И обернулся я на зов лучистый,
И зубы белые я вижу пред собой,
И «с добрым утром!»—слышу голос чистый.
1947
Перевод Л. Озерова
СОЛО
СОЛО
Когда всему молчать приходит срок
И засыпают музыканты ночи,
Всё звонче, всё отточенней сверчок
В потемках озабоченно стрекочет.
Он шелковым шуршаньем входит в сон,
Им властвует и ткет в нем всё, что хочет,
И ждет, в свою работу погружен,
Ничем не отделяя дня от ночи.
Поет он всё смелей и горячей,
Кому на горечь, а кому в усладу.
Назначен он хранителем ночей,
Он трудится — с ним никакого сладу.
Таинственен его волшебный труд,
Не знающий границ меж днем и ночью.
С причудами, а то и без причуд
Самозабвенно он во тьме хлопочет.
Свое поет он соло. Минет срок —
И наш сверчок теперь уже сверхсрочник.
Ему подтянет горный родничок
Или свистун — заблудший полуночник.
Они хотят парить над тишиной,
Их голоса взвиваются всё выше,
Но только он царит в глуши ночной,
И спящий мир его лишь пенье слышит.
1947
Перевод Л. Озерова
КАПЕЛЛА
КАПЕЛЛА
И даже не кивнув, а просто так — на слух
Договорившись вмиг со всем зверьем окрестным,
Затерянный в горах ручей проснулся вдруг
И дробно зажурчал в гранитном ложе тесном.
«Кто вступит вслед за мной? — звенит он. — Говори!»
И эхо повторить вопроса не успело,
Как дрогнул над ручьем смешной вихор зари
И в шумный разговор вступила вся капелла.
Как ливень по весне. Вступили. Сразу. Все.
В симфонию любви и скрежета и свиста.
Кузнечик-музыкант почти басит в росе,
И в стебли трав вплелась печаль жука-флейтиста.
Сперва еще слегка смущаются юнцы,
И режет чуткий слух рассветная настройка,
Но вот уже стучат шальные кузнецы,
И тысячи цикад бьют по цимбалам бойко.
Нас может оглушить скрипение цикад,
Оно в рассветный час звучит с нежданной силой.
Давно гудит пчела над венчиком цветка,
Вплетя лазурь небес в свой плащ прозрачнокрылый.
Как сладостно пчеле над венчиком висеть,
Кружиться и жужжать, пускаться в путь окольный.
А кто-то угодил уже в паучью сеть,
И грозно загудел орган янтарноствольный.
В сторонке богомол. Одет в зеленый фрак,
И впрямь он молится. Свисают фалды сзади.
Крючки передних ног — хитрец! — скрестил он так,
Чтоб голову снести распевшейся цикаде.
Но радость бытия не ведает конца,
Сто тысяч голосов слились в один, всецело:
Певец в густой траве приветствует певца,
В рассветной свежести усердствует капелла.
1947
Перевод А. Голембы
В ТРЕТИЙ РАЗ
В ТРЕТИЙ РАЗ
Прочь, дурень ветерок! Не спрашивай — куда!
Дорога горная здесь колдовски петляет.
Машина, мчись вперед, свободою горда!
Встречает ветер нас, а солнце провожает.
Пространств распахнутых здесь не охватит взор,
И солнце на полях, как на стекле, блистает,
Ярясь, кидается прибой на локти гор,
Над ними облаков клубящаяся стая.
А в небе надо мной такая синева, —
Мне замок золотой мерещится под нею!
Вверх задирается невольно голова,
И раскрываются глаза мои жаднее.
Я видеть всё хочу! Там тоже что-то есть!
О жажда, ты всегда, как небо, бесконечна.
Вот ширится оно — его пространств не счесть, —
Как гимн, могучее и молодое вечно!
А ветер выкрики глотает на лету,
И я с прозрачностью как в битвах рукопашных.
Машина к счастью мчит, и эту быстроту
Пронизывает вихрь на поворотах страшных.
Со взглядом — в пропасти, с угрозою шальной,
Чтоб услыхать гудок летящего навстречу!
И налетает шум упругою волной,
Там белизна платков и радостные речи.
Так в третий раз зарю мы поднялись встречать,
Да, в третий раз встречать у вод зеленых Рицы,
Но мало этого! Пусть через год опять
Здесь наши встретятся шаги и наши лица!
1947
Перевод А. Ахматовой
СТАРАЯ РЕЙСОВАЯ МАШИНА
СТАРАЯ РЕЙСОВАЯ МАШИНА
Под коркой грязевой пока еще горит
Ее живая синь, как молодость вторая,
Хоть ветхий верх ее любым ветрам открыт
И порыжел брезент, на солнце выгорая.
Нет, с кузова ее не смоют больше грязь!
На шины намотав с версту дороги бурой,
Резвится старая, на солнце шелушась,
Доверчиво шурша заплатанною шкурой.
Взберись, ее крыло немного накреня:
Облуплена эмаль, бока шероховаты!
Как грива, дрогнет верх. Как ноги у коня,
Подрагивать начнут расхлябанные скаты.
Звучит железное ее «кукареку»,
Встает седая пыль за рейсовой машиной, —
Пора петлять в горах и стлать виток к витку,
Над безднами кружить в отваге петушиной!
И так ей хочется оставить за собой
Хоть этих вот волов медлительную пару!
Пусть дико плещется над бездной голубой
Верх, полный воздуха, раздутый, словно парус!
Погонщик сдвинул свой видавший виды брыль,
Ругнулся, — а волы испуганно застыли.
Мгновенно унеслась клубящаяся пыль,
И стекла, и загар, серебряный от пыли.
Скрежещет и сопит, и воздух в клочья рвет,
И пробивает вмиг сырых туманов бурки,
И бешено гудит, минуя поворот,
По щебню грохоча в невиданной мазурке!
Скорее в воздухе, чем на груди земной,
Скорее в синеве, чем на гудроне черном,
Вторгается она в литой и плотный зной,
Колдунья, что сродни косматым ведьмам горным!
Глотают скалы пыль десятком жадных ртов,
И уступает вихрь дорогу колымаге,
И радугами брызг касаются бортов
Веселых горных рек шумливые ватаги.
Опять над безднами плутает шалый путь,
И вновь приходит блажь скиталице беспечной
Медлительных волов надменно припугнуть
И гневно протрубить в лицо машины встречной.
1947
Перевод А. Голембы
В СУМЕРКИ У МОРЯ
В СУМЕРКИ У МОРЯ
Э. Л.
Быть может, ты сейчас уже идешь домой,
Последняя из всех купальщиц деловитых,
А море за тобой — расплавленной каймой
В расшитых золотом кипящих аксамитах.
А волны говорят: «Нас на плечи накинь,
Дай наглядеться нам на твой загар румяный!»
До неба поднялась морская гладь и синь,
Слепая синева под кровлей златотканой.
Пусть морю по плечу могучие суда,
Ты маленькой ему в мгновения свиданий
Совсем не кажешься... Нет! Даже и тогда,
Когда склоняешься над ремешком сандалий,
Когда, распавшись вдруг, волос твоих пучок
Струится по спине с тревожным черным блеском
И открывается мерцанье плеч и щек,
Как полированный янтарь в луче нерезком.
Ты маленькой совсем не кажешься ему,
Хотя и весела, хотя и тороплива!
Вот встала, вот вошла в лазурную кайму
Лишь на мгновение. И жадно ждешь прилива.
Закат свою кайму над водами простер,
Чтобы в румянец твой его вливалась алость,
Чтоб красоте твоей дивился весь простор
И кроткая волна у самых ног плескалась.
Предела морю нет! И, увидав тебя,
Оно весь мир обнять спешит как бы спросонок, —
Так, чудо увидав, робея и любя,
За юбку матери хватается ребенок.
1947
Перевод А. Голембы
НА ПЛЯЖЕ
НА ПЛЯЖЕ
Как статуя застыв, угрюм и одинок,
Сидит у кромки волн матрос бронзовотелый,
Моряк с одной рукой. Он смотрит, как у ног
Размеренно валы дробятся пеной белой.
Приходит он на пляж, когда пустынно здесь,
Срывает прочь бушлат, зубами помогая,
И долго так сидит, в соленых брызгах весь,
И всем ветрам морским открыта грудь нагая.
С его крутого лба стекает крупный пот,
Пространство мерит он привычным к морю взором.
Он видит где-то там одесский шумный порт
И Севастополь свой за голубым простором.
Его с одной рукой оставила война,
Любовь покинула, навек отметив раной.
Он встарь с любимой здесь бродил, не зная сна,
Вдвоем на берегу встречал восход румяный.
Как вспомнит, мышц бугры заходят ходуном,
Но, сковано культей, стихает их движенье.
Заштопана она непревзойденным швом,
Но для сердечных ран такого нет леченья.
Когда бы мог матрос, на грудь одним рывком
Он взял бы, как баян, всё голубое море,