без начала, без конца.
Но гора затихла в дрёме;
день и ночь плывет над нею
как бы розовая дымка, —
нет ни звука. Тишина.
Хоть повсюду вдоль ущелий
узкие ползут тропинки,
но ни голосов, ни смеха
на тропинках не слыхать.
Хоть рассыпаны повсюду
по лесам, обрывам, скалам,
по нагорным луговинам
поселения людей, —
но глубокое молчанье
залегло в селеньях этих,
и торжественным молчаньем
запечатаны уста.
Тишина, покой, молчанье,
строгие, худые лица,
одноцветные одежды,
не поспешные шаги.
Лишь три раза в день по склонам
колокольный звон: несется,
будто где-то над горами
лебединый дальний крик.
В скорбном плаче колокольном
как бы скрыта укоризна
хмурым людям, умертвившим
благодатный этот край
и гнездо высоких мыслей,
школу гордых устремлений,
взлет, орлиный превратившим
в черную тюрьму души.
В воскресенье по вечерне
зазвонили на Афоне:
подал голос Прот великий,
отозвался Ватопед.
Покатились по отрогам
скорбные рыданья меди,
и ответствуют утесы,
и ущелья, и скиты.
И ответствуют им вздохи,
крестятся худые руки,
тихий шепот отвечает:
«Со святыми упокой!»
Этот скорбный голос меди —
знак прощанья с жизнью бренной —
никого здесь не тревожит:
это будничная весть.
Скитник ли в скиту скончался
так, как жил, — один, безмолвный,
и узнали о кончине
только через много дней —
по тому, что не пришел он
к монастырскому подворью,
не принес своей работы,
пригоршни бобов не взял?
Или инок в тесной келье
умер над святою — книгой,
киноварью и лазурью
украшая письмена?
Или послушник скончался —
в грешном мире князь и воин —
здесь же, в кухне монастырской,
скромный служка с давних пор?
Или иерарх скончался,
настоятель ли, игумен, —
всем почет здесь одинаков:
«Со святыми упокой!»
Или кто-то из живущих
ныне путь свой завершает,
мир привольный покидает,
чтоб в пещере смерти ждать?
Глянь, вон там, — в стене гранитной,
в крутизне скалы, нависшей
над неистовым прибоем, —
ласточек ли гнезда там?
Нет, там выдолблены норы,
недоступные, глухие,
выбиты в горах пещеры,
словно птиц морских приют.
Это норы для аскетов,
здесь свершают путь последний,
здесь находят, без возврата,
в вечность узкие врата.
Кто изведал послушанье,
строгий искус монастырский
и тяжелый, молчаливый
труд в таинственном скиту, —
кто стремится здесь закончить
строгий подвиг аскетизма,
в одиночестве, в молчанье
внемля голосу души, —
кто порвал, все связи с миром,
поборол соблазны плоти,
кто почувствовал желанье
в очи вечности взглянуть, —
тот, с соизволенья старших,
ищет для себя пещеру,
ищет для себя могилу,
из которой нет пути.
В воскресенье по вечерне
зазвонили на Афоне:
подал голос Прот великий,
отозвался Ватопед.
После звякнул Эсфигмену,
загудел Ксеропотаму,
там Зографу, после — Павлю,
раззвучался Иверон.
Покатились по отрогам
скорбные рыданья меди,
и ответствуют утесы,
и ущелья, и скиты.
Звон затих, но отголоски
долго в воздухе звучали,
и в монастыре Зографу
петли скрипнули ворот.
Раскрываются ворота;
с монастырского подворья
с монотонным, тихим пеньем
выступает крестный ход.
Веют рдяные хоругви,
будто отсветы пожара;
деревянный крест с распятым
тихо впереди плывет.
Посреди согбенный старец,
сморщенный, седобородый,
в самотканой власянице,
крест березовый несет.
Крест из двух кусков березы,
а от моря ветер веет,
борода седая старца
разметалась по кресту.
И плывет усталый голос
в лад с напевом монотонным,
повторяющим уныло:
«Со святыми упокой!»
По тропе крутой, змеистой,
крестный ход идет все дальше,
лугом, лесом — прямо к морю,
а оно шумит вдали.
Над цветеньем рощ несутся
похоронные напевы,
над пахучими лугами
стелется кадильный дым.
Вот остановились люди
у отвесного обрыва,
над бездонной глубиною,
ужасающей сердца.
Как твердыня из гранита,
голая скала отвесно
поднялась из бездны моря
в голубую вышину.
Глянуть сверху — челн на море,
колыхаемый волнами,
кажется как белый лебедь
на безбрежной синеве.
Глянуть снизу — эти люди
у отвесного обрыва
кажутся овечьим стадом,
что пасется на скале.
Снизу виден в той твердыне
черный четырехугольник —
исполинскою печатью
в половине высоты.
Это виден вход в пещеру,
вход в могилу для живого,
высеченную когда-то
и неведомо зачем.
Не пробраться в ту пещеру
ни ползком, ни по ступеням,
можно только на канате,
точно птица, долететь.
На краю скалы приметен
след, протертый здесь канатом,
как не ложная примета,
что внизу — в пещеру вход.
Тут остановились люди,
стали править панихиду…
Где же тот, кого хоронят?
Где блаженный тот аскет?
«Внизу, у гор, село лежит…»
Отслужили панихиду,
и последнюю молитву,
преклонив колена, шепчут
схимники и чернецы.
И встает игумен первым,
и встают за ним другие,
тишина вокруг настала,
только моря слышен гул.
И тогда, возвысив голос,
говорит игумен старцу,
посреди толпы монахов
предстоящему с крестом.
Игумен
Старец Иоанн, пред богом,
перед солнцем лучезарным
и перед крестом господним
заклинаю я тебя!
Отвечай чистосердечно:
по своей ли доброй воле
и по зрелому решенью
ты идешь в пещеру?
Старец
Да.
Игумен
Отрешился ли ты сердцем
от греховных помышлений,
от соблазнов бренной жизни,
от друзей и от родных?
Отрешился ли навеки
от всего, что дух уводит
прочь с единственной дороги
к вечному покою?
Старец
Да.
Игумен
Взвесил ли умом все бремя
испытания, все муки
одиночества в пещере,
искушений маету?
Взвесил ли умом всю горечь
бесполезных сожалений,
яд раскаянья, готовый
отравить твой подвиг?
Старец
Да.
Игумен
Восхвали же имя бога!
он внушил тебе сей подвиг,
пусть же бог тебе поможет
до конца пройти сей путь!
До сих пор между живыми
был ты — Иоанн Вишенский;
но отныне это имя
вычеркнуто на земле.
Так ступай своей дорогой!
Крест, какой в ладонях держишь,
вот тебе наш дар единый,
и не надобно иных.
Пропитание, какое
телу твоему потребно,
брат ключарь еженедельно
будет опускать тебе.
Так прощай! И в знак прощанья
поцелуй прими последний.
Да сподобит нас всевышний
вскоре отойти к нему! —
Целовал игумен старца,
прочие монахи тихо