Она целительную эту правду
В мираж, в бесплодный призрак превращает
И мечутся они, как лист сухой
В осеннем ветре, — режут, убивают
Друг друга, исступленней злого зверя,
Копают землю, к небу страстно рвутся,
Плывут по морю, — в небесах, за морем
Взыскуя рая, счастья и покоя,
Взыскуя благ, какие только в сердце,
В любви взаимной могут отыскать!
Что ж, неужели вечны их блужданья?
Ужель вовеки не найдут они
Пути прямого? Неужель напрасно
Дано им это вечное стремленье?
Нет, жить любому хочется! И разум
На то и дан любому, чтобы жизнь;
От смерти отличить. И если он
Однажды лишь найдет дорогу в жизнь,
То вряд ли он пойдет дорогой смерти.
Я укажу им светлую дорогу!
Я, прадед их, открою правду им,
Добытую в веках моим страданьем,
Прижму к груди своей и научу
Людей — любить друг друга и оставить
Раздоры, и обиды, и убийства.
Убивший первым, искуплю свой грех
Тем, что людей избавлю от убийства.
О люди, дети, внуки дорогие!
Довольно плакать об утрате рая!
Я вам несу его! Несу вам мудрость, —
Она поможет новый рай построить,
В своих сердцах создать тот рай прекрасный!»
Так думал Каин, и к людским селеньям
Он устремился, сладостной тоской
По людям, и любовью к ним влекомый;
Он шел вперед, спеша и спотыкаясь,
Не останавливаясь отдохнуть
И отдышаться. Сердце, точно птица
Плененная, металось. Вихрем ярым
Воспоминания забытых лет
В нем поднялись, когда из-за холма
Вдруг синей тучкой показался дым
Людских жилищ. Как резвый мальчик, он
Взбежал на холм, что было сил, и стал,
И долго-долго любовался видом,
Раскинувшимся перед ним, — стократ
Чудеснее, чем все виденья рая.
Какое зрелище! Там, в глубине,
Гладь озера раскинулась, синея,
Как зеркало из хрусталя, вдали
Сливаясь с небом. Берега, роскошно
Одетые в зеленые уборы,
Роняя в воду рукава одежды,
Полощутся, любуются собой
В том зеркале, спокойном и глубоком.
А ближе — взгорья, в зарослях могучих,
Как бы венком роскошным отделили
Тот уголок от всей вселенной.
Глянь!
Вон, в тихой заводи, не слишком близко
От берега, как выводок утят, —
Поселок виден. На больших столбах,
Забитых в дно озерное, стоят
Дома людей, укрытые осокой,
С навесами, с широкими мостками.
Дымки над кровлей. Женщины в домах
Перекликаются. А по воде,
Как пауки, челны снуют проворно —
Там рыбаки широкий невод тянут
И с криком веслами гребут, на солнце
Сверкая костяными острогами.
А позади селения, на взгорье —
Широкая площадка; но не пчелы
По ней летают, не шмели гудят:
Там веселится молодежь. На солнце
Лоснится смуглое, нагое тело,
И голоса разносятся, и ветер,
Играя, развевает черный волос.
Одни бегут вперегонки, другие,
Сплетаясь в танце, ходят, собирают
Большие раковины на прибрежье,
Иные дружно напрягают лук,
Стреляя в цель, а прочие кольцом
Столпились возле старика. Седой,
Сидит на камне он и напевает,
Бренча струной.
Все это видел Каин
Как на ладони, плакал и смеялся
От радости. Он так давно не видел
Людей! И вид их мирного труда,
И радостей, и горестей вседневных
Таким ему прекрасным показался,
Что, очарованный, застыв на месте
Глядел он, не мигая, упивался
Тем зрелищем, как величайшим счастьем.
Тут детвора крик подняла: на луке
Порвалась тетива. «Дедуся Лемех{59},
Поправьте лук!» И дед игру оставил,
За Лук взялся, внимательно ощупал
Со всех сторон, седою головой
Покачивая благодушно. Каин
Тотчас же догадался: дед — слепец.
Вот вынул из-за пазухи струну
И натянул на лук, и вдруг ударил
По ней. Как ласточка, защебетала
Струна, — и что-то осенило старца.
«Эх, дети! — крикнул он, и поднялся.
Уж я старик, слепец, а все ж готов
Помериться в стрельбе с любым из вас».
«Ого! Дед Лемех за стрелу берется! —
Заголосили мальчики. — Дедуня!
Давайте же начнем стрелять по цели!»
«А где же цель? Ведите и меня
Туда, где надо стать!»
Но тут другие
Заметили, что Каин приближался
К площадке их.
«Спасите! Там чужой
Идет! Разбойник! Дикий человек!
Спасите, дедушка!»
И, как цыплята
От ястреба, они сбежались к старцу.
Дед Лемех вздрогнул.
«Где, какой дикарь?» —
Спросил сурово.
«Из-за кедра вышел!
Сюда идет!»
И тут старик, ни слова
Не говоря, взял новую стрелу
Вложил и — выстрелил.
«Стой, Лемех, стой! —
Раздался голос. — Я твой прадед Каин!..»
Но в этот миг пернатая стрела
Ему вонзилась прямо в сердце. Резко
Взметнулся Каин и ничком на землю
Упал, — и острие пронзило спину,
А руки судорожно в землю врылись
И замерли на ней.
«Ура, дед Лемех!» —
Мальчишки вскрикнули, но Лемех только
Махнул рукой. Он, бледный как мертвец,
Стоял недвижно, — уронив на землю
И лук и стрелы.
«Что с тобой, дедуня?» —
Защебетали дети, но старик
Чуть выговорил тихо: «Что сказал
Тот человек?»
«Что будто бы он — Каин,
Ваш прадед».
«Каин? Это невозможно!
Мой прадед Каин! Дети! Горе нам,
Большое горе, если это правда!
Скорее гляньте, что с ним?»
«Он упал
Вон там, под кедром, и лежит спокойно».
«Скорей к нему! Ведь, может быть, он жив!
О господи, не дай греху свершиться, —
Не дай пролить мне Каиновой крови!»
И, спотыкаясь, содрогаясь весь,
Пошел дед Лемех, а за ним толпою
Шла детвора. Незрячий, все же прямо
Он шел туда, куда пустил стрелу,
Покуда не споткнулся, не упал
На тело Каина.
«Да! Это он! —
Как исступленный, вскрикнул Лемех. — Дети,
Погибли мы, и весь наш род погиб,
Погиб навеки! Каин принял смерть
От рук моих! Зовите же отцов,
Зовите всех сюда!»
Покуда дети
Скликали старших, старый Лемех сел
У трупа и, рукою прикасаясь
К лицу его, к простреленной груди,
Завел тихонько, как над колыбелью,
Дрожащим голосом такую песню:
«Слушай, Цилла, слушай, Ада{60},
Дома моего отрада,
Слушай божий глас:
Кто над Лемехом смеется,
Тем насмешка отзовется
За одни — семь раз.
А кто Каина коснется,
С тем — пойми — сам бог сочтется
Семьдесят семь раз{61}».
Не умолкая, как безумный, пел
Он песню. Все селенье между тем
Здесь собралось. Кольцом широким люди
И тело и убийцу обступили.
Вот, наконец, как бы очнулся Лемех
И, голову поднявши, будто сонный,
Промолвил: «Что же, есть ли кто со мной?»
«Мы все тут, старый!» — зашумели люди.
«Так плачьте, дети! Вот наш пращур Каин,
Он проклят богом за убийство брата
И семикратно проклят им за то,
Что к нашему приблизился поселку
И смерть приял от рук моих! И смерть
Его всех нас проклятью обрекла,
Злой каре — и детей и внуков ваших!
Так плачьте, дети! Плачьте над собою!
А мертвое, отверженное тело,
Не прикасаясь, схороните тут,
Чтоб света божьего не осквернял он,
Чтоб на него и солнце не глядело,
Чтоб зверь, его наевшись, не взбесился,
И птица, наклевавшись, не издохла!
Возьмите камни, ими забросайте
Его, как пса, сухим песком засыпьте
И обсадите тёрном! И навек
Будь проклято и место, где лежит он!»
И кинулись все люди с диким криком
И воплями — закидывать камнями
Убитого. Лежал он, как дитя.
Уснувшее, с простертыми руками,
С лицом спокойным, ясным, на котором,
Казалось, не изгладила и смерть
Улыбки просветленья и любви.
Но скоро грудою каменьев труп
Закрыло вовсе; а случайный камень
Расплющил череп, придавил к земле,
Похоронил навеки под собою.
1889
Иван ВишенскийПеревод Б. Турганова
Посвящаю А. Крымскому
Пирамидою зеленой
на волнисто-синем фоне,
исполинским изумрудом
на равнине синевы, —
над прекрасным южным морем,
под спокойным теплым небом
дремлет, пышно зеленея,
в тихом сне гора Афон.
Дремлет ли? Ведь мать-природа
с неустанною заботой
наряжает, забавляет
дочь любимую свою.
Там, внизу, из воли шумливых
величавые утесы
гордо устремились к небу —
стены, портики, столпы, —
там, внизу, оркестр могучий
ни на миг не умолкает,
плещут волны о каменья,
пена брызжет серебром.
А вверху — крутые склоны,
сплошь поросшие лесами,
что-то шепчут неустанно,