Эти мысли, словно золотисто-розовые нити, мелькали и переплетались в голове одинокой Фанни, и она все нетерпеливее посматривала на часы.
— Он обещал прийти после трех, — прошептала она, — почему же не приходит? Сегодня должна открыться тайна. Почему же его нет? Или, может быть, все это сон, видение моей разгоряченной фантазии? Но нет, он держал мою руку в своей, он целовал мои губы, ох, как горячо, как страстно!.. Он должен прийти!
— И он пришел уже, — сказал Готлиб, бесшумно входя и кланяясь.
— Ах, это… ты! — проговорила, зарумянившись, Фанни. Это было первое «ты», которое она ему сказала. — Я как раз думала о тебе.
— А я о тебе и не переставал думать, с тех пор как увидел тебя.
— Правда?
Дальше беседа продолжалась без слов, но для обоих она была очень хорошо понятна. Наконец Фанни прошептала:
— Но ты обещал мне сегодня открыть свою тайну: кто ты?
— И ты до сих пор не догадалась? Не узнала о том, о чем мог тебе сказать любой из твоих слуг?
— Нет. Я ни с кем о тебе не говорила.
— Я сын Германа Гольдкремера, знаешь его?
— Что? Ты сын Германа, тот самый, за которого отец сватал меня?
— Что? Твой отец сватал тебя за меня? Когда?
— Недавно, два месяца тому назад. Как я боялась тебя тогда!
— Но что же сказали мои родители?
— Я не знаю. Кажется, отец твой был согласен, но мать была против, и я догадываюсь, что она чем-то очень оскорбила моего отца, потому что он пришел от вас сильно взволнованный и разгневанный и бранил твою мать.
— Что ты говоришь! — вскрикнул Готлиб. — Моя мать! И она могла быть против!.. Но нет, — добавил он спустя минуту, — это возможно, таков уж ее характер. Но она сама должна исправить зло, сама должна упросить твоего отца еще сегодня!
Лицо Готлиба горело дикой решимостью.
— Когда вернется твой отец?
— В пять.
— Ну, тогда прощай. Я пойду и пришлю сюда свою мать, чтобы она уладила это дело. Она должна сделать это для нашего счастья. Прощай, сердце мое!
И он ушел.
— Какая сила, какая решимость, какое горячее чувство! — шептала, пьяная от счастья, Фанни. — Нет, нет, он не такой, как другие, бледные, ничтожные кавалеры. Как я люблю его, как бесконечно я люблю его!
Между тем Готлиб поспешно направился домой. Он уже был осведомлен о том, что отец знает о его жизни в Дрогобыче. Мать рассказала ему все, когда, заложив тайком от мужа кое-что из своих нарядов, вручила ему желанные деньги. Готлиб ничего не сказал, услыхав эту весть: новая горячая любовь к Фанни прогнала его гнев на отца, он теперь гораздо охотнее послушался бы его приказа и вернулся жить домой, если бы только Герман отдал такой приказ. Но нет, Герман ничего не приказывал, словно совсем не заботился о сыне, — очевидно, ждал, пока тот сам раскается и возвратится к нему. Готлиб же не хотел этого. Сколько раз они встречались на улице, но Герман все делал вид, будто не знает этого молодого нарядного барчука, а Готлиб не хотел первый уступить. Домой к матери Готлиб забегал редко, да и то все в такое время, когда отца не было. Но теперь дело было спешное, и он пошел, хотя служанка сказала ему, что барыня в спальне, а барин в своем кабинете. Пускай, ему до этого барина нет никакого дела.
Ривка сидела в комнате, уставившись глазами в потолок. Болезненное саморазрушение ее духа подходило к концу, было теперь в той стадии, когда после огромного возбуждения наступает омертвение, тяжелое бездумье, одурманивающая меланхолия. Она по целым дням сидела на одном месте, говорила мало и каким-то вялым, разбитым голосом. Казалось, ее недавняя неукротимо дикая энергия теперь совсем исчезла, рассыпалась на куски.
В таком состоянии оцепенения каждый мог сделать с нею все, что хотел. Только одно продолжало жить в ней: любовь к сыну и ненависть к мужу. Германа очень беспокоила эта перемена, в которой он видел признак какой-то тяжелой болезни, но доктора уверили его, что это следствие чрезмерного нервного возбуждения и переутомления и что нужен только покой. Целый день никто к ней не обращался, за исключением разве только слуг, которые сопровождали ее к столу или в спальную. Но было несомненно, что и этот покой, мертвящий, пустой, убийственный, также не был для нее хорошим лекарством.
Готлиб, поглощенный своей любовью, совершенно не обратил внимания на ее состояние и, лишь только вошел в комнату, сейчас же приступил к делу.
— Мама! — сказал он, подходя и садясь рядом с нею.
В ее мутных, потухших глазах загорелась живая искорка.
— Что, сынок?
— Правда, что Леон Гаммершляг хотел сватать за меня свою дочь?
— Леон? Ага, правда, этот паршивец хотел.
— И что вы сказали ему?
— Я? Скорее умру, нежели соглашусь принять ее к себе!
Готлиб гневно, почти свирепо взглянул на мать.
— Глупая вы, мама!
— Почему, сынок?
— Потому, что я именно Леонову дочку люблю и скорее умру, чем соглашусь, чтобы она не была моей.
Ривка вскочила с места. Слова Готлиба были для нее словно могучий, пробуждающий удар.
— Это невозможно! — сказала она с силой.
— Это должно быть! — сказал Готлиб, повышая голос.
— Но как ты можешь ее любить?
— Но как вы можете ее ненавидеть?
— О, как я их всех ненавижу, смертельно ненавижу, и этого Леона, и твоего отца, и ее, всех, всех тех, кто ради денег отрекается от жизни и совести, да еще и других топит вместе с собой в этом проклятом золотом болоте!
— Но в чем же она виновата перед вами? А скажите, мама, вы любите меня, своего единственного сына?
— Ты еще можешь спрашивать?
— И желаете мне счастья?
— Больше, чем самой себе.
— Ну, так сделайте то, о чем я вас буду просить.
— Что сделать, сынок?
Минутная вспышка былой энергии быстро погасла в душе Ривки, и она снова села, безвольная и подавленная, какой была минуту назад.
— Пойдите сами к Леону, поговорите с ним, уладьте, условьтесь, чтобы мы как можно скорее обручились. Устройте мое счастье!
— Твое счастье, сынок? Хорошо, хорошо! — сказала Ривка, мало что поняв из его слов.
— Да, мама, мое счастье! Вставайте, расшевеливайтесь, идите!
— Куда, сынок!
— Ведь я же говорю — к Леону.
— К Леону? Нет, никогда!
Готлиб, не понимая болезненного состояния матери, начал злиться, грозить, что руки на себя наложит, — и Ривка еще больше перепугалась.
— Ну хорошо, сынок, хорошо! Пойду с тобой, куда хочешь, только не делай с собой ничего! Прошу тебя, будь спокоен! Все сделаю для тебя, только будь спокоен!
И дрожащими руками она начала одеваться, но так неловко и нескладно, так долго примеряла, снимала и снова прилаживала платье, что Готлиб, который сгорал от нетерпения, вынужден был позвать служанку, чтобы та помогла ей одеться. Наконец они вышли.
Леон Гаммершляг в отличном расположении духа сидел в своем кабинете за письменным столом. Работа на новом заводе шла очень хорошо, и первая партия церезина не позднее чем через неделю будет готова к отправке за границу. Тогда будут деньги, можно будет продолжать производство церезина и закончить постройку дома, заброшенную в это горячее время. Счастье улыбалось Леону, — он чувствовал себя сильным и гордым, как никогда. В эту минуту послышался стук в дверь, и вошла Ривка, бледная, с погасшими, неподвижными глазами, медленной, почти сонной походкой. Леон никогда еще не видел ее такою. Необычайное это посещение и странный вид Ривки сильно удивили и немного смутили его.
— Прошу садиться, — сказал он в ответ на ее приветствие, произнесенное каким-то глухим, беззвучным голосом.
Ривка села и долгое время молчала. Молчал и Леон.
— Я к вам по одному делу, — сказала медленно Ривка, — хотя и не по своему, но все-таки…
— Очень рад буду служить, — ответил Леон.
— Вы сердитесь на меня, господин Леон? — спросила она вдруг.
— Но… Но, сударыня… Как вы можете…
— Нет, нет, я только спросила, чтобы вы случайно, в гневе, не захотели бы отказать мне в этом деле, смею сказать, очень важном, хотя и не для меня…
— Пожалуйста, пожалуйста… — буркнул Леон.
— Дело вот в чем. Вы, господин Леон, еще не оставили свою давнюю мысль соединить наших детей?
— Что поделаешь, пришлось оставить, хотя мне очень жаль. Но как же иначе, если ваш сын пропал?
— А если бы мой сын не пропал?
Леон пристально взглянул на нее и увидел нескрываемую тревогу ожидания на ее лице.
«Ага, — подумал он про себя, — вот оно как дело обернулось! У них, должно быть, что-то плохое случилось, и они теперь добиваются моей милости. Но погоди, я тебе отплачу за прежнее!» — и добавил вслух:
— Мне очень жаль, что и в этом случае я не мог бы… У меня теперь другие виды на мою дочь.
— Ну если так, то конечно. Я только думала… Разумеется, не для своей выгоды.
Ривка путалась. Очевидно, отказ Леона глубоко уколол ее.
— Но если бы… ваша дочь любила моего сына?
— Моя дочь — вашего сына? Это невозможно!
— Ну, ну, я не говорю, что это так, но, к примеру, если бы так было?
— Э, сказки, фантазия! Я имею другие виды и прошу не отнимать у меня времени подобными предположениями!
Леон отвернулся. Он рад был, что может отплатить Ривке за обиду, и совсем не думал о возможности того, о чем она сказала.
В эту минуту послышался тяжелый стук шагов в коридоре, и в кабинет влетел запыхавшийся, разгоряченный, распаренный надсмотрщик Леона из Борислава. Леон, увидя его, вскочил:
— Это еще что? Вы зачем?
— Хозяин, несчастье!
— Какое?
— Рабочие сговорились и не хотят работать.
— Не хотят работать? Это почему?
— Говорят, мало им платим.
— Этого не может быть! Ты пьян, что ли?
— Нет, хозяин, это так! Я пришел к вам за советом, что делать?
— В шахтах только не работают или и на заводе?
— И на заводе.
— Gott über die Welt! Вот несчастье! Что делать? Работа на заводе должна продолжаться во что бы то ни стало! Слушай, Шлема, беги на базар, созови там рабочих и веди в Борислав, я сам тоже иду.