И кубари пришиты на петлицах.
А между ними, видимый едва,
Единственный мой сын, Володя, Вова,
Пришедший восемнадцать лет назад
На праздник мироздания живого,
Спешит на фронт, спешит в железный ад.
Он хочет что-то досказать и машет
Фуражкой.
Но теснит его толпа.
А ночь летит и синей лампой пляшет
В глазах отца.
Но и она слепа.
Что слезы! — Дождь над выжженной пустыней.
Был дождь. Благодеянье пронеслось.
Сын завещал мне не жалеть о сыне.
Он был солдат. Ему не надо слез.
Солдат? Неправда. Так мы не поможем
Понять страницу, стершуюся сплошь,
Кем был мой сын? Он был Созданьем Божьим,
Созданьем Божьим? Нет. И это ложь.
Далек мой путь сквозь стены и по тучам,
Единственный мой достоверный путь.
Стал мой ребенок облаком летучим.
В нем каждый миг стирает что-нибудь,
Он может и расплыться в горькой влаге,
В соленой, сразу брызнувшей росе.
А он в бою и не хлебнул из фляги,
Шел к смерти, не сгибаясь, по шоссе.
Пыль скрежетала на зубах. Комарик
Прильнул к сухому, жаркому виску.
Был яркий день, как в раннем детстве, ярок,
Кукушка пела мирное «ку-ку».
Что вспомнил он? Мелодию какую?
Лицо какое? В чьем письме строку?
Пока, о долголетии кукуя,
Твердила птица мирное «ку-ку»?
…Но как он удивился этой липкой,
Хлестнувшей горлом, жгуче молодой!
С какой навек растерянной улыбкой
Вдруг очутился где-то под водой!
Потом, когда он, выгнувшись всем телом,
Спокойно спал, как дома, на боку,
Еще в лесном раю осиротелом
Звенело запоздалое «ку-ку».
Жизнь уходила. У-хо-ди-ла. Будто
Она в гостях ненадолго была.
И спохватилась, что свеча задута,
Что в доме пусто, в окнах нет стекла,
Что ночью добираться далеко ей
Одной вдоль изб обугленных и труб.
И тихо жизнь оставила в покое
В траве на скате распростертый труп.
Не лги, воображенье.
Что ты тянешь
И путаешься?
Ты-то не мертво.
Смотри во все глаза, пока не станешь
Предсмертной мукой сына моего.
Услышь, в каком отчаянье, как хрипло
Он закричал, цепляясь за траву,
Как в меркнущем мозгу внезапно выплыл
Обломок мысли:
«Все-таки живу».
Как медленно, как тяжело, как нагло
В траве пополз тот самый яркий след,
Как с гибнущим осталась с глазу на глаз
Вся жизнь его, все восемнадцать лет.
Рви ворот свой, воображенье. Помни,
Что для тебя иной дороги нет.
Чем ты упрямей, тем они огромней —
Оборванные восемнадцать лет.
Ну так дойди до белого каленья,
Испепелись и пепел свой развей.
Стань кровью молодого поколенья,
Любовью всех отцов и сыновей.
Так не стихай и вырвись вся наружу,
С ободранною кожей, вся как есть,
Вся жизнь моя, вся боль моя — к оружью!
Всё видеть. Всё сказать. Всё перенесть.
Он вышел из окопа. Запах поля
Дохнул в лицо предвестьем доброты.
В то же мгновенье разрывная пуля,
Пробив губу, разорвалась во рту.
Он видел всё до точки, не обидел
Сухих травинок, согнутых огнем,
И солнышко в последний раз увидел,
И пожалел, и позабыл о нем.
И вспомнил он, и вспомнил он, и вспомнил
Всё, что забыл, с начала до конца.
И понял он, как будет нелегко мне,
И пожалел, и позабыл отца.
Он жил еще. Минуту. Полминуты,
О милости несбыточной моля.
И рухнул, в три погибели согнутый.
И расступилась мать сыра земля.
И он прильнул к земле усталым телом
И жадно, отучаясь понимать,
Шепнул земле — но не губами — целым
Существованьем кончившимся: МАТЬ.
Ты будешь долго рыться в черном пепле.
Не день, не год, не годы, а века.
Пока глаза сухие не ослепли,
Пока окостеневшая рука
Не вывела строки своей последней —
Смотри в его любимые черты.
Не сын тебе, а ты ему наследник.
Вы поменялись местом, он и ты.
Со всей Москвой ты делишь траур. В окнах
Ни лампы, ни огарка. Но и мгла,
От стольких слез и стольких стуж продрогнув,
Тебе своим вниманьем помогла.
Что помнится ей? Рельсы, рельсы, рельсы.
Столбы, опять летящие столбы.
Дрожащие под ветром погорельцы.
Шрапнельный визг. Железный гул судьбы.
Так, значит, мщенье? Мщенье! Так и надо.
Чтоб сердце сына смерть переросло.
Пускай оно ворвется в канонаду.
Есть у сердец такое ремесло.
И если в тучах небо фронтовое,
И если над землей летит весна,
То на земле вас будет вечно двое:
Сын и отец, не знающие сна.
Нет права у тебя ни на какую
Особую, отдельную тоску.
Пускай, последним козырем рискуя,
Она в упор приставлена к виску.
Не обольщайся. Разве это выход?
Всей юностью оборванной своей
Не ищет сын поблажек или выгод
И в бой зовет мильоны сыновей,
И в том бою, в строю неистребимом
Любимые чужие сыновья
Идут на смену сыновьям любимым
Во имя правды, большей, чем твоя.
Прощай, мое солнце. Прощай, моя совесть.
Прощай, моя молодость, милый сыночек.
Пусть этим прощаньем окончится повесть
О самой глухой из глухих одиночек.
Ты в ней остаешься. Один. Отрешенный
От света и воздуха. В муке последней,
Никем не рассказанный. Не воскрешенный.
На веки веков восемнадцатилетний.
О, как далеки между нами дороги,
Идущие через столетья и через
Прибрежные те травяные отроги,
Где сломанный череп пылится, ощерясь.
Прощай. Поезда не приходят оттуда.
Прощай. Самолеты туда не летают.
Прощай. Никакого не сбудется чуда.
А сны только снятся нам. Снятся и тают.
Мне снится, что ты еще малый ребенок,
И счастлив, и ножками топчешь босыми
Ту землю, где столько лежит погребенных.
На этом кончается повесть о сыне.
314. ПОВЕСТЬ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Как ни бейся, а эти строки
С биографией не дружат.
Ни в какие даты и сроки
Раньше смерти никто не сжат.
Как ни глянь, а в картины эти,
В эти рамы не вмещены
Семь минувших десятилетий
Непомерной величины.
Как ни мерь, а они огромны,
Потому что теснятся в них
Майских гроз молодые громы,
Тени мертвых, страницы книг,
Божьи храмы, княжьи хоромы,
Чьи-то драмы и чьи-то дремы,
Ветровые аэродромы, —
Разве ты позабыл про них?
Позабыл, как порой весенней,
Ощущая сердечный жар,
Эпицентром землетрясенья
Свою личность воображал?
Что же это, собственно, значит?
Разбирайся сам, человек,
Когда память переиначит
Твой тревожный и сложный век, —
Наплетет она небылицы,
Перепутает явь и сон,
Перессорит тени и лица
И запрет их впрок и в засол,
И наполнит своим ущербом
Полстолетья — за полчаса…
Девятнадцатый век исчерпан.
Век двадцатый не начался.
Девятнадцатый век развенчан.
Учат реквием скрипачи.
Миллионы мужчин и женщин
Зачинают детей в ночи.
Что же слышится в жарком, жадном
Ликовании двух существ?
Что за струны стонут, дрожат в нем
И глушат мировой оркестр?
Что же ты лихорадишь, бродишь,
Тень от тени, звено в цепи?
Жди рожденья, бедный Зародыш, —
Слышишь, Будущий? — крепко спи!
Завтра с ветром намертво сплавят
Твой минутный утлый уют,
Твою жизнь горючим заправят
И к истории прикуют.
Если верить точным наукам,
То в одной из последних глав
Предназначено твоим внукам
В черный космос лететь стремглав.
Но постой! Еще слишком рано.
В колыбелях физики спят.
Спят в земле запасы урана.
Спит гармония. Спит распад.
Пассажиры в дальнем вагоне
В карты режутся, водку пьют
И, не слыша дальней погони,
«Выдьнаволгучейстон…» поют.
А на станции, на той самой,
Что под ливнем дрогнет косым,
Ждут курьерского папа с мамой,
С ними их восьмилетний сын.
О маршруте не беспокоясь,
Не спросив, откуда-куда,
Знает мальчик, что всякий поезд
Пронесет его сквозь года.
Не успеет он и вглядеться,
Что там в окнах, — а на беду,
Повзрослеет внезапно детство
В девятьсот четвертом году.
Чья-то небыль пошла на убыль.
В небе Черный плывет Монах.
Болен Чехов. Безумен Врубель.
Впрочем, дело не в именах.
Даже не в мировых событьях…
В чем же дело? Не в том ли, что
Люди сами спешат забыть их,
Сыплют память сквозь решето…
Та эпоха — ничуть не старше,
Не моложе иных эпох —
В полной выкладке и на марше
Истоптала сотни сапог.
Вот она — в маньчжурке ушастой —
Пробрела по Тверской-Ямской,—
Не зевай, филер, сзади шастай,
Топай, гадина, день-деньской!
По сибирским снегам носимый,
Прямиком дойти не посмев,
От Ходынки вплоть до Цусимы
Пробирается Красный Смех.
Всполошилась, не спит охрана,—
Где-то Красный поет Петух…
Но постой! Еще слишком рано.
Золотой гребешок потух…
Только слышится крик петуший.
Только в чьих-то юных глазах
Птица-молния черной тушью
Отпечатала свой зигзаг.
Только начерно и напрасно,
Словно гости иных времен,
Полыхают на Пресне Красной
Кумачи рабочих знамен.
Пушки бьют. На дальних заставах
Вдовий плач и лачужный чад.
В насмерть вывихнутых суставах
Сухожилья века трещат.
Дальнобойную пасть ощеря,
Брызнув пламенем из-под век,
Заворочался зверь в пещере —
Пятилетний Двадцатый век.
Наш Двадцатый, наш соглядатай,
Провожатый, вожатый, вождь,
Под какою будущей датой
Развернется он во всю мощь?
Не разобранный на цитаты,
Не включен ни в одну из схем,
С кем же в заговоре Двадцатый,
С кем дерется он? — Правда, с кем?
Дальше — выше! Растет он выше,
То Архангел, то Хулиган.
Ветерок, лишь только он вышел,
Превращается в ураган.
Он квадратом скорости света
Обозначил замысел свой,
Вот и пущена эстафета
По дороженьке световой!
А вверху — галактики мчатся!
А внизу — в перинном пуху
Домоседы и домочадцы
Порют всякую чепуху.
И насчет светопреставленья
За Москва-рекой сеют слух.
Так кончается представленье
В балагане господских слуг.
Исполнители в «Ревизоре»
Ждут финала, окаменев.
А над сценой пылают зори,
А со сцены их гонит гнев.
Свищут вьюги в ущельях улиц
И сквозь щели проникли в зал.
Но и чуткие не проснулись.
Полной правды век не сказал.
Но ни в чьей еще теореме,
Самой сложной, самой простой,
Не раскрыто, что значит время.
Еще слишком рано. Постой!
Значит, рано иль поздно? — РАНО!
Сон вселенной чист и глубок.
В голубом окне ресторана
Разглядел Незнакомку Блок.
В ту весну, в то лето, в ту осень,
Возмужаньем странно томим,
Сам себе неясен, несносен,
Я проснулся собой самим.
Где-то в зеркале так же точно
Причесал вихры мой двойник.
Где-то в камере одиночной
Арестант к решетке приник.
Где-то в шелковом шапокляке
На эстраде пошляк острил
Где-то рявкнули гимн гуляки,
Брякнув с лестницы без перил.
Где-то стыло каленье в домнах.
Где-то в жилах подземных руд,
В поколенье детей бездомных
Шел неслышный, как время, труд.
Между тем совсем неказиста
Заоконная тишина.
Пятикласснику-гимназисту
В ней история не слышна.
На страницах его тетрадок
Синус, косинус, логарифм,
Тройка с минусом, беспорядок
Перечеркнутых за ночь рифм.
Ничего не может случиться.
И всё медленней и мутней
Мелководная жизнь сочится
По канавам стоячих дней.
Между тем, как спирт улетучась,
Мчится отрочество в ничто.
Чертежом намечена участь.
Дело юности начато!
В непостижном будущем где-то
Женский образ ливнями смыт,
Там циркачка в звезды одета,
Там цыганка поет навзрыд.
Там возникла тема сквозная,
Сквозь начало виден конец.
И, о том ничего не зная,
Сквозь года несется юнец.
Что за молодость, что за повесть
Я уже различил сквозь тьму
И, к экзаменам не готовясь,
Что за трудный билет возьму?
Кто же Я — герой, или автор,
Или тень в театре теней?
Завтра, завтра… Что будет завтра?
………….
Утро вечера мудреней.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Москва. Зима. Бульвар. Черно
От книг, ворон, лотков,
Всё гибели обречено.
Что делать, — мир таков.
Он мне не нравился. И в тот,
Второй военный год
Был полон медленных пустот
И широчайших льгот.
Любые замыслы равно
Бесчестны и смешны
Пред бурей, бьющейся в окно,
Перед лицом войны.
Таков на вид глубокий тыл
Квартир, конур, контор.
В них след оседлости простыл,
Взамен пустой простор.
Здесь время намертво стоит,
Пространство расползлось,
Но что же грозный фронт таит
В крови, в потоках слез?
Каких вестей ждет Петроград,
Каких смертей Москва?
Каких наград, каких утрат
С весны до рождества?
Что значит гул со всех сторон,
Ночной туман, перрон,
Ненастье, карканье ворон,
Казачий эскадрон?..
В чем ошибался Архимед,
Что Ньютон упустил,
Каких не разгадал примеч
В гармонии светил?
Печать бессмыслицы на всем,
Куда ни посмотри.
Стропила вечных аксиом
Прогнили изнутри.
У Резерфорда и Кюри,
В ловушку формул сжат,
Такой сюрприз, черт побери,
Что физики дрожат!
Дрожит земля. Встревожен бог.
И вслед за богом — вся
Вселенная качнулась вбок,
Вниз головой вися.
И осушил господь сто грамм,
И к ночи принял бром,
Но в текст военных телеграмм
Вбил молнию и гром.
Пожухли яркие холсты.
Симфонии мертвы.
Художник с жизнью был на ТЫ
И перешел на ВЫ.
Таков обыкновенный мир.
Вокруг, куда ни глянь,
Что ни осколок — то кумир,
Что ни кумир — то дрянь!
Но вот — в метели снеговой
С Остоженки ночной,
С Волхонки, вдоль по Моховой
Струится тень за мной.
В тревожном запахе духов
Я будущим дышу.
То героиня всех стихов,
Что я не напишу.
«Зачем негаданно, чуть свет,
Беспечно и шутя
В Московский университет
Явилась ты, дитя?»
И, видимости лишена,
Неслышная почти,
Прошелестела тишина:
«ВОТ МОЙ ОТВЕТ. ПРОЧТИ!»
(На серой стене старого университетского здания висело отстуканное на машинке объявление: «В Мансуровском переулке на Остоженке открыта СТУДЕНЧЕСКАЯ ДРАМАТИЧЕСКАЯ СТУДИЯ ПОД РУКОВОДСТВОМ АРТИСТОВ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕАТРА».)
Четыре сумрачных стены
Покрыла серая дерюга.
Мы молча смотрим друг на друга,
На длинных скамьях стеснены.
Кто мы такие? — Молодежь,
Студенты факультетов разных,
Сошлись как будто бы на праздник, —
За чем пойдешь — разве найдешь?
Руководитель горбонос,
Наряден, смугл, артист, южанин.
Мы выслушали с обожаньем
Его диагноз и прогноз.
И, острым глазом поглядев,
Он сразу отличил способных
И отпустил домой беззлобных,
Безликих юношей и дев.
И быстрый жест, и острый глаз
Здесь не манера, не манерность,
Но восприимчивая нервность:
Других зажгла — сама зажглась!
И тут же — трезвые слова,
Что долог всякий путь к успеху,
К тому же дело и не к спеху, —
Не сразу, дескать, и Москва…
Когда злодействует иприт
И гусеницы первых танков
Мнут жнивья осени — Вахтангов
О добрых чувствах говорит,
О совести, о Льве Толстом,
О романтическом театре.
Загадывая года на три.
Он перегонит всех потом!
Что мне делать с моим призваньем,
Кем я стану, что я решу?
Только с высшим образованьем
Навсегда расстаться спешу.
Не сдавая римского права,
Государственного не сдам,
Рассуждая зрело и здраво,
Не вернусь к отцовским следам.
На пустой Остоженке гулок
Запоздалых прохожих смех.
На Мансуровский переулок
До рассвета сыплется снег.
Сердце сладкой грустью щемило,
Когда бывший студент, актер
Стих сложил для спутницы милой,
Да и грима с лица не стер.
Так пройдем же в темпе аллегро,
На три четверти строя шаг, —
Пусть мелодия вальса бегло
Еще раз прозвучит в ушах.
Еще раз от плясок и песен
Целый мир полыхнет огнем,
В нас самих повторится весь он,—
Мы-то сами — песчинки в нем!
Из ничтожного водевиля
Еле вырвались и уже
Пропуска свои предъявили
Хмурой страже на рубеже.
«Кто такие?» — «Поэт и Муза».
— «Что за чушь?» — «Говорим всерьез».
— «Что в руках?» — «Никакого груза,
Кроме будущих гроз и грез».
Осторожно, память, не лги мне!
Может статься, в то утро мы
Поменялись судьбой с другими
На пиру во время чумы.
Может статься, другие двое
В сквер вошли у храма Христа
И всё прочее бредовое
Им мерещилось неспроста.
Вслед за тем их легкие тени
Пролетели из жизни в жизнь,
В розни, в близости и в смятенье,
Мимо свадеб и мимо тризн.
Ибо юность в начале века,
Так сказать, в проекте еще,
Обозначилась ее веха
Приблизительно и общо.
Так постой! Еще слишком рано.
Всё неясно. Всё впереди.
Вот Россия ЦАРИЦЕЙ БРАННОЙ
В полный рост поднялась — гляди!
А в тылах военной России
Те же вьюги поют в ночах,
Те же дети плачут босые,
Тот же вдовий остыл очаг.
И от Вислы до самой Камы
Костылей ли, костей ли стук.
Под свинцовыми облаками
Гонит скот на восток пастух…
Все дороги смертью забиты.
Все базары мертвым-мертвы.
Юный голос Девы Обиды
Слышен в древних ночах Москвы.
В чистом поле гнется былинка.
Еле брезжит зимний рассвет.
Хаки — цвет песка и суглинка —
Беззащитный защитный цвет, —
Да кому же, боже, кому ж он
В настоящее время нужен?..
Обнаружен, обезоружен,
Ряжен в кровь беззащитный цвет.
Спит история, прерывая
Раньше срока свой перелет.
Многотомная, мировая
Спит, захлопнута в переплет.
Спит старуха, не шьет, не порет,
Всех историков переспорит,
С проходимцами тараторит,
Что Распутин спущен под лед.
Многим сны еще краше снятся,
Еще ярче у них заря.
Миновало веку шестнадцать
Тридцать первого декабря.
Год пройдет, и минет семнадцать
По законам календаря.
Всем придется с поста сменяться,
Под замок посадят царя.
Юный век давно разглядел их
И над главными суд вершит.
Лижет саван на тех пределах,
Ладно скроен и крепко сшит.
Ворохами снежинок белых
Сыплет время, путь порошит,
Убаюкало оробелых,
Смельчаков разбудить спешит.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Всё сначала, с красной строки,
Что бы ни было, но сначала, —
Лишь бы жизнь крепчала и мчала
Всем приличиям вопреки,
С крупных контуров и азов!
Мир пылает в огне грозовом,
На полвека мобилизован,
Откликается нам на зов.
В столкновеньях разных начал,
В разноречиях истин разных
Я встречаю сегодня праздник,
Как и в молодости встречал.
Значит, память стучит в виски.
Значит, некогда одряхлеть ей.
Все тревоги полустолетья
Ей, как в молодости, близки.
Полстолетья тому назад,
Не застыв бетоном иль бронзой,
Начиналась эпоха грозно
Пересвистом пуль из засад.
Начиналась — и началась!
Дерзновенно, легко, широко
Передвинула раньше срока
Стрелки века на звездный час.
А звезда Венера над ней
Зеленела в рассветной дымке,
В легкой шапочке-невидимке
Она стала к утру бледней.
Разве снилось кому-нибудь,
Что в далеком будущем… Впрочем,
Мы не будущее пророчим,
Прямо в прошлое держим путь.
Только вышли мы из ворот —
И в глаза нам свежо и ярко
Автогенной ударил сваркой
Социальный переворот —
Разогнал проныр и деляг
И, прикладом гремя ружейным,
Всех снабжает Воображеньем:
«Получай рацион, земляк!»
Ни кола у нас, ни двора,
Ни чинов, ни знаков отличья.
Что касается до величья,—
Не пришла еще та пора.
Только утренним сквозняком,
Только будущим даль продута
И продумана. И как будто
Каждый с каждым давно знаком.
Каждый каждому верный друг,
Однокашник, однополчанин,
Простодушен, мудрен, отчаян,
То Бродяга, то Политрук,
Не прочел он и сотни книг,
Слишком мало прожил на свете,
Но за всех и за всё в ответе,
Всем учитель, всем ученик.
Может быть, это мой двойник
На рассвете проснулся первым.
Только путь его жизни прерван
В тот же миг, когда он возник.
С той поры у меня в мозгу,
Как пчела в янтаре, сохранна
Его молодость, его рана —
С ней расстаться я не могу.
Невесомый призрак парит
Над равнинами, над горами,
По неправленой стенограмме
Запинаясь он говорит:
«Я мечтал всем чертям назло
В первый день всемирного братства
С буржуазною контрой драться,
Да не вышло, не повезло.
Только встали мы к рубежу,
Был мой кубок на землю вылит,
Был я в сердце ранен навылет,
На булыжном камне лежу,
Не дышу, не двинусь, чуть жив,
Но в последних секундах смертных,
Словно в россыпи звезд несметных,
В веренице жизней чужих —
Различаю свой слабый след,
Перекинутый через пропасть,
Через молодость… (длинный пропуск)
Через сотню и больше лет.
И пускай остался во рту
Только хрип сожженной гортани,—
Завещаю братьям братанье,
Добрым девушкам — доброту».
Смертный час, как всегда, суров.
Но, пока боец погибает,
Артиллерия вышибает
Из Хамовников юнкеров.
Там встают Бромлей и Гужон,
Семь застав и Замоскворечье.
Бурный паводок просторечья.
Праздник. Встреча мужей и жен.
Там — в раскрытых настежь мирах.
В грозных лозунгах и легендах,
В пулеметных крест-накрест лентах —
Металлург, Солдат и Моряк
Поднялись — а за ними все,
Кто знаком с бедой и обидой,
Стар и Мал, Живой и Убитый,
В цвете лет, в нетленной красе.
Это есть разлом и разлад,
И восторженность восхожденья,
И зачатие, и рожденье
Полстолетья тому назад.
Полстолетья назад Москва
В серых сумерках пред рассветом
Подхватила: «ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!» —
Молодые эти слова.
Полстолетья прошло. Гляди,—
У всего свое продолженье.
Всё в движенье, в жженье, в броженье,
Полстолетия — впереди.
Так встречаются даль и близь.
Древний город тих и огромен.
Желтоглазья его хоромин
Жадно в будущее впились.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Приглашаю на поздний ужин
Всех, кто важен и кто ничтожен,
Кто разряжен, кто безоружен,
Кто отважен, кто осторожен.
Но зачем в беседе застольной
Нет у нас настоящей темы?
Всё так мертвенно, так пристойно,
Словно встретились в пустоте мы,—
Кислородом земным не дышим,
В головах не вмещаем мыслей
И, по соображеньям высшим,
Вне Истории как-то скисли.
А сама История тут же,
Вся как есть — стоит великанша,
Не продрогшая в жуткой стуже
И красивая, как и раньше!
Мы невольно смутились, воззрясь
На явленье славной старухи,
Почитая званье и возраст,
Лобызаем древние руки.
А История с гордым видом
Заявляет, на нас не глянув:
«Не взыщите, я вам не выдам
Ни секретов своих, ни планов.
Может быть, я полна предвестий
И готовлюсь к новому взмаху,
На крутом, на опасном въезде
Торможу свою колымагу.
Может быть, сама бестолкова,
Беззастенчива, бесшабашна…
Только не было дня такого.
Чтоб мои остывали брашна.
Лишь бы вы не стояли глухо,
Ваши вашества, благородья!»
Тут пошла вприсядку старуха
И при всем при честном народе
Пляшет в ужасе и веселье,
Новогодний бал открывая
Как не раз бывало доселе, —
Многотомная мировая!
Мои гости переглянулись
И пошли кто куда тихонько
Сквозь ущелья московских улиц…
Спит Остоженка. Спит Волхонка.
Может быть, мерещилось это
Всей компании напоследок?
Но читателю и поэту
Безразлично, так или эдак.
Вновь смеркается. Вновь светает.
Где-то время бредет и бредит.
Но кого-то здесь не хватает.
Самый лучший друг не приедет,
Не вернется под отчий кров он,
Не пришлет телеграмм и писем,—
Он вне времени замурован
И от времени независим.
Мой призыв ему не указка.
Мое слово ему не слышно.
Так встречаются быль и сказка
Полной правдой, наверно, лишней.
Разве в тщетном коловращенье,
В неисчерпанном скрещенье жизней
Предназначено возвращенье
Нам, прощающимся на тризне?
Разве ты мне сулила милость,
Эстафета времен сквозная?
Всё прошло, миновало, смылось.
СКОЛЬКО ЛЕТ, СКОЛЬКО ЗИМ —
не знаю.
Домовой, мой демон домовый,
Не споткнулся на круче скользкой.
……………………………………
Ночь. Конец шестьдесят седьмого.
Кончил летопись Антокольский.