И лучами, как лирными струнами, вторит торжественной песне;
Воспевают крылатые, светлые, чистые образы: "Слава
В вышних богу! "
А в ближнем селеньи, в хлеву, вынимает
Из яслей
Мать младенца… Возносил горе его… Вдруг!..
Покачнулась
И содр'огнулась статую Зевса; восстала, колеблясь, с престола,
Уронила копье и перуны и грянулась навзничь о землю -
Только брызнули всюду осколки, - и в ужасе вскрикнул сам кесарь
И - очнулся…
Виденье исчезло: все те же сады Мецената;
Та же муз'ыка, те же водометы, лампады, цветы и деревья;
Та же Юлия с той же улыбкой и пламенным взором,
И сидит нерушим на престоле Зевес-громовержец…
О боги!
Милосерды вы к набожным кесарям - даже и в грезах полночных.
(1860)
МУЗА
(Гр. Ф. Н. Толстому)
Видел однажды я музу: она, над художником юным
Нежно склонившись, венчала счастливца и миртом и лавром.
В жарком лобзаньи устами к устам молодым припадала.
Перси лилейные крепко к высокой груди прижимала…
Видел я ласки пермесской богини другому -
Видел - и прочь от счастливой четы отошел я ревниво.
Видел в другой раз я музу; в объятья маститого старца
Пала она в целомудренно-страстном порыве,
В вещие очи любимца смотрелась она ненаглядно,
Кудри седые безмолвно кропила слезами,
Руки, из праха создавшие дива искусства, лобзала…
Видел я ласки пермесской богини другому -
Видел - и пал перед ней на колена в восторге.
(1856)
ГАЛАТЕЯ
Белою глыбою мрамора, высей прибрежных отброском
Страстно пленился ваятель на рынке паросском;
Стал перед ней - вдохновенный, дрожа и горя…
Феб утомленный закинул свой щит златокованный за море,
И разливалась на мраморе
Вешним румянцем заря…
Видел ваятель, как чистые кр'упинки камня смягчались,
В нежное тело и в алую кровь превращались,
Как округлялися формы - волна за волной,
Как, словно воск, растопилася мрамора масса послушная
И облеклася, бездушная,
В образ жены молодой.
"Душу ей, душу живую! - воскликнул ваятель в восторге: -
Душу вложи ей, Зевес! "
Изумились на торге
Граждане - старцы, и мужи, и жены, и все,
Кто только был на аг'оре. Но, полон святым вдохновеньем,
Он обращался с молением
К чудной, незримой красе:
"Вижу тебя, богоданная, вижу и чую душою;
Жизнь и природа красны мне одною тобою…
Облик бессмертья провижу я в смертных чертах…"
И перед нею, своей вдохновенною свыше идеею,
Перел своей Галатеею, -
Пигмалион пал во прах…
2
Двести дней славили в храмах Кибеллу, небесную жницу;
Двести дней Г'елиос с неба спускал колесницу:
Много свершилось в Элладе событий и дел;
Много красавиц в Афинах мелькало и гасло - зарницею,
Но перед ней, чаровницею,
Даже луч солнца бледнел…
Белая, яркая, свет и сиянье кругом разливая,
Стала в ваяльне художника дева нагая,
Мраморный, девственный образ чистейшей красы…
Пенились юные перси волною упругой и зыбкою;
Губы смыкались улыбкою;
Кудрились пряди косы.
"Боги! - молил в исступлении страстном ваятель: -
Ужели жизнь не проснется в таком обаятельном теле?
Боги! Пошлите неслыханной страсти конец…
Нет!.. Ты падешь, Галатея, с подножия в эти объятия,
Или творенью проклятия
Грянет безумный творец! "
Взял ее за руку он… И чудесное что-то свершилось…
Сердце под мраморной грудью тревожно забилось;
Хлынула кровь по очерченным жилам ключом;
Дрогнули гибкие члены, недавно еще каменелые;
Очи, безжизненно белые,
Вспыхнули синим огнем.
Вся обливаяся розовым светом весенней денницы,
Долу стыдливо склоняя густые ресницы,
Дева с подножия легкою грезой сошла;
Алые губы раскрылися, грудь всколыхнулась волнистая,
И, что струя серебристая,
Тихая речь потекла;
"Вестницей воли богов предстою я теперь пред тобою.
Жизнь на земле - сотворенному свыше рукою;
Творческой силе - бессмертье у нас в небесах! "
… И перед нею, своей воплощенною свыше идеею,
Перед своей Галатеею,
Пигмалион пал во прах.
(24 января 1858 г.)
ФРЕСКИ
Дафна
Как от косматого сатира иль кентавра,
От светозарного бежала ты тогда,
Испугана, бледна, но девственно-горда,
Пока не облеклась в укорный образ лавра,
Как в ризу чистую чистейшего стыда,
И, целомудренным покровом зеленея,
Не стала на брегах родимого Пенея
Пред юным пастырем Адметовым… Но он
И пастырем был - бог…
Когда, одревенен,
Твой гибкий стан в коре опутался смолистой,
Когда окорнилась летучая нога,
Когда ты поднялась, стройна, полунага,
Под зеленью твоей туники остролистой,
Перед тобою Феб колени преклонил
И все твои красы бессмертьем одарил,
И вечно, нимфа, ты цветешь - не увядаешь
И смертного одна к бессмертью призываешь,
И лиру для тебя одной берет певец,
И все, и все - твое, и слава и венец.
(18 сентября 1858 г.)
Плясунья
Окрыленная пляской без р'оздыху,
Закаленная в серном огне,
Ты, помпеянка, мчишься по воздуху,
Не по этой спаленной стене.
Опрозрачила ткань паутинная
Твой призывно откинутый стан;
Ветром пашет коса твоя длинная,
И в руке замирает тимпан.
Пред твоею красой величавою
Без речей и без звуков уста,
И такой же горячею лавою,
Как и ты, вся душа облита.
Но не сила Везувия знойная
Призвала тебя к жизни: - легка
И чиста, ты несешься, спокойная,
Как отчизны твоей облака,
Ты жила и погибла тедескою
И тедескою стала навек,
Чтоб в тебе, под воскреснувшей фрескою,
Вечность духа прозрел человек.
(Конец 1858 г.?)
ОБМАН
За цепь жемчужную, достойную плеча
И шеи царственной, в восторге, Фаустина
Серебрянику Каю, сгоряча,
Дала мильон сестерций!.. Два рубина,
Как будто в тот же миг окрашены в крови,
Смыкали эту цепь наперсную любви…
Но старый казначей был знатоком отменным
И жемчугу и камням драгоценным.
"Императрица, если ты велишь,
Я отпущу мильон сестерций негодяю,
Все ожерелие - подложное… Гони ж
Его скорее прочь, - а кесарю ни слова", -
Промолвил казначей.
Да кесаря другого,
Дослышливей, чем кесарь Галлиен,
И не было тогда, и нет теперь такого:
Все - уши у него, от потолка до стен.
И услыхал… Сенатским приговором
Объявлен Кай мошенником и вором
И к цирку присужден, на растерзанье львам,
И кесарь приговор скрепил законно сам…
Обрадовался Рим!.. Давно уже гражд'ане
Квиритской кровию не тешили свой взор,
И не забавен был им смертный приговор;
Все варвары одни да христиане,
Кто с гордою улыбкой, кто с мольбой,
Встречали в цирке смерть и с ней вступали в бой…
Но вот сограждане, с всемирными правами,
Погибнуть обречен под львиными когтями!..
Какой нежданный случай! В Колизей
С утра все выходы и входы осаждала
Несметная толпа и не ждал'ося ей.
И вся она волной прибойной грохотала…
Но двери отперлись, и шумная толпа,
Сама собой оглушена, слепа,
Снизалась в нить голов на мраморных ступенях
Амфитеатра…
Вот на сглаженном песке,
В предчувствии последних мук, в тоске,
Стоит преступник сам на трепетных коленях.
Последней бледностью оделося чело,
Последняя слеза повисла на реснице,
И Феб над ним летит, как будто бы на зло,
В своей, сверкающей всей жизнью, колеснице.
Ждут кесаря… И в ложу он вошел,
И Фаустина с ним, в глазах ее томленье
И тайная мольба; но римский произвол,
Казня, не миловал… Еще одно мгновенье -
И дрогнул цирк, и, заскрипев, снялась
С заржавленных петлей железная решетка,
И на арену вылетел - каплун…
О!.. Если б Зевс сломил свой пламенный перун,
Иль потонула бы хароновская лодка,
Навряд ли были б так сотрясены сердца
Всех зрителей с конца и до конца,
И не были бы так изумлены и жалки
Отцы-сенаторы, фламины и весталки
С опушенным перстом…
"Все в жизни - прах и тлен,
Отцы-сенаторы! - промолвил Галлиен,
Зевнул и выходя с супругою из ложи: -
Он обманул, - ну вот - и сам обманут тоже! "
(1 июля 1861 г.)
КАМЕИ
Когда перед него, диктатора избранного,
Всемирного вождя, всемирно-увенчанного,
С твоею матерью предстала рядом ты,
В разоблачении девичьей красоты, -
Весь женский стыд в тебе сгорел перед идеею,
Что ты останешься бесценною камеею,
Что Юлий Кесарь сам тобою победим
И Что краса твоя бессмертна, как и Рим.
Ты на Юлию смотришь художником, -
Не отцом: ты прямой сибарит,
А не римлянин ты…
Над треножником
Аравийская мирра горит;
Мягко ложе твое постилается;
Смело смотрит в глаза тебе дочь…
Вся туника над ней колыхается;
В очи глянула римская ночь…
Что Требония, Ливия, Лидия?
Ты им скажешь наверно: "прощай",
И наверно - Назона Овидия
Ты сошлешь на холодный Дунай…
Лазурное небо, лазурный кристалл,