В глазах раскрытых — звезды и смятенье.
Так, увязав смолистые дрова,
Шли матери на жертвоприношенья.
Но ты танцуй и жги слезой зрачки,
Пляши и мни трепещущие банты...
Разбиты, правда, скрипки и смычки,
Зарезаны певцы и музыканты!
19
Орлиный клекот слышался вдали.
Громада громоздилась на громаду.
Меня тропинки за руку вели
К могучему Агуру-водопаду.
С вершины низвергается вода,
Над пропастью вздымаются чертоги.
Приди, моя бездомная, сюда,
Седой Агур тебе омоет ноги.
Чья скрыта гибель здесь, чье торжество?
Какие бури здесь служили требу?
Вода и камень — больше ничего,
И лестница из черной бездны к небу.
На языке усталых ног своих
Поведай водопаду на рассвете,
Как ты в оковах из низин сырых
К вершинам рвешься два тысячелетья.
20
Рассказывай, любовь моя, пляши!
Перед тобою сонные громады.
Трава и камни — больше ни души;
Ни братьев, ни сестер — совсем одна ты.
Скитаются — ни кликнуть, ни позвать!
Кочует в море утлая лодчонка.
Ребенок потерял отца и мать,
Мать не найдет убитого ребенка.
За солнечные гимны — жгли уста;
За гимны небу — очи выжигали.
Мерцающая синяя звезда
Не слышит нашей боли и печали.
И горы спят, но ты их сна лиши,
Пускай их потрясут твои утраты!
Рассказывай, любовь моя, пляши.
Ни братьев, ни сестер — совсем одна ты,
21
Отдай им всё — нам незачем копить.
Исхода нет — отдайся им на милость.
За то, что ты осмелилась любить,
Ты до конца еще не расплатилась.
Привыкла с малых лет недоедать.
Долги росли, и множились заботы.
А ты хотела мыслить и мечтать,
И быть свободной, — так плати по счету!
Разграблено и золото, и медь;
За колыбелью — братская могила.
И ты должна сгореть, должна истлеть
За то, что ты людей и мир любила.
Сумей же стыд от тела отделить
И тело от костей — судьба свершилась!
За то, что ты осмелилась любить,
Ты до конца еще не расплатилась!
22
Когда-то здесь под грозный гул стихий
Над замершей толпой пророкотало
Торжественное слово — «Не убий!».
Теперь убийство заповедью стало.
Но не смолкает правды гневный гром,
И мысль не уступает тьме и страху.
Погиб не тот, кто пал под топором,
А тот, кто опустил топор на плаху!
Да будет всем известно наперед,
Что тьме и страху мысль не уступает.
Герой не тот, кто кандалы кует,
А тот, кто кандалы свои ломает!
Танцуй же у подножья грозных гор, —
Еще заря от дыма не ослепла.
Сгорит не тот, кто всходит на костер,
А тот, кто умножает груды пепла!
23
Идет, идет с секирой истукан.
Он свастику и ночь несет народам.
Он тащит мертвеца. Он смел и пьян.
Он штурмовик. Он из-за Рейна родом.
Он миллионам, множа плач и стон,
На спинах выжег желтые заплаты.
Он растоптал и право, и закон.
Он сеет смерть бесплатно и за плату.
Лоснятся губы. Пахнет кровью рот.
Но людоед взывает нагло к богу.
Еда ему, видать, невпроворот.
Он в страхе. Он почувствовал тревогу.
Заплата стала горла поперек.
Мычит. Хрипит. Промыть бы горло водкой.
Пожалуй, стоит дать ему глоток,
Чтоб вырвало заплату вместе с глоткой!
24
Станцуй ему, бездомная, в горах, —
Он проклят до десятого колена.
Нет больше толку в буквах и в словах,
Их смоет крови розовая пена.
Заря проснулась в гневе и в огне,
Вершины расстаются с облаками...
Мы благодарность на его спине
Напишем беспощадными штыками.
Гора камнями вызвалась помочь.
Разверзлось море. Поднялись дубравы.
Могилы, будоража злую ночь,
Встают от Роттердама до Варшавы.
Ни летопись и ни рассказ живой
Не воссоздаст их муки и тревоги.
Об этом в вихре пляски огневой
Кричат твои скитальческие ноги!
25
Выстукивай свой звонкий мадригал,
Греми, моя подруга, каблуками.
Палач твой пол-Европы заплевал
Отравленными желтыми плевками.
Танцуй — благодари его — не стой!
Он беден — ты всегда слыла богатой
И заплатила ранней сединой
За то, что ты отмечена заплатой.
Но что еще он требует с тебя?
Хлеб из котомки? Ладно, кинь котомку!
Сожрал и лег, зевая и сопя,
И пояс распускает, как постромку.
В расчете мы. Auf wiedersehen! Пока!
Заткнули глотку, словно горло жбану.
Но шарит, шарит жадная рука...
Так что же снова нужно истукану?
26
Он сердце просит? Мозг... Ну что ж, как гад,
Он высосет их и забьется в страхе...
Змея на свет выносит только яд,
Всё остальное пребывает в прахе.
Могильная трава — ее предел,
Ее удел — царить в могильной яме.
Она там отдыхает между дел
И кормится с могильными червями,
И меряется с ними в толщине
И в жадности, тупой и бесноватой...
Змея свернулась на трухлявом пне,
Она твоей любуется заплатой.
Носи ее и не сойди с ума!
Заплата нам, быть может, пригодится,
Когда, к змее ворвавшись в закрома,
Ты с ней, как на корриде, будешь биться!
27
Мужайся! Да не будет тяжела
Тебе твоя постылая заплата.
Иди спокойно, как праматерь шла
Оттуда, где любовь была распята.
Тебя узнают, ветлы у дорог,
Тебе напомнит каждая дорога
Борцов, что шли на запад и восток,
Не ожидая милости от бога.
Безжалостен палач — на старый счет
Ссылается с ужимкой обезьяньей.
Он требует расплаты за почет,
За желтую заплату, за вниманье.
Он никогда не сеял и не жал,
Он только брал чужое без возврата...
Шагай же, как прапрадед твой шагал
Оттуда, где любовь была распята.
28
Вспорхнет ли, затрепещет ли твой бант?
Так много горя, что куда уж больше!
Вот Брест-Литовск, как древний фолиант,
Раскрылся перед беженцами Польши.
Идут пешком. Детишки — на руках.
Бородки — кверху. И маршрут — по звездам.
Изгнание — узлом на поясах.
Пергаментные лбы — в крутых бороздах.
У гаснущих огарков — рты согреть.
Уселись, словно в трауре, на камень.
И некому бездомных пожалеть.
И звезды как мечи за облаками.
Над старым Бугом вьюга дует в рог,
И снег слепит глаза, сырой и липкий...
На семисвечники разбитых синагог
Они тоску развесили, как скрипки.
29
В который раз ведет тебя нужда
К чужим домам?.. Чужие крохи черствы...
Я не спрошу, откуда и куда.
Вот — хлеб и кров. Забудь нужду и версты.
С тобой танцует вековая жуть,
Боль вековая над тобой нависла...
Вперед, вперед! Еще не кончен путь.
Струись, исполосованная Висла!
Ступни босые резал Иордан,
На Рейне измывались над тобою,
И все-таки светили сквозь туман
Рубины звезд над русскою рекою.
Пусть дом мой будет для тебя гнездом
На дереве зеленом, — это древо
Еще не подрубили топором...
Пляши, моя любовь и королева!
30
Я соберу посев твоих шагов
На всех дорогах долгого изгнанья:
За двадцать пять скитальческих веков
Мой тайный клад, мой дар и достоянье.
Я на спину взвалил снопы. Я — рад
И весело иду на голос трубный
Туда, где бубны жалобно бубнят,
Где бьют в набат загубленные бубны!
Залягу под ракитовым кустом,
Упьюсь твоей любовью и слезами.
Я птичьим песням научусь потом,
Я убаюкаю тебя стихами.
Они да ты — мой трудный дар, мой клад!
Они да ты, да голос ветра зыбкий
В краю, где дроги жалобно скрипят,
Где зыбки тихо плачут, словно скрипки.
31
Без крова, без дороги, без жилья,
Без языка, опоры, утешенья
Идешь, тоску свою не утоля,
И под ноги кидаются каменья.
Пожар твоих волос — горят леса! —
Ложится красным пламенем на плечи.
Бывало, мать, прикрыв рукой глаза,
Таким огнем благословляла свечи.
Оплачь, сестра, свой пламенный костер,
Оплачь свою последнюю разлуку.