1
Покойным, ледяным, немайским
я должен двигать языком.
Покойным! а с гитарою явайской
Звучала ночь с несчастным дураком.
Ведь я дурак, заслуженный и старый,
Имеющий свою испарь,
Имеющий и свой архив,
Имеющий Венецию и Хиву,
Имеющий мужчины знак
И грамату – что он дурак.
И, вот, по утру плавают туманы,
И, вот, тяжёлые и сонные карманы
Отяжелевши, дремлют на руках.
Ещё бы: портабак и трубка отягчают.
А что ещё – и сами то не знают.
В последний раз я утром посижу
И посмотрю проспект широкоплечий.
Его и блеск и светлый жаркий шум
Меня в последний раз, приветливые лечат.
Здесь некогда московича встречала
Слободная ленградская любовь
И в этот миг последнего отчала.
От этой мысли – в январе вся кровь!
И только ты, Нева немолодая,
Огнями радости ночами обладая
Любовницей мне, старому, была.
Да Фальконет, Сенат, Адмиралтейство
Образовали дивное семейство
В котором чудные творилися дела!
Да ведают потомки Ленинграда
Что не в любви была тут мне отрада
А в самом городе, природе и воде
О, где такая водяная амфилада?
И где в мирах и где ещё услада
Золотожёлтый цвет, в который он одет.
2. Белая ночь
– Вам барыня прислала
На туалет
Сто рублей
Что хотите, то купите
Да и нет не говорите,
Чёрного-белого не покупайте.
А коли этого вам мало
В 49 лет – поры́
Наберите в рот воды,
Больше дома вы сидите,
Рта и там не разевайте
В 49 страшных лет
В зорю белого опала.
Скорей! А то мост этот дальний – вверх руки! пойдёт.
Бегом! Пробежим и посмотрим Петровским барокко в живот.
Скорей! Но пока пробежали, руками мосты развели.
Теперь всё равно гуляем с тобой у Невы, у земли.
И вот, окаймил и застыл у Невы ледовитый гранит.
Судьба и твоим и моим ногам мостовую гранить.
Глаза! Ненасытцы! Смотрите, все в ряд, визави:
Сенат, Адмиралтейство, Дворец, стоят в бледнозелёной крови.
Вода! Расстилайся, свети, разблистайся, молчи.
Земля! Открывайся в строениях здесь в бе́лестях
майской ночи.
Вам Полярная прислала
Двухста лет
Туалет.
Что хотите, то купите,
Да и нет не говорите,
Чёрного-белого не покупайте.
А коли этого вам мало,
Вам в восемнадцать бурных лет —
Слушайтесь вы папу-маму,
Оставайтесь дома, шкет,
В зорю белого опала.
Вода: я иду, я иду, я иду, никогда не стою.
Земля: я верчусь, освещаюсь всю ночь, я, стоюрка.
Она: я плыву, я плыву, я плыву, а мне хочется – встать.
Чорный чорт: я бегу, я бегу, я бегу – и не хочется спать.
Дом: пять часов, пять часов, пять часов – вы, безумные, —
лечь!
Мы: мы идём, мы идём, мы идём, – навалить жизни труд
поверх плеч.
3
Под белорусский мужицкий пев,
И под московский строевой гром,
Ротище мой разевает зев,
Память моя начинает весенний сев,
В честь ледяных ленинградских хором,
В честь приневских водных строф,
И тебя, Ленинградская камень-дева!
Обступает меня московская ночь, бледная тьма,
Флуоресцирует светом Ленинградская белая сама,
Северная, эй, верная холодная блистава,
Словно это далёкая невская застава.
Словно
Слава
Лета —
Весны,
В роде
Безбровной
Как лёгкие травы,
Этой
Русско-московской сосны.
ИспанияПоэма
Когда-то, два века назад,
На страну огнедышащей лавы,
Смотрели престрашно глаза
Бонапарта убийственной славы.
Он властно весь мир покорил,
Как Юлию Цезарю равный
Он армии страшные сбрил
С лица всех плацдармов – как травы.
И брата на трон посадив,
На жерло огневого вулкана
Испанию думал всадить
Императорски – в петлю аркана.
Пять лет с ним боролся народ —
Геройская плоть «оборванцев» —
То Испании Яростный рот
Выплёвывая вон иностранцев.
Отец, в Саррагосе дерясь,
Бьёт мёртвым ребёнком-тараном
И сам превращается в грязь
Кровавую!! горе тараним!
– В руках его сын леденел.
Тем трупом он бил, как дубиной,
И груда валилася тел
От гнева и ярости львиной.
Потом, когда труп ослабел
И страшной водой заструился
На стену отец налетел
И вдребезги череп разбился!
И мать, по бедняцки склоняясь
В поклоне пред знатным французом,
Вонзает, свирепо смеясь,
Нож острый в живот его грузный.
А дети послушны в войне
Народной, жестокой, подпольной
Кололи ножами буйней,
Чем взрослый! буйно и вольно!!
Французов увёл навсегда
Из Испании злой император
Как мокроту глотая из рта
Отхаркнул народ их, пернатый.
Испания! Нынче до дна
Пьёшь битву и бьёшься бесстрашно,
Всё так же бессмертно сильна
Геройством всё краше и краше.
Испания! Слава тебе,
Долорес ли ты Ибаррури
Иль Лине Одетта в борьбе,
Тебе уж сплетаются руки.
Слагаются саги сейчас:
О народных полков рокотаньи,
Что грозною кровью сочась
Свободу несут неустанно.
О старухах таких, что, дрожа,
Врагам посылают приветы:
– Мы будем ребяток рожать
Под бомбами, в поле при ветре,
Чтоб семя своё изрыгнув,
Ещё породить подкрепленье,
Которое сможет согнуть
Вам, дьяволы, навек колени!!
И женщины в цвете любви
И сил расцветающей плоти
Стремятся на фронт, чтоб убить
Фашиста – бомбиста – пилота
Иль пулей стрелка перегнать
Иль в страшной какой рукопашне
Как встаре нож в брюшну вогнать
Сквозь ткань <нрзб.> и рубашки.
За труд, за свободу и мир
Испания яростно бьётся.
С ней пламенно связаны мы.
Народный нам племенем <нрзб.>
И общая мысль – раздавить
Разящим и дружным отпором
Врагов всенародной любви
И братства народов.
Народ! Он как вихрь, как гроза,
Ломает, разит, поражает
Врага – за глаза и в глаза
Рот полный кремнёвых зубов
Язык в нём, как знамя, пурпурный
Гремел при заклятьи врагов
Он песнь, <поёт> бурно!
Белей стены, чернее ночи,
Всё сразу стало, страшно просто,
И дух из рта какой чесночный
И кровь в белках явилась грозно.
И просвистел кулак костистый
И на висок вдруг опустился
И чётко сполох серебристый
Вот, просиял и закоптился.
И копоть обморока разом
Насела, свет весь зачернила.
Не смей! – лишь проком и басом
И залило <нрзб.>
Вот груда взятых знамён
Вот все красножёлтые стяги
Испанский народ – с нами
Впереди нас – Ленин и Сталин!
«Вчера умер Сулейман Стальский…»
24 ноября <19>37 год
утро
Вчера умер Сулейман Стальский;
Вероятно,
Скоро умрёт Джамбул —
Самые поэтические фигуры
мировой поэзии со времён
<нрзб.>
Эти два старика охраняли
молодость поэзии.
Пока ашуги импровизируют
свои песни,
поэзия остаётся молодой,
как во времена Гомера
<нрзб.>
Когда умрёт последний ашуг,
поэзия
почувствует
свой
тысячелетний возраст.
Искусственность её формы
станет явной всем
и возмутит искренних людей,
Она покажется нелепой,
как сказка.
Её оставят, в конце концов.
Одряхлевшая,
она никому не будет нужна.
Как оранжерейную орхидею
её будут лелеять
немногие чудаки,
любители экзотики,
манерности и безвкусия,
но – не народ:
Будущее народов принадлежит прозе.
Я люблю язык
простой как шелест
Но пишу, как истерик
Довольно.
Больше не могу терпеть.
Даже при моём равнодушии
к себе.
Я могу высекать фразы,
похожие на барельефы,
и не хочу унижаться расплыв —
чатыми формулами.
Надеюсь,
ещё пока надеюсь,