Босой, седой, в коротеньком халате,
В большой чалме. Свежеет на закате,
Ночь впереди – и тело радо ей.
Стал и простер ладони в муть зыбей:
Как раб хранит заветный грош в заплате,
Хранит душа одну мечту – о плате
За труд земной – и все скупей, скупей.
Орлиный клюв, глаза совы, но кротки
Теперь они: глядят туда, где синь
Святой страны, где слезы звезд – как четки
На смуглой кисти Ангела Пустынь.
Открыто все: и сердце и ладони…
И блещут, блещут слезы в небосклоне.
В первый раз
Ночью лампа на окне стояла,
Свет бросала в черный мокрый сад:
Желтую лесовку озаряла
И цветник, расцветший в листопад.
Нянька у окна, на табурете,
Штопала чулочки… Перед сном,
Раздеваясь, поглядели дети
На листву и мальвы под окном.
И пока дремали, забывались,
Думали о чем-то – в первый раз:
Сказкой нерассказанной казались
Дом, и сад, и этот поздний час.
Дом был стар, как терем у Кощея,
Расцветала пестрядь у стекла,
И на свет глядела ночь, чернея…
Но зачем ты, нянька, не спала!
При дороге
Окно по ночам голубое,
Да ветхо и криво оно:
Сквозь стекла расплющенный месяц
Как тусклое блещет пятно.
Дед рано ложится, а внучке
Неволя: лежи и не спи
Да думай от скуки. А долги
Осенние ночи в степи!
Вчера чумаки проходили
По шляху под хатой. Была
Морозная полночь. Блестели
Колеса, рога у вола.
Тянулась арба за арбою,
И месяц глядел как живой
На шлях, на шагавшие тени,
На борозды с мерзлой ботвой…
У Каспия тони, там хватит
Работы на всех – и давно
Ушла бы туда с чумаками,
Да мило кривое окно.
«Океан под ясною луной…»
Океан под ясною луной,
Теплой и высокой, бледнолицей,
Льется гладкой, медленной волной,
Озаряясь жаркою зарницей.
Всходят горы облачных громад:
Гавриил, кадя небесным Силам,
В темном фимиаме царских врат
Блещет огнедышащим кадилом.
Солнечные часы
Те часики с эмалью, что впотьмах
Бежали так легко и торопливо,
Давным-давно умолкли. И крапива
Растет в саду на мусорных холмах.
Тот маятник лучистый, что спесиво
Соразмерял с футляром свой размах,
Лежит в пыли чердачного архива.
И склеп хранит уж безыменный прах.
Но мы служили праведно и свято.
В полночный час нас звезды серебрят,
Днем солнце озлащает – до заката.
Позеленел наш медный циферблат.
Но стрелку нашу в диске циферблата
Ведет сам бог. Со всей вселенной в лад.
Лимонное зерно
В сырой избушке шорника Лукьяна
Старуха-бабка в донышке стакана
Растила золотистое зерно.
Да, видно, нам не ко двору оно.
Лукьян нетрезв, старуха как ребенок,
И вот однажды пестренький цыпленок,
Пища, залез на лавку, на хомут,
Немножко изловчился – и капут!
Мужичок
Ельничком, березничком – где душа захочет —
В Киев пробирается божий мужичок.
Смотрит, нет ли ягодки? Горбится, бормочет,
Съест и ухмыляется: я, мол, дурачок.
«Али сладко, дедушка?» – «Грешен: сладко, внучек».
«Что ж, и на здоровье. А куда идешь?»
«Я-то? А не ведаю. Вроде вольных тучек.
Со крестом да с верой всякий путь хорош».
Ягодка по ягодке – вот и слава богу:
Сыты. А завидим белые холсты,
Подойдем с молитвою, глянем на дорогу,
Сдернем, сунем в сумочку – и опять в кусты.
Дворецкий
Ночник горит в холодном и угрюмом
Огромном зале скупо и темно.
Дом окружен зловещим гулом, шумом
Столетних лип, стучащихся в окно.
Дождь льет всю ночь. То чудится, что кто-то
К крыльцу подъехал… То издалека
Несется крик… А тут еще забота:
Течет сквозь крышу, каплет с потолка.
Опять вставай, опять возись с тазами!
И все при этом скудном ночнике,
С опухшими и сонными глазами,
В подштанниках и ветхом сюртучке!
Песня(«На пирах веселых…»)
На пирах веселых,
В деревнях и селах
Проводил ты дни.
Я в лесу сидела
Да в окно глядела
На кусты и пни.
Девки пряли, шили,
Дети с нянькой жили,
Я всегда одна —
Ласковей черницы,
Тише пленной птицы
И бледнее льна.
Я ли не любила?
Я ли не молила,
Чтоб господь помог?
А года летели,
Волоса седели…
И замолк твой рог.
Солнце пред закатом
Бродит по палатам,
Вдоль дубовых стен.
Да оно не греет,
Да душа не смеет
Кинуть долгий плен.
Зимняя вилла
Мистраль качает ставни. Целый день
Печет дорожки солнце. Но за домом,
Где ледяная утренняя тень,
Мороз крупой лежит по водоемам.
На синеве и белый новый дом,
И белая высокая ограда
Слепят глаза. И слышится кругом
Звенящий полусонный шелест сада.
Качаясь, пальмы клонятся. Их жаль, —
Они дрожат, им холодно от блеска
Далеких гор… Проносится мистраль,
И дом белеет слишком резко.
Памяти
Ты мысль, ты сон. Сквозь дымную метель
Бегут кресты – раскинутые руки.
Я слушаю задумчивую ель —
Певучий звон…
Все – только мысль и звуки!
То, что лежит в могиле, разве ты?
Разлуками, печалью был отмечен
Твой трудный путь. Теперь их нет. Кресты
Хранят лишь прах. Теперь ты мысль. Ты вечен.
Березка
На перевале дальнем, на краю
Пустых небес, есть белая березка:
Ствол, искривленный бурями, и плоско
Раскинутые сучья. Я стою,
Любуясь ею, в желтом голом поле.
Оно мертво. Где тень, пластами соли
Лежит мороз. Уж солнца низкий свет
Не греет их. Уж ни листочка нет
На этих сучьях, буро-красноватых,
Ствол резко-бел в зеленой пустоте…
Но осень – мир. Мир в грусти и мечте,
Мир в думах о прошедшем, об утратах.
На перевале дальнем, на черте
Пустых полей, березка одинока.
Но ей легко. Ее весна далеко.
Стихотворения 1912–1917
Псковский бор
Вдали темно и чащи строги.
Под красной мачтой, под сосной
Стою и медлю – на пороге
В мир позабытый, но родной.
Достойны ль мы своих наследий?
Мне будет слишком жутко там,
Где тропы рысей и медведей
Уводят к сказочным тропам,
Где зернь краснеет на калине,
Где гниль покрыта ржавым мхом
И ягоды туманно-сини
На можжевельнике сухом.
Два голоса
– Ночь, сынок, непроглядная,
А дорога глуха…
– Троеперого знахарю
Я отнес петуха.
– Лес, дремучий, разбойничий,
Темен с давних времен…
– Нож булатный за пазухой
Горячо наточен!
– Реки быстры и холодны,
Перевозчики спят…
– За рекой ветер высушит
Мой нехитрый наряд!
– А когда же мне, дитятко,
Ко двору тебя ждать?
– Уж давай мы как следует
Попрощаемся, мать!
В Сицилии
Монастыри в предгориях глухих,
Наследие разбойников морских,
Обители забытые, пустые —
Моя душа жила когда-то в них: