— А какое же это может быть дело? — спрашивали нефтяники.
— Вот как я это понимаю, — сказал Бенедя. — Как видите, теперь наши хозяева-евреи убедились, что нас много, что голод сгоняет все больше рабочих в Борислав, и они не спрашивают, можно ли нам прокормиться или нет, а все снижают и снижают нам плату. И не перестанут снижать, пока мы не напомним о себе.
— Эге, разве мы не напоминали, — чему это поможет?
— Стойте, погодите, я скажу вам, как надо напоминать! Это верно, что говорить с ними по-хорошему или с угрозой бесполезно — не послушают. Тут нужно не угрожать, а сделать так, чтобы они и не опомнились, откуда это на них свалилось. Вот что нужно сделать. Все, сколько нас здесь есть, и те, которых здесь нет, — одним словом, все вместе однажды утром, каждый у себя на работе, приходим и говорим: довольно, не будем работать, не можем работать за такую малую плату, лучше будем сидеть дома. Пока не будет увеличена плата, до тех пор и пальцем не шевельнем. И, сказав это, все по домам!
Нефтяники даже рты разинули от удивления, услыхав такой совет:
— Вот те на, да как же это бросить работу?
— На время, на время, пока хозяева плату не увеличат.
— А не долго ли ждать придется?
— Ну, очень долго не придется. Ведь вы только подумайте: хозяева наши позаключали с разными купцами контракты — в такой-то срок поставить столько-то воску, столько-то нефти. Ну, а если в срок не поставят, то им убыток будет в десять раз больше, чем прибавка к плате. А сами они в шахты не полезут; может быть, и продержатся несколько дней, а потом все-таки вынуждены будут к нам «приидите поклонимся».
— Как бы не так! Они наберут новых рабочих!
— Ну, надо так сделать, чтобы не набрали. Разослать людей по всем окрестным селам с таким наказом, чтобы до поры до времени никто не шел в Борислав, потому что там вот то-то и то-то делается.
— А если мазуров{199} приведут?
— Не пускать! Уговором или силой, но не пускать.
— Гм, да это, пожалуй, можно. Но на что мы будем жить во время этой забастовки?
— Вот для этого я и думал устроить такую главную кассу.
— А спекулянты сговорятся и хлеба не подвезут, заставят нас голодать.
— А мы и покупать у них не будем. Когда у нас будут свои деньги, мы сами привезем из города, да еще и подешевле.
— И ты думаешь, что это поможет, что повысят плату?
— Я думаю, что должны, если только мы будем твердо держаться.
— Но для того чтобы прокормить такую массу народа, нужна огромная сумма денег!
— На время забастовки можно будет часть людей отправить в села или в город, куда-нибудь на другие предприятия, чтобы легче было. К тому же не следует приниматься за такое большое дело, пока у нас не будет достаточно денег, чтобы продержаться хотя бы неделю. И прежде чем начинать, нужно все наладить как следует: и своих людей по селам разослать, и хлеба расстараться, и всего. Ну да об этом еще будет время поговорить. Теперь скажите: согласны ли вы на то, чтобы у нас были кассы — и участковые, и главная касса?
— Согласны! Согласны!
— А с тем согласны, чтобы две трети оставались в участковых кассах, а одна треть чтобы шла в главную кассу?
— Нет, пускай две трети идут в главную кассу! Хотим давать по два цента, только чтобы нам всем скорей какое-нибудь полегчение пришло!
— А в управление главной кассы, я полагаю, надо выбрать троих человек, таких, которых вы хорошо знаете и которым можете доверять. А главное, чтобы касса хранилась у такого человека, который имеет здесь свое хозяйство.
— Эге, а где же мы здесь такого найдем, если все мы пришлые, беднота?
— Я знаю такого человека — старого Матвея, у него здесь своя хата. Думается мне — лучше всего кассу у него поместить. И нужно, чтобы каждый сборщик мог в любое время прийти и пересчитать, сколько денег есть в кассе и откуда они получены, и оповестить об этом своих людей. Два других могли бы еженедельно ходить по промыслам и собирать деньги. В таком случае можно было бы надеяться, что никто никого не обманет, никто наших денег не присвоит. Согласны вы на это?
— Согласны! Согласны!
— А где он, этот Матвей? Хотим поглядеть на него! — закричали те, которые не знали Матвея.
Матвей влез на камень и поклонился миру.
— Ты кто таков есть? — закричали ему.
— Нефтяник, люди добрые.
— У тебя есть своя хата?
— Своя не своя, а так, как бы и своя. Моей невестки хата, да она в услуженье, не живет здесь.
— А согласен ты, чтобы у тебя была наша касса и чтобы ты отвечал нам за нее?
— Как перед своей совестью, так и перед вами. Если ваша воля на то, я готов послужить миру. Ну да, впрочем, половина из вас знает меня.
— Знаем, знаем! — раздалось множество голосов. — Можно положиться на него!
— Ну, а кого же еще выбрать в кассиры? — спрашивали нефтяники.
— Выбирайте, кого сами знаете, а главное дело — таких, которые могли бы много бегать, — ответил Бенедя.
— Будь ты!
— Нет, я не могу, здоровьем слабоват, как видите, да и занят слишком на работе, не смогу бегать. А что смогу, то и без вашего избрания буду делать.
Затем Бенедя поблагодарил собравшихся за внимание и слез с камня. Начался шум и говор в толпе. К Бенеде протискивались рабочие, чтобы пожать ему руку, заглянуть в лицо и громким, искренним словом поблагодарить за добрый совет.
Между тем нефтяники быстро договорились выбрать двумя другими кассирами Прийдеволю и Сеня Басараба.
— Спасибо за избрание и за доверие! — крикнул Сень собранию. — Постараемся хорошо послужить нашему общему делу! А теперь, кто сколько может, прошу подкинуть по центу, по два, чтобы наша касса с самого начала не была пуста!
— Ур-ра! По центу в кассу! — кричали рабочие.
— Давайте каждый по центу, каждый, — сказал Матвей. — Когда подсчитаем, будем знать, сколько здесь нас!
Согласились и на это, и, когда собрали деньги, насчитали тридцать пять гульденов.
— Три с половиной тысячи нас собралось! — крикнул Сень Басараб. — В нашей кассе тридцать пять гульденов. А трудно ли нам было внести такую сумму?
— Вот что значит мир! — говорили меж собой нефтяники. — Верно кто-то сказал: мир плюнет по разу — так одного утопит!
Говор усилился, но это уже не был угрюмый, тревожный говор забитой, беспомощной массы, это был веселый шум пчел, для которых настала весна, и зацвели цветы, и ожила надежда на более счастливую жизнь.
Борислав смеется
XI
Дела шли прекрасно. Леон Гаммершляг земли под собой не чуял от гордости и радости. Все ему удавалось, и хотя это было только начало, но уже оно одно предвещало удачу всего дела. Прежде всего от «Воскового общества» из России Леон получил такое сообщение: «Доставляйте церезин, если возможно, раньше договорного срока. Общество наладило хорошее дело. При помощи известных здешних способов нам удалось заключить со святейшим синодом контракт на поставку церезина православным церквам. Сто тысяч залога внесено. Ждем от вас извещения, когда будет готова первая партия».
У Леона, когда он прочитал это известие, словно крылья за плечами выросли. Значит, дело это крепкое, прочное. Он сразу же направился в Борислав — посмотреть, как идет строительство завода. По дороге он очень жалел о том, что постройка только через неделю будет готова и что нельзя завтра же начать производство воска. О том, что все это дело было, по существу, надувательством, обманом, Леон нисколько не думал. Чувство справедливости было у него вообще развито слабо, а уж того ощущения, что существующие законы и государственные установления обязывают к чему-то всякого гражданина, этого ощущения у Леона, как и вообще у других наших предпринимателей-евреев, едва ли был хотя бы какой-нибудь след.
Занятый улаживанием различных текущих дел в Дрогобыче, в частности хлопотами по закупке сырого воска у разных мелких предпринимателей, Леон уже более недели не заглядывал в Борислав и не знал, что и как там делается. Он во всем положился на Бенедю, убежденный заранее, что свое дело тот делает добросовестно и хорошо. Каково же было удивление Леона, когда, приехав в Борислав, он увидел, что на новой постройке уже нет рабочих, кроме нескольких, которые кончали покрывать крышу, и когда Бенедя вышел к нему навстречу с заявлением, что свое дело он уже окончил, здание вполне готово и остается только Леону осмотреть все лично и отпустить его, Леон не знал, что и сказать в ответ на эту приятную и неожиданную весть, и если бы Бенедя был «пан» строитель, а не простой рабочий и недавний подручный каменщика, он обнял бы его и расцеловал от радости. Значит, счастье неизменно улыбается ему! Значит, оно подслушивает его тайные мысли и желания и, словно возлюбленная, опережает его, чтобы в тот же миг их исполнить! Радость широко разлилась по лицу Леона. Он начал благодарить Бенедю и пошел вместе с ним осматривать здание. Оно стояло перед ним во всей своей красе: длинное-длинное, низкое, с небольшими дверцами и оконцами, которые выглядывали то здесь, то там, словно подслеповатые воровские глазки. Две огромные трубы тянулись к небу. Довольно просторный двор был огорожен высоким забором с широкими воротами для въезда и узенькой калиткой сбоку для пешеходов. Двор был гладко утрамбован, ямы для выжигания извести были засыпаны, даже огромный сарай для рабочих и для хранения воска был готов. Стены, не выбеленные, не оштукатуренные, были светло-красного цвета. У Леона сердце радовалось: все было так, как нужно. А внутрь он и не пошел смотреть: «Для этого, — говорил он, — нужно привезти моего мастера-нефтяника, ему лучше знать, все ли сделано так, как надо». Трубы, и котлы, и все приспособления, заказанные в Вене, были получены и стояли на площади в огромных ящиках. Леон не дал и отдохнуть ни себе, ни лошадям, — немедленно помчался назад, в Дрогобыч, чтобы привезти Шеффеля. Бенедя тем временем должен был приготовить рабочих, которые под руководством Шеффеля еще сегодня установили бы и замуро