Всюду беда и утраты.
Что тебя ждет впереди?
1966–1968
189. ВЕСЕННЕЕ РАВНОДЕНСТВИЕ
Что бы ни было, — встав от сна,
Настежь окна в стужу рассвета.
Неужели это весна
Не по климату разодета?
Синий снег ноздреват и рыхл.
Синий воздух из легких выжат.
Только время на шестерых
Шестернями своими движет,
Жаркой кровью стучит в виски,
Поднимает кверху стропила.
И пока не видать ни зги —
Равноденствие наступило!
Как от спички вспыхнул костер,
Розоватым облаком брезжа.
Хоровод девяти сестер
Закружился на побережье
Наших скованных льдами вод
В нашей зимней Гиперборее…
Девяти сестер хоровод
Всё безумнее, всё быстрее.
Разве девять? За столько лет
Больше тысячи развелось их:
Целый звездный кордебалет
Босоногих, простоволосых…
Клио прячет свою скрижаль.
Плачет гордая Мельпомена.
Терпсихора — как это жаль! —
Пляшет бешено современно…
Обернулась бы хоть одна,
Хоть на миг один да осталась!
………………………
Неужели это весна?
Музы крикнули:
«Это старость…»
190. ИЮЛЬ 1966
Красный закат предвещал на завтра
Свадьбы, рожденья, тризны.
«Как же мне быть?» — обратился автор
К необгонимой жизни.
И услыхал он в ответ: «Не сетуй,
Семьдесят лет отстукав,
Но услаждайся лучше беседой
В обществе мудрых внуков.
Сядут за круглый стол математик,
Летчик, скрипач, геолог.
Если на слове вздумал поймать их,
Будет ваш спор недолог.
Гости уйдут, на тебя не глядя,
И посмеются, выйдя.
Сам же останешься ты внакладе
И в неприглядном виде.
Лучше выслушай их смиренно:
Вот он — сквозь дни и годы
Мчится, поет волшебной сиреной
Ветер лётной погоды!
Влажный туман не досуха выжат,
Огненный спирт не допит.
Тягой миров гипотеза движет,
Перегоняет опыт».
Так, не нуждаясь ни в чьей рекламе,
Не дожидаясь премий,
Бьет в потолок вселенной крылами
Сверхмолодое время.
К дальним звездам, тайной повитым,
В путь, который неведом!..
Так, не красуясь надменным видом,
Внуки простятся с дедом.
Внукам я боли своей не выдам,
Не надоем печалью
И, не красуясь надменным видом,
В темную ночь отчалю.
Да ведь и ночь не черна как сажа,
В сердце гвоздем не вбита!
Всё остальное — деталь пейзажа,
Мелочь жилого быта.
191. СВОБОДЕН ОТ ПОСТОЯ
Вот свободен мой дом от постоя,
От налета бессонниц и снов.
Я ушел и жилище пустое
Запираю на крепкий засов.
Я избавлен от раннего пыла,
От всего, что звенело и жгло,
Что мешало дышать, и слепило,
И ложилось на жизнь тяжело.
Что здесь было, чего не бывало,
Что исчезло в огне и в дыму,
Что отыскано после обвала?
Я с собой ничего не возьму.
Чья когда-то звезда разблисталась,
Чья парабола — чье торжество?
Где три четверти века, где старость?
Я с собой не возьму ничего.
Пусть забрезжит ненастное утро,
За звездою погаснет звезда.
Я отчалю на лодочке утлой.
Только вечность со мной навсегда.
192. НА ЧТО МНЕ?
На что мне темных чисел значенья,
На что мне нравоученья басен,
На что увлеченья и развлеченья,
Когда я музыкой опоясан?
Мой век не долог. Мой час не краток.
Мой мир не широк. Мой дом не тесен.
Пускай же царствует беспорядок
В случайном возникновенье песен.
На пять линеек не разместишь их,
Не отопрешь их ключом скрипичным,
Не зарифмуешь в четверостишьях,
Не пригодится застольный спич им.
Они в луче, как пылинки, пляшут
И, как гнилушки, свет излучают,
Статей не пишут, земли не пашут,
Беды не чуют, счастья не чают.
Я затесался в их птичью стаю,
Лечу за ними возможно дальше,
И свой недолгий век коротаю,
И сам себе не прощаю фальши.
193. АКТЕР
Теодору Лондону
Ну вот и молодость прошла!
А хочется начать сначала,
Чтобы по всем дорогам мчало,
И ливень лил, и вьюга жгла;
Чтобы по зимнему шоссе
Шли пятитонки фронтовые,
Увиденные, как впервые,
В первоначальной их красе;
Чтоб сгоряча и впопыхах,
Во мгле фанерного барака
Шли, как мальчишеская драка,
Агитки в прозе и в стихах;
Чтобы комедия пестро
Вела к развязке ровно в полночь
И кончился удачей полной
Безумный день для Фигаро…
Других ролей я не сочту.
Они — как волн соленых пена —
Одна другую постепенно
Выталкивали в пустоту…
Но есть одна — дороже всех,
Загадочная и простая,
С художниками вырастая,
Сулит им радость и успех.
Ее не знают назубок,
Не учат в обществе партнеров, —
Нет, у нее капризный норов,
А смысл возвышен и глубок.
Названье этой роли — Жизнь!
Противница малейшей фальши,
Сама подскажет, что в ней дальше!
А взялся за нее — держись.
Я, кажется, вычитал сказку из книг,
А может быть, вспомнилось детство.
Начнем же, товарищ мой и ученик,
Попробуем в сказку вглядеться!
Мерцает кирпичная кладка стены.
Пуста и не прибрана сцена.
Но реют над ней благородные сны,
А полночь всегда драгоценна.
Начнем же, товарищ! Войди и окинь
Глазами гостей Капулетти.
Здесь некогда Гаррик влюблялся, а Кин
Безумствовал в прошлом столетье.
Пошла репетиция. Дверь на запор.
Свершается пиршество наше.
Вас двое влюбленных, и вы до сих пор
Не венчаны в келье монашьей.
Джульетта твоя молода и нежна.
Свисают шпалерами розы.
Но горе — навеки уснула она
В смертельных объятиях прозы.
Но горе! — едва только грянула мощь
Оркестра и белого ямба —
Сквозь крышу закапал невежливый дождь
И чахнет дежурная лампа.
И сцена пуста. Ни кулис, ни холста,
Ни кубка, ни шпаги, ни пира…
Одна только крыса жива, да и та
Похожа на ведьму Шекспира.
Начнем же, товарищ! Два зрителя есть:
Та крыса, разносчица сплетни,
Да в ложу вверху ухитрился пролезть
Твой сын, мальчуган восьмилетний.
Он в мокрых трусах возвратился с реки,
Забыл о затеянной драке,
И фосфоресцируют, как светляки,
Глаза мальчугана во мраке.
Когда-нибудь, лет через десять, ему
Припомнится старая сказка:
Вон кресел ряды убегают во тьму,
Вон старый их бархат истаскан…
Летят облака по кирпичной стене,
Стена ли проносится мимо —
А может быть, только приснилась во сне
Таинственная пантомима?
Когда эту сказку он сможет прочесть,
Испишется наша страница…
Ну что ж! Для художника высшая честь —
Кому-то моложе присниться.
194. БАЛАГАННЫЙ ЗАЗЫВАЛА
Кончен день. И в балагане жутком
Я воспользовался промежутком
Между «сколько света» и «ни зги».
Кончен день, изображенный резко,
Полный визга, дребезга и треска.
Он непрочен, как сырая фреска,
От которой сыплются куски.
Всё, что было, смазано и стерто.
Так какого — спросите вы — черта
Склеивать расколотый горшок?
Правильно, не стоит! Неприлично
Перед нашей публикой столичной
Славить каждый свой поступок личный,
Хаять каждый личный свой грешок.
Вот она — предельная вершина!
Вот моя прядильная машина,—
Ход ее не сложен, не хитер.
Я, слагатель басен и куплетов,
Инфракрасен, ультрафиолетов,
Ваш слуга, сограждане, — и следов…
Вательно — Бродяга и Актер,
Сказочник и Выдумщик Вселенной,
Фауст со Спартанскою Еленой,
Дон-Кихот со скотницей своей,
Дон-Жуан с любою первой встречной,
Вечный муж с подругой безупречной,
Новосел приморский и приречный,
Праотец несчетных сыновей.
Век недолог. Время беспощадно.
Но на той же сцене, на площадной,
Жизнь беспечна к недорога.
Трачу я последние излишки
И рифмую бледные мыслишки,
А о смерти знаю понаслышке.
Так и существую.
Ваш слуга.
195. О РАННЕМ
Так бывает, — из медленной, вялой,
Неудавшейся ранней строки
Предо мною блеснут, как бывало,
Молодые и злые зрачки.
И когда, как хрустальная чаща,
Расцветает мороз на окне —
В стонах вьюги всё чаще и чаще
Вспоминается молодость мне.
Я люблю эту ночь ледяную,
Эту вьюгу, что стонет, губя.
Я навеки люблю и ревную
Только молодость, только тебя!
196. РЕПЛИКА В СПОРЕ
На каком же меридиане,
На какой из земных широт
Мои помыслы и деянья
Будут пущены в оборот —
Переизданы ли роскошно
Иль на сцене воплощены?
Дознаваться об этом тошно,
Всё равно что ловить чины.
Я о будущем не забочусь
И бессмертия не хочу.
Не пристала такая почесть
Ни поэту, ни циркачу.
В узелок свяжу свои вещи,
Продиктую на пленку речь…
Тут бы выразиться похлеще!
Уж куда там душу сберечь!
197. ХУДОЖНИКУ
Ни в какую щель не прячась,
Оглянись, художник, вокруг!
Прозорливость, зоркость, зрячесть
Служат мастеру раньше рук.
Не обводит циркуль круга,
Искажает линза объем.
Первый встречный ближе друга
В беспокойном деле твоем.
На просторе неохватном,
Где ханжа обожает ложь,
Наколи на доску ватман,
Свою правду — вынь да положь!
Отыщи свой путь по звездам,
Понехоженней, посвежей,
Ибо мир еще не создан,
Новых требует чертежей.
Завари покрепче зелье,
Страх долой, отчаянье прочь!
Обходя моря и земли,
Виждь и внемли, плачь и пророчь!
198. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Мне исполнилось семьдесят два.
Что тут скажешь — ни много ни мало.
Много дров моя жизнь наломала.
Мало жгла, — отсырели дрова.
Побрела она дальше упрямо,
Воплощается в дождь и туман,
Не вмещается в длинный роман,
Разве только в короткую драму,
Портит ритм, и ломает строку,
И старается переупрямить
Только память, одну только память,
Изменяющую старику.
199. В ДОЛГОЙ ЖИЗНИ
В долгой жизни своей,
Без оглядки на пройденный путь,
Я ищу сыновей,
Не своих, всё равно — чьих-нибудь.
Я ищу их в ночи,
В ликованье московской толпы,—
Они дети ничьи,
Они звездных салютов снопы.
Я на окна гляжу,
Где маячит сквозной силуэт,
Где прильнул к чертежу
Инженер, архитектор, поэт,—
Кандидат ли наук,
Фантастический ли персонаж,
Чей он сын, чей он внук,
Наш наследник иль вымысел наш?
Исчезает во тьму
Или только что вышел на старт?
Я и сам не пойму,
Отчего он печален и стар.
Как громовый удар,
Прокатилась догадка во мне:
Он печален и стар,
Оттого что погиб на войне.
Свою тайну храня
В песне ветра и пляске огня,
Он прощает меня,
Оттого что не помнит меня.
200. БЛАГОСЛОВЕНИЕ
Благословляю новый труд
И всё, что трудно в нем,
Кремень, кресало, жесткий трут,
Старинный спор с огнем.
Благословляю силу рук —
Своих, любых, чужих,
С утра включенных в тот же круг, —
Их помощью я жив.
Благословляю сон детей
В тот ранний час, когда
Из стольких свадеб и смертей
Рождается звезда.
Благословляю свет в глазах
И шум в ушах и звон,
Внезапной молнии зигзаг,
Резнувший горизонт.
Благословляю долото,
Смычок, резец, весло
И песни новые про то,
Что ветром унесло.
Благословляю вас, друзья,
Гранильщики чудес.
Вина хлебнув, сухарь грызя,
Мы отгуляем здесь.
У нас, товарищи мои,
Дорога далека.
Мы сыновья одной семьи,
Мы проживем — века.
201. ДИККЕНС
Громыхают по дорогам колымаги,
Дилижансы и почтовые кареты.
Много клерками исписано бумаги.
Сотни комнат черным углем разогреты.
Унесла метель далёко злого друга,
Настежь окна. Вторгся ветер. Меркнут свечи.
Леди повалилась на пол от испуга.
Спит в лачуге бедный птенчик человечий.
А еще бывает, — молодость уходит,
И камин потух, а всё не спит бездельник,
Только глаз от счетной книги не отводит,
Только знает, что когда-то был сочельник.
202. ПАМЯТЬ
Много разного вмерзло в память,
Словно мамонт в полярный лед.
Как картину эту обрамить,
Переплесть ее в переплет?
Зазвенели гусли былины,
Старость мира, помолодей
В черепках обожженной глины,
В черепах сожженных людей!
В янтаре спит мумия мухи.
Ее сон продлился века.
А у нашей бессонной муки
Вся-то память на полглотка.
В недомолвках, в пустых пробелах,
В мемуарной коварной лжи
Меркнет память душ оробелых.
В чем тут соль? Мудрец, подскажи!
— Что ж, я помню Рим и Помпею,
Хиросиму и Херсонес…
Может быть, я еще успею
Вспомнить жизнь мою под конец.
203. КАК НИ КАЙСЯ
Мы бредим вымыслом и басней
И забываемся на миг,
Но мы богаче и опасней
Забвенья и себя самих.
Нам брезжит слабое мерцанье,
И это кажется сперва
Обмолвкой миросозерцанья
Иль опечаткой мастерства.
Но как ни кайся напоследок,
Ни зарекайся, ни вертись,
Мы всё же выпустим из клеток
Своих волшебных вещих птиц!
В тех Сиринах и Гамаюнах
Уже заложена хитро
Взрывчатка будущностей юных.
ТАК РАСЩЕПЛЯЕТСЯ ЯДРО!
204. ОБЪЯСНИТЬ?
Почему же глаза твои настежь открыты,
А всмотреться не могут в посмертную тьму?
Почему на земле мертвецы не зарыты,
Не отпеты? Скажи, почему, почему?
Не громадина танка оглохла от вмятин
И как памятник вечно гудит о войне,—
Это ты, мой ребенок, тревожен и внятен,
Это ты навсегда существуешь во мне.
И опять терпеливой и терпкой обидой
Навсегда между нами протянута нить.
Но не жди от меня объясненья, убитый!
Ничего не могу я тебе объяснить.
205. МЫ
Пусть падают на пол стаканы
Хмельные и жуток оскал
Кривых балаганных зеркал.
Пусть бронзовые истуканы
С гранитных срываются скал!
Всё сделано до половины.
Мы в смерти своей не вольны.
В рожденье своем неповинны,—
Мы — волны растущей лавины,
Солдаты последней войны.
Да, мы!
И сейчас же и тут же,
Где шел сотни раз Ревизор,
Равнину обходит дозор!
На узкий просцениум стужи
Бьют факелы завтрашних зорь.
Кто этого пойла пригубил,
Тот призван в бессмертную рать.
Мы живы.
Нам рано на убыль.
Мы — Хлебников, Скрябин и Врубель,
И мы не хотим умирать!
А всё, что росло, распирая
Гроба человеческих лбов,
Что вышибло доски гробов,
Что шло из губернского края
В разбеге шлагбаумных столбов,
Что жгло нескончаемым горем
Пространство метельной зимы,
Что жгло молодые умы
Евангельем, и алкоголем,
И Гоголем, — всё это МЫ!
Да, мы!
Что же выше и краше,
Чем мчащееся сквозь года,
Чем наше сегодня, чем наше
Студенческое, и монашье,
И воинское навсегда!
Зоя Бажанова
Если скажу я, что ты мне жена,
Я ничего не скажу этим словом.
206. ВЕНОК СОНЕТОВ1920–1967
ВОТ НАКОНЕЦ-ТО, МУЗА, МЫ ОДНИ!
НЕ ЗНАЮ ТОЛЬКО, БУДЕШЬ ЛИ ТЫ РАДА,
ВОЗМЕЗДЬЕ ЖДЕТ МЕНЯ ИЛИ НАГРАДА…
ПУСТЬ ЗАПЫЛАЮТ ЗВЕЗДНЫЕ ОГНИ!
ТАК МНОГИЕ ИЗ ЮНЫХ В НАШИ ДНИ
НА ПЛОЩАДЯХ МОСКВЫ И ЛЕНИНГРАДА
ВСТУПАЮТ В СТРОИ РАБОЧЕГО ОТРЯДА!
ВСТАНЬ! НАШУ ПЕСНЮ С НАМИ ЗАТЯНИ!
ТЫ СПУТНИКОВ СВЯЗАЛА В ЦЕПЬ СО МНОЙ.
И ВСЁ, ЧТО ТЫ СУЛИЛА НАМ ВЕСНОЙ,
С ПОЭТАМИ СБЫВАЛОСЬ НЕПРЕМЕННО.
ПРОШЛИ КАК СОН МОРЯ И ГОРОДА,
СО СВИТКОМ КЛИО! В МАСКЕ МЕЛЬПОМЕНА!
БУДЬ СЧАСТЛИВА, ПОДРУГА! БУДЬ ГОРДА!
Вот наконец-то, Муза, мы одни!
Дай руку, расскажи, кто ты такая,
Чью тень стремили Невский иль Тверская
Сквозь крутень многорукой толкотни?
Но для чего ты прячешься в тени?
Но для чего не ты, совсем другая
Ждет на углу, других подстерегая,
Но сколько же у нас с тобой родни?
В теснинах переулков нелюдимых
Я столько раз терял и находил их,
Вечерних, черных, одичалых птиц…
Дитя свободы иль исчадье ада,
Хоть отзовись и в яви воплотись!
Не знаю только, будешь ли ты рада.
Не знаю только, будешь ли ты рада,
Что мы сошлись у городских ворот.
Ведь я актер, бродяга, сумасброд.
Небось тебе скучна моя тирада.
Ты не найдешь ни склада в ней, ни лада!
Ну что ж, прости, набрал воды я в рот.
А может быть, совсем наоборот, —
Тебе нужны сонет или баллада?
Пойми, я столько раз на свете жил
Движеньем крови, напряженьем жил,—
Хватило б на цыгана-конокрада!
Две жизни, целых двадцать или сто…
Как угадать — за это иль за то
Возмездье ждет меня? Или награда?
Возмездье ждет меня или награда
За множество несовершенных дел?
Я столького в пути не разглядел —
Ни Фив, ни Херсонеса, ни Царьграда.
Ведь человек — двухчастная шарада
Чела и Века. Здесь водораздел,
Его биографический предел,
Живая или мертвая преграда.
Прощайте же, усопшие! Долой
Из этих строк их отсвет нежилой,
Их кости, кольца, кубки и осколки,
Их утвари, их бронза и кремни,
Пусть валятся их фолианты с полки!
Пусть запылают звездные огни!
Пусть запылают звездные огни!
Громады солнц, махины мировые,
Для нас одних зажженные впервые,
Предвидят наши судьбы искони.
В годины жесточайших тираний
Не спят они, как псы сторожевые,
И, приподняв слепые веки Вия,
Следят за ходом действия они.
Всё это злые присказки старушки.
Так сдвинем, Муза, глиняные кружки, —
Хоть добрым словом бабку помяни!
А я недаром к звездам обращаюсь,—
Под звездами с тобою обручаюсь,
Как многие из юных в наши дни.
Так многие из юных в наши дни
Уходят в путь без отпуска, без льготы.
Да здравствуют их молодые годы!
Не спорь, не сокрушайся, не кляни,
Что рано в бурю вырвались они:
Им предстоит построить мир свободы
Из голода, из горя и невзгоды,
Из слез и крови, грязи и резни.
Что в мире легкомысленней и чище,
Чем правота их праведности нищей,
Чем этот сумасшедший блеск в глазах!
Вот и взметнулся молнийный зигзаг.
И громовая катится рулада
По площадям Москвы и Петрограда.
По площадям Москвы и Ленинграда
Опять плывет сиреневая мгла.
Мы молоды. Нам под ноги легла
Еще одна трибуна иль эстрада.
«Баллада о гвоздях» или «Гренада»
Сердца людские заново прожгла?
Чреда воспоминаний тяжела,
Но вспоминать о молодости надо!
Вот, вот она — пришла, как в первый раз,
Глазастая, в сто сотен ярких глаз,
Гражданка Буря, девочка Менада…
Но Музы я еще не назову!
Иная входит Музыка в Москву.
Мы встали в строй рабочего отряда.
Мы встали в строй рабочего отряда,
В систему прочно сбитых шестерен.
Здесь голос Музы удесятерен,
И он звучит грозней, чем канонада.
Нет, он звучит нежней, чем серенада…
Нет, слышится в нем карканье ворон…
Нет, нет, — беспечный смех со всех сторон —
Вальс — Лунная соната — Клоунада…
Трехмерный мир Эвклида страшно прост
И просто страшен. Есть четырехмерный!
В нем правит Время, пущенное в рост,
Двадцатый век его союзник верный.
Ему Пикассо и Эйнштейн сродни!
Встань! Нашу песню с нами затяни!
Встань! Нашу песню с нами затяни!
Меня ты наградила даром слова.
Так излечи от наважденья злого,
Застенчивость мою перечеркни.
Верни сердечный жар. Оборони
От каменного века, от лесного
Желанья жить — и ждать! Стяни мне снова
Кольчуги бранной сбитые ремни!
Позволь мне стать пилотом невесомым
И с ангельским соревноваться сонмом
Хотя бы здесь, на плоскости земной!
Позволь же мне в высоком напряженье
Отправить в дальний путь воображенье,
Свяжи в дороге спутников со мной!
Ты спутников связала в цепь со мной.
По-разному прошедшие сквозь время,
Не ждали мы ни орденов, ни премий,
Зато пленялись каждой новизной,
Зато влюблялись каждою весной,
Легко несли сужденное нам бремя
И относились весело к проблеме
«Быть иль не быть» на сцене площадной…
Светлов, Кирсанов, Луговской, Сельвинский,
Причастные к эпохе исполинской,
Мы возмужали вместе со страной,
Прошли войну и мир, рассвет и полночь
И твердо верили, что ты исполнишь
Всё, что сама сулила нам весной!
А то, что ты сулила нам весной,
Сбылось иль не сбылось, уже не помнят
Ни флаги площадей, ни окна комнат,
Ни воздух в окнах, синий и сквозной.
И вот, усыплена голубизной,
Спит наша юность в сборниках двухтомных.
Спит в пиджаках и брюках допотопных,
Спит и не спорит с юностью иной.
Иная юность, выросшая сразу
По зову жизни, а не по приказу,
Без пропусков, вне очереди встав,
Грядет, гудит, грохочет эта смена,
Грядущему диктует свой устав.
Всё сбудется и с нею непременно!
Всё сбудется с поэтом непременно!
Заслужит сто венков и сто обид,
И сам чужую старость оскорбит
Своею правдой жгуче современной,
И вспомнит всех погибших поименно,
И скорбный марш погибшим протрубит,
И, наконец, не сломлен, не разбит
Гнездившейся бок о бок с ним изменой,
Пройдет он дерзко сквозь двадцатый век,
Еще безвестный юный человек,
Чье званье — Рядовой, чье имя — Каждый.
Что ждет его — победа иль беда?
В каких туманах перед ним однажды
Пройдут как сон моря и города?
Пройдут как сон моря и города
В сверхсильной нереальной синераме.
Освещены всю ночь прожекторами,
Они к утру исчезнут навсегда.
Машин стада и призраков орда,
Герои в драме и кумиры в храме
Всё яростней, и ярче, и упрямей
Свой ужас обнаружат без стыда.
Но гибельность, грозящая планете,
В коротком не вмещается сонете,
Да я и не об этом говорю!
Стоит на страже Муза неизменно.
И по утрам приветствуют зарю —
Со свитком Клио, в маске Мельпомена!
Со свитком Клио, в маске Мельпомена!
Всё та же ты, вне моды, вне времен,
Единая под множеством имен
Подруга русских лириков, Камена!
Зла иль добра, смиренна иль надменна,
Твой ясный лик не стерт, не затемнен.
Ты, может быть, сменила сто знамен,
Но это только смена, не измена!
Что ж, я не археолог, не историк.
Мой век педолог, только опыт горек:
Я знал ОТКУДА — отыщу КУДА.
Ничто не пропадет. На каждой тризне
Слагают гимны воскрешенной жизни.
Будь счастлива, Подруга! Будь горда!
Будь счастлива, Подруга! Будь горда!
И знай, что это счастье, гордость эта
Есть достоянье твоего поэта,
Есть оправданье моего труда.
А труд не автострада, а СТРАДА,
Не счетчиком исчисленная смета,
Не смирная планета, а КОМЕТА,
Параболой летящая звезда.
Вот наконец-то и пришло веселье,
Которого не знали мы доселе.
Не только руки — губы протяни!
С декабрьской стужей, с майскою грозою
Вошла в сонет четырнадцатый ЗОЯ,
Вот наконец-то, Муза, мы одни!
1969–1971
Ямщик лихой, седое Время,
Везет, не слезет с облучка.
207. В КОРОБКЕ ЧЕРЕПНОЙ
Я здесь живу — в чужом опасном времени,
На острове, за океаном чуждым.
Отравленный тупыми подозрениями,
Прислушиваюсь к чьим-то смутным нуждам.
Но я лечу еще или ползу еще!
Вот дом. Вот сад. Вот небосвод весенний —
В коробке черепной, преобразующей
Всю эту землю без землетрясений.
Она полным-полна такими лицами,
Такими певческими голосами,
Такими сбыточными небылицами,
Что без меня просуществуют сами,—
Вселенную построят, как им хочется,
И никого из ближних не замучат,
И вместо премии за это зодчество
В наследство — отчество мое получат.
208. ПЕТЕРБУРЖЕЦ НАЧАЛА ВЕКА
Грязным фельдшером в грязном морге
Ты разъят на кости и нервы.
Я селюсь у тебя в каморке,
Не последний жилец, не первый.
Черный смокинг и гимнастерка,
Всё, что было, срок отслужило.
Да и в книге домовой стерто
Имя-отчество старожила.
Если веру дать кривотолкам,
То скрывается от погони
Твой двойник в униженье долгом.
Он в Шанхае или в Сайгоне
Признается не тем, так этим,
Что от голода и со скуки
Эмигрировал в двадцать третьем
И женился на потаскухе
Петербуржец начала века!
Всё неправда! Ты встретил гибель
Под блокадною канонадой,
Безнадежно без вести выбыл,
Отработал конец как надо.
Сколько рукописей осталось
Неразобранных, недочтенных.
Как смертельна твоя усталость,
Как пленительна для девчонок!
Век кончается. Чур, вниманье!
Из захламленных выйдем комнат.
Эти набережные в тумане
Твою тень на граните помнят.
Ты опять выходишь на Невский
Со своей подружкой глазастой.
И как будто сам Достоевский
Говорит: «Сновиденье, здравствуй,
Петербуржец начала века!»
На сухой гуаши плаката,
Сквозь глазницы кирпичных брешей,
Рдеет кровь твоего заката,
Твой талант, еще не воскресший.
Распахни же под ветром ворот,
Позабудь, как бывал истаскан!
Про тебя мне сказочный город
Рассказал правдивую сказку.
На Васильевском с Голодая
Беспричинно ветер крепчает,
И, отчаиваясь и рыдая,
Он твою подружку встречает.
Вот оно, твое воплощенье
И твоя последняя веха,
Рядовой боец ополченья,
Ленинградец начала века!
209. КОЛЫБЕЛЬ РУССКОЙ ПОЭЗИИ
Ингерманландия! Ингвар-Игорь
Дал тебе имя, край непочатый.
Рдели костры русалочьих игор.
Суженым пели злые девчата.
Новгород вольный вобрал в пятину
Сотню замшелых финских избенок.
Ильменский струг, увязая в тину,
Вынес к морю гребцов забубенных.
Зорко высмотрел царь московитов
В кипени пенной чертеж столицы,
Преображенцам по чарке выдав,
Пил из ведра и плел небылицы.
Преображенный в пушечных шквалах,
Изображенный в хвалебных одах,
Знал он размах страстей небывалых,
Гонку, оторопь — только не отдых.
В бурный разгар молодого действа,
В мглистый туман рассветов бесплотных
К будущим верфям, в Адмиралтейство
Шел смолокур, и кузнец, и плотник.
Так поднялся державный хозяин,
Вздыбил коня и дальше понесся.
В стих воплощен, на века изваян
Медный всадник, не знающий сноса.
Вышла империя, как на сцену,
В блеске триумфов и фейерверков,
Фрахтам своим заломила цену,
Карты морских держав исковеркав.
И застрочил в любом из присутствий
Червь-регистратор пером гусиным,
Вырос в подлости и распутстве
Обыкновенным сукиным сыном.
Но по-иному, в ином ученье
Взрослыми стали внуки Петровы.
Были, как знак их предназначенья,
Алый рассвет и закат багровый.
Знали, что жить им одна секунда,
Сдавленной глоткой воздух глотая,—
Пять героев декабрьского бунта,
Пять неотпетых на Голодае.
В каторжных муках снова и снова
Искра, что выбило их кресало,
Преображалась в жаркое слово,
Меркла в подполье, но воскресала.
И в миллионной — нет, в миллиардной!
Жизни, родящей самозабвенно,
Стала та искра Звездой Полярной,
Нашей Пятиконечной Военной.
Мчитесь же, дни и ночи, неситесь
Мимо династий, мимо ненастий,
Жарким людским трудом не насытясь,
Правьте штурвал и крепите снасти,
Пойте грозную песню о хлебе,
Стройте дворцы для чужого пира,
Стройте в столице великолепье,
Прихоть барокко, строгость ампира!
Сколько лиц в исторической драме, —
Русский поэт обо всех напишет.
Завтра… Но Завтра не за горами.
Время летит и пламенем пышет.
Время летит и будущим дышит.
Ждут агитатора в каждой роте.
Русский поэт в то утро услышит
О социальном перевороте.
Шагом державным войдут Двенадцать
Красногвардейцев в сердце поэта,
С юностью вашей соединятся, —
Не позабудьте, граждане, это!
Не позабудьте на космодромах,
В ваших обсерваториях новых —
О ранних зорях, о майских громах,
Об изначальных ваших основах!
В страшные годы страды блокадной
Не позабудьте, не обессудьте
Той белой ночи, той беззакатной,
Той беспредельной весенней сути!
Дети ваши растут в Ленинграде.
Деды навеки спят в Петербурге.
Помните их милосердья ради
Вы, музыканты, вы, металлурги!
210. СОНЕЧКА МАРМЕЛАДОВ А
Ии Саввиной
Санкт-петербургская девица
Отъявленного поведенья
Должна была в театр явиться
Через сто лет, со дна паденья,—
Под пьяный гомон, гам и гик,
Под вопли низменных клевет, —
Для зрителей, для всех других
Сама в себе — ярчайший свет.
Она, как в храм, пришла на сцену,
К высокой роли не готовясь,
Чтобы свою назначить цену
На Достоевского, на совесть.
Должна была опять расти
И выросла до самых звезд.
Чтобы другой рыдал: «Прости!»
Через сто лет, за сотню верст.
211. ВЕЧНАЯ ЮНОСТЬ
Владимиру Орлову
Здесь, на этой земле благодатной,
Юноша рос, кудрявый и статный,
Книги читал, от жизни далек,
Светлые думы в песни облек.
Зла не изведав,
В усадьбе дедов
Рос Александр Блок.
Смолоду дерзок и независим,
Слал наудачу тысячи писем
В звездное небо, в царство весны,
В юность чужую, в девичьи сны,
Взысканный щедро
Милостью ветра,
Видел вещие сны.
Здесь же рядом, в селе подмосковном,
Пела девушка в хоре церковном.
Девушки той давно уже нет.
Голос ее запомнил поэт —
Вот и поет нам
О мимолетном
Столько весен и лет.
Здесь, на камне праледниковом,
Сном околдован, к ритму прикован,
Вспомнил недавнюю смерть отца,
Тяжесть и сумрак его лица.
Ямбы «Возмездья»
На этом месте
В камень бьют без конца.
Скажут: им рано грусть овладела,
Жил неумело… Не в этом дело!
Жарко любя и жадно дыша,
Гибельно бредя, грустно греша,
Рано иль поздно
В тревоге грозной
Вверх взметнется душа!
Вспомним, друзья, как дышит глубоко
Тайный жар в сочиненьях Блока,
Тайный зов Души Мировой,
Как ей платил своей головой
Безумный Врубель,
Как шел на убыль
Зов Души Мировой…
Но не для Блока! В метельной стуже
Вышли Двенадцать бойцов. И тут же
Во́рот раскрыл, встречал у ворот
Блок — социальный переворот.
В стуже метельной
Он беспредельно
Верил в русский народ.
Сорокалетний — жизни не дожил,
Славного дела не подытожил,
Рано он вышел, рано ушел,
Вовремя только правду нашел —
С правдой народной
Бесповоротно
В будущее вошел.
В будущем — с нами старый товарищ.
Старый? — Нет, его не состаришь.
Юность осталась, какой была,
Окрылена, мятежна, светла.
Юности вечной —
Пусть быстротечной —
Слава, честь и хвала!
212. ПОПЫТКА САМОКРИТИКИ
Наверно, я не Гамлет, — но
Мой опыт жизненный был горек,
И скалился мне бедный Йорик:
«Ты тоже сдохнешь, пей вино!»
Наверно, я не Дон-Кихот
И ветряных не встретил мельниц,—
Но сам, как ветреный умелец,
Их строил и пускал их в ход.
Меж прочих действующих лиц,
Наверно, был я Хлестаковым
И слушателям бестолковым
Дал топливо для небылиц.
И, развлекая и дразня
Осиный рой всесветной черни,
Сам исчезал в толпе вечерней,
Во всем похожей на меня.
213. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Товарищ, я прожил
Три четверти века.
Я всё подытожил —
Поставлена крайняя веха.
Тут нечем хвалиться!
У слабых, у сильных
Издерганы лица
В колдобинах изжелта-синих.
Но как там ни поздно,
Как труд ни громоздок —
Тайком, неопознан,
Беснуется в старце подросток,
Пусть вирус ничтожен,
Да вот лихорадит!
Ты спросишь, на что ж он
Силенки последние тратит,
Зачем на эстраде
Горланит он дико,
Вопит: «Христа ради,
Вернись, оглянись, Эвридика!..»
Отвечу: безумье
Смешно на поверку.
Потухший Везувий
Решил подражать фейерверку.
Отвечу — не знаю
Иного ответа.
Я только сквозная,
Чужая, ничья эстафета.
Что было когда-то,
Сосчитаны годы.
Зарублена дата
На камне могильной невзгоды.
Беззубая Парка
Сучит свои нити.
Но солнце так ярко
Горит, как горело в зените.
Под той бирюзою,
Под черной грозою
Я жду мою Зою,
Бессмертную, вечную Зою.
А завтра забрезжит
Жестокое утро
И врежется скрежет
Безглазой, безносой, премудрой…
Ни злой укоризны,
Ни ропота злого!
Для собственной тризны
Недаром пишу это слово:
«Я жил в мирозданье.
Я знал первозданность.
В посмертном изданье
Живым, а не мертвым останусь».