, —
ей и без этого хватало
приобретений и утрат.
Он увозил из улиц дымных,