Каменский не только пел гимны природе, говорил о радостном общении с ней, о ее целительной силе. В своем бурном влечении к ней он как бы делает попытку прямого вторжения в этот чудесный мир, стремясь передать его дыхание, его стихийные ритмы, его подлинное звучание. Общепринятый язык поэзии и практической речи становится недостаточным в его глазах для решения этой художественной задачи. Уже в стихах из романа «Землянка» Каменский делает первый опыт овладения естественным «голосом самой природы», подражая щебету птиц. А вскоре он вместе с другими футуристами создает совершенно небывалый в русской литературе язык, резко противостоящий всем существовавшим до него нормам и традициям.
В противоположность символистам, проповедовавшим идею преображения жизни в искусстве, футуристы выдвинули требование низведения искусства до жизни. Отсюда же вытекало новое отношение к слову. Следуя за программными установками футуристов, провозгласившими «Слово как таковое», Каменский, говоря о «новом искусстве», также уделял особое внимание вопросу «самовитого» слова.
В лекции о современной поэзии, прочитанной в 1916 году в Перми, Каменский утверждал: «Поэзия Современности, поэзия наших дней ярко разделилась на два берега. Поэты одного берега пользуются словом как только средством, только способом выразить свои поэтические замыслы. Поэты другого, левого берега выставили лозунг: долой слово-средство, да здравствует самовитое, самоцветное слово. Если с одного – правого – берега слышатся только одни песни, то с другого – левого – песни, заглушаемые музыкой. Музыкой в самовитости, в самоценности, в самозначении слов. Здесь каждое слово отвечает за себя. Здесь каждое слово – краска, драгоценный камень, отдельная величина, законченный рисунок. Связность слов здесь не обязательна, ибо аккорды музыки сами говорят за себя. Понимание красоты поэзии здесь слишком, быть может, своеобразно, но в этом есть своя прекрасная сторона, а именно – те откровения, во имя которых творит каждый художник и которые так безгранично дороги в искусстве».[29] Итак, слово для футуристов – не нейтральный строительный материал, а «музыкальная» единица живой речи, как бы наэлектризованная стихийной энергией, скрывающая в себе заряд поэтичности. Оно – исходный момент в развитии стиха или даже целая тема. Слова в футуристической поэзии становятся подвижными, плавкими, способными к многообразным превращениям и соединениям. Раскрывая секреты своей творческой мастерской, Каменский рассказывал: «Если все-таки нужен известный смысл, необходимо содержание, то для этой задачи требуется создание настроения посредством словесной формы, выраженной в образах, в меткости брошенной стрелы своего дарования, в музыкальности, в ритмических движениях души и сердца. Когда меня спрашивают, что я делаю со словом, я отвечаю так:
Я нагибаю ветку ветную
И отпускаю трепетать,
Люблю тебя ответную
Возможность прилетать.
…Я беру слово „песня“ и нагибаю, и, отпуская его трепетать, произвожу из него девушку, которую называю „песниянкой“. Далее я поступаю так: мне нужно вызвать образ Весны, и я пою:
Песниянка
Песниянная
Песниянных
Песниян».[30]
Общепринятые грамматические и смысловые связи вытесняются новыми единствами, новыми словообразованиями, вроде неологизмов Типа «звенидень», «летайность», «аэротишь», «дымьюсинь» и т. п. Сходная картина и в построении фраз. Предложения сливаются друг с другом, в них часто не ощущается ни начала ни конца. Словесный поток в этих случаях становится логически нерасчлененным.
Сам Каменский редко прибегал к «заумному» языку, но принцип фонетического созвучия в организации стиха являлся одним из главных его художественных средств на всем протяжении творчества. В начале своего литературного пути Каменский часто обращался к эвфоническому подбору слов, «инструментованных» на одну какую-нибудь букву-звук, в сочетании со «словотворчеством», то есть неологизмами, получаемыми в результате изменения и прибавления различных суффиксов к избранному корню. Таково, например, стихотворение «Лечу»:
Лечу над озером,
Летайность совершаю,
Летивый дух
Летит со мной…
Наряду с тяготением к символике звуков, идущей от Хлебникова и отчасти от Бальмонта, Каменский чаще всего пользуется их эмоциональным нагнетанием. В поэмах, прежде всего в «Степане Разине», он обращается к изобразительной силе звука, к своего рода звуковой полифонии, которая придает особую выразительность его стихам.
Футуристическая поэзия Каменского являет любопытную картину борьбы и сочетания живой непосредственности и вычурной искусственности, непринужденной естественности и головоломного эксперимента, словесной ясности и «зауми». В футуристических сборниках Каменский публиковал нарочито экспериментальные произведения, подчеркивая свое «новаторство» отсутствием пунктуации, нагромождением неологизмов, фонетическими и графическими ухищрениями. Правда, на деле эти ухищрения напоминали игру в буквы:
Излучистая
Лучистая
Чистая
Истая
Стая
Тая
Ая
Я
Таково стихотворение «Я», помещенное в «Рыкающем Парнасе» и претендовавшее на самое «левое» новаторство (его текст Каменский затем включил в стихотворение «Соловей»).
Однако Каменский писал и другие стихи – пленяющие искренней простотой и ясностью содержания. Таково, например, стихотворение его «Вода вечерняя»:
С крутого берега смотрю
Вечернюю зарю,
И сердцу весело внимать
Лучей прощальных ласку,
И хочется скорей поймать
Ночей весенних сказку.
Тиха вода, и стройно лес
Затих завороженный,
И берег отраженный
Уносит в мир чудес.
И ветер, заплетающий
Узоры кружев верб,
На синеве сияющей
Золоторогий серп.
Возникнув в пору, когда символизм призывал поэзию к туманной неопределенности, к мистическим прозрениям мира сверхчувственного, футуризм внес живую струю в художественное развитие, явился при всех своих «завихрениях» откликом на жизнь. Это в свое время было отмечено Горьким.
Опрокидывая общепринятые границы между искусством и действительностью, футуристы принципиально отстаивали право поэта откликаться на любые явления жизни, брать на вооружение любой словесный материал, прибегать к любым художественным приемам. С этим же было связано их обращение к вульгарной, низменной прозе быта, их эпатирующая грубость, полемически заостренная против эстетства символизма с его культом иррационального и прекрасного. Широко раздвигая границы поэзии, разрабатывая еще нетронутые пласты словесной руды, футуристы тем самым посильно участвовали в общем процессе демократизации русской культуры.
Однако сама действительность, к которой они так настойчиво стремились приблизить свое искусство, воспринималась ими как сплошное воплощение стихии. Они не усматривали в ней никакой внутренней логики развития, отказывали ей в каких бы то ни было закономерностях и считали ее вообще рационально непостижимой. Такой угол зрения в литературной практике вел к отказу от анализа бытия, к идейному разоружению, то есть в конечном счете – к изгнанию из искусства большого социального содержания и обращению к чисто формалистическому экспериментаторству.
Стало быть, противопоставив себя символизму, футуризм, в сущности, сам оказался искусством неполноценным, ущербным, также отмеченным печатью декадентства и деградации.
Следует, впрочем, отметить, что футуризм не был однородным явлением и что к нему тяготели поэты разных творческих устремлений. Одно дело Маяковский с его беспощадным пафосом отрицания «старья», буржуазной морали и поисками великой социальной правды, другое – А. Крученых, «бука русской литературы», изобретатель заумного языка и головоломных опусов.
Зримые следы формализма легко обнаружить и в творчестве Каменского. Иногда он проявлял неустойчивость позиции, поддавался, например, как уже упоминалось, влиянию Игоря Северянина, используя его «модный» словарь, разделяя его пристрастие к парфюмерной красивости и неологизмам (вроде: «солнцецветение», «фиолятся», «бесшабашиться» и т. п.). Но не эти воздействия и не формалистические эксперименты все же определяют лицо Каменского.
Своеобразие поэта особенно заметно выступает при сопоставлении его произведений с творениями Маяковского. Каменский очень ценил поэтическую работу своего друга и не раз испытывал На себе его плодотворное влияние. Показателен отзыв о Маяковском в записях Каменского 1915–1916 годов: «Когда поэт Маяковский творит, то кажется, что каждое сказанное им слово вылито из чугуна или выбито из гранита. Размах его поэзии огромен, как мировое событие. Процесс его творчества мне ярко напоминает прорытие Панамского канала, где два океана – Тихий и Атлантический, – пройдя материк, подали друг другу океанские руки. Так футуристическая поэзия Маяковского слилась с примитивизмом искусства каменного века, прорезав материк реализма».[31]
Характерно, однако, что Каменский посвящает Маяковскому стихотворение «Крестьянская», в котором восхваляется стихийная мужицкая сила:
Дай бог здоровья себе да коням!
Мы на работе загрызем хоть кого!
Мы не сгорим, на воде не утонем.
Станем – два быка – вво!
В этом стихотворении Каменский заметно отталкивается от сложности и трагизма поэм Маяковского, уповая на сермяжную «мужиковствующую» Русь. Именно постоянным пристрастием к мужицкой кондовой силе, к русской природе Каменский более всего выделялся среди других футуристов. И свой протест против бездушия городской цивилизации, свои проклятия ей Каменский облекает в национально-историческую одежду. К 1914 году в его творчестве нарастает большая, кровно близкая поэту тема стихийного крестьянского бунта, тема разинщины, мужицкого мятежа, которая во время,