(1794–1878)
К ПЕРЕЛЕТНОЙ ПТИЦЕ
Куда путем крылатым
В росистой мгле сквозь розовую тишь
По небу, озаренному закатом,
Далеко ты летишь?
Напрасно взгляд упорный
Охотника, нацелившись с земли,
Следит, как по багрянцу точкой черной
Мелькаешь ты вдали.
Где ищешь ты приюта —
У озера, иль речки голубой,
Иль у гранитных скал, где бьется люто
Бушующий прибой?
Неведомая сила
Не сбиться с одинокого пути
В пустыне беспредельной научила
Тебя, чтобы спасти.
Весь день холодный воздух
Взбивали крылья мощные твои,
И не спустилась ты при первых звездах
На отдых в забытьи.
Закат исходит кровью,
Но к дальней цели ты летишь спеша,
Чтоб там найти надежное гнездовье
В затишье камыша.
Проглоченная бездной,
Исчезла ты, но всё ж на долгий срок
Успела дать душе моей полезный
И памятный урок.
Тот, кто пред тьмой направит
К пристанищу чрез бездну твой полет, —
Меня в пути суровом не оставит
И к цели приведет.
ГЕНРИ ТОРО(1817–1862)
ВСЯ ЖИЗНЬ МОЯ — ПО БЕРЕГУ ПРОГУЛКА
Вся жизнь моя — по берегу прогулка,
Настолько близко к морю, как могу;
Порой волна меня окатит гулко,
Когда замешкаюсь на берегу.
Я часто занят пристальной разведкой,
Чтоб выхватить из волн дневной улов —
Ракушку хрупкую иль камень редкий,
Что Океан мне подарить готов.
С немногими встречаюсь я нежданно,
Морская даль милей всем, чем земля.
Мне кажется, что тайны Океана
На берегу постигну глубже я.
В глубь прячет жемчуг море голубое
И водорослей красных волоса,
А здесь я ощущаю пульс прибоя
И слышу всех погибших голоса.
ДЖЕЙМС РАССЕЛ ЛОУЭЛЛ(1819–1891)
НАРУЖИ И ВНУТРИ
Мой кучер ждет меня наружи.
Как лошади, и он продрог,
Клянет он резкий ветер стужи, —
Ругаться так и я бы мог.
В кулак оцепеневший дуя
И топая у двери там,
Хотел бы он, чтоб был в аду я,
И шлет меня ко всем чертям.
Наверно, видит он оттуда,
Прижав замерзший нос к стеклу,
Как бело-розовое чудо
Веду я под руку к столу.
Счастливцем с ношей драгоценной
Сейчас я перед ним предстал,
Он слышит выстрел пробки пенной
И видит золотой бокал.
А я с такою же тоскою,
В гостях у старого осла,
Завидую его покою
Там, за окном, где ночь светла.
Ведь холодней зимы раздольной
Улыбок блеск вокруг меня,
Кислей вина и тост застольный,
И чопорная болтовня.
Он ноги обмотал отрепьем,
А я прильнувшую к плечу
Тоску с ее великолепьем,
Как раб галеру, волочу.
Мы с ним судьбу одну и ту же
Сменяли б — так же до зари,
Как он, скучал бы я снаружи,
Как я, скучал бы он внутри!
ЭДВИН АРЛИНГТОН РОБИНСОН(1869–1935)
ЛЮК ГАВЕРГОЛ
У западных ворот, Люк Гавергол,
Где по стене багрянцем плющ зацвел,
Встань в сумерках и жди среди теней,
И листья вдруг зашепчутся о ней,
И, как слова, зашелестит их шелк;
Она зовет, чтоб ты туда пришел.
У западных ворот, Люк Гавергол —
Люк Гавергол.
О нет, ни проблеска не даст восток,
Огнистый мрак в твоих глазах глубок;
Но там, где запад мрачно пышет так,
Быть может, сам же мрак прикончит мрак:
Кровавит лист самоубийца-бог,
И ад наполовину рай облек.
О нет, ни проблеска не даст восток —
Не даст восток.
Из гроба я хочу тебе шепнуть,
Чтоб поцелуй ослабить как-нибудь,
Тот, что всегда горит на лбу твоем
И, ослепив, влечет одним путем.
Поверь, что к ней ведет один лишь путь,
Он горек, но не может обмануть.
Из гроба я хочу тебе шепнуть —
Тебе шепнуть.
У западных ворот, Люк Гавергол,
Где плющ багряный по стене зацвел,
Где ветры рвут обрывки мертвых слов
И не хотят разгадывать их зов,
Не чувствуют, что шепчет листьев шелк,
Там ждет она, чтоб ты туда пришел.
У западных ворот, Люк Гавергол —
Люк Гавергол.
ВЕЧЕРИНКА МИСТЕРА ФЛАДА
Однажды ночью старый Эбен Флад
Пошел один пройтись путем знакомым
На холм, вздымавший свой кремнистый скат
Над городом и тем, что звал он домом.
Под полною луною на холме
Он на пустынную дорогу вышел
И вслух сказал, — ведь город спал во тьме
И в Тилбери никто его не слышал:
«Ну, мистер Флад, к концу подходит год,
Луна сентябрьская над урожаем,
И птицы собираются в отлет.
Счастливого пути им пожелаем.
За птиц мы выпьем». И, подняв кувшин,
Что долго нес, чтоб осушить глотками,
Ответил хрипло: «Что ж, глоток один
Я, мистер Флад, охотно выпью с вами».
Так, видя только мертвых вкруг себя,
В броне надежд разбитых он в тумане
Стоял, как призрачный Роланд, трубя
В беззвучный рог своих воспоминаний.
И чудился ему ответный зов
Из города внизу, с пустынных улиц,
Приветствие умолкших голосов,
Как будто старые друзья вернулись.
И как заснувшего ребенка мать
В постельку, так кувшин на полог млечный
Он опустил, — нельзя ведь забывать,
Что вещи хрупки и недолговечны.
Удостоверившись, что на земле
Кувшин стоит надежней многих жизней,
И руку протянувши в лунной мгле,
Сказал он громко, словно с укоризной:
«Да, мистер Флад. Давненько мы вдвоем
Не пили вместе. Кончилась разлука.
Добро пожаловать в родной свой дом!
Теперь давайте выпьем друг за друга!»
И снова, будто чокаясь, к луне
Кувшин с земли поднял рукой усталой
И сам себе ответил в тишине:
«Ну что ж, еще раз выпью я, пожалуй!
Но больше не просите, мистер Флад, —
Ведь так давно… Довольно, сэр, довольно».
Да, прошлого нельзя вернуть назад,
И Эбен согласился с ним невольно.
И вдруг запел средь лунной тишины.
Огромный диск в воде дробился, светел;
Внимали пенью только две луны,
И сумрак эхом от холмов ответил:
«Ведь так давно…» Но с песенкой простой
Не справился, и вдруг пресекся голос,
И он, подняв к луне кувшин пустой,
Замолк, и песня эхом раскололась.
Один с луной над городом глухим,
Где заперты чужими на засовы
Те двери, что всегда открыть пред ним
Друзья и в полночь были бы готовы.
ЭЗРА ПАУНД(1885–1972)
МИРНЫЙ ДОГОВОР
Я заключаю мир с тобой, Уолт Уитмен, —
Я тебя ненавидел достаточно долго,
Я к тебе прихожу, как взрослый сын
К упрямому и крутому отцу;
Я возмужал и ценю друзей;
Это ты прорубал девственный лес,
А теперь время искусной резьбы.
Мы с тобой одного черенка и корня —
Пусть будет мир между нами.
ОСТАВШИЕСЯ
О, одиночки моей страны,
Оставшиеся в рабстве!
Творцы, надломленные в борьбе,
Затворники в уединенье,
Осмеянные отщепенцы,
Любовники нищие красоты,
Заплутавшие в системах,
Потерявшие управленье.
Вы, не торгующие собой
В угоду успеху,
Вы, желающие творить,
Не хотящие красть повторений.
Вы, с изощренным чувством
Отвергающие лжезнанье,
Вы, познающие первыми,
Ненавидимые и гонимые,
Поймите:
Я почуял бурю,
Я избрал изгнанье.
САД
En robe de parade
Samain[5]
Как моток шелка, расплеснутый по стене,
Она идет вдоль оград
Кенсингтонских Садов,
И вся она — умирающий кусок
какой-то чувственной анемии.
А вкруг нее кишит суматоха
Грязных живучих детей бедняков.
Тех, что наследуют землю.
В ней конец размноженья.
Ее скука изысканна и чрезмерна.
Она б хотела, чтоб с ней заговорили,
И почти испугалась, что я
совершу эту неучтивость.
ЭДНА СЕНТ-ВИНСЕНТ МИЛЛЕЙ(1892–1950)
И ЕСЛИ САД В ТИШИ
Прохладой августа дыши
Чрез десять тысяч лет,
Мой брат, — и если сад в тиши
Весь в яблоки одет,
То ранней падалицей пусть
Блеснет тебе земля,
И вдруг почувствуешь ты грусть
Такую же, как я.
Особенно, когда луна
Из-за холмов взойдет
И тяжелей, чем тишина,
Воспоминаний гнет;
И всё, что ты не смог сберечь,
Тенями от вершин
Зашепчет, и немая речь, —
Укор, и ты — один.
И чувства прежние мертвы,
И ты не тот, что был,
И греет яблоко с травы
Руки горячей пыл.
Захочешь плакать ты, но нет,
Не выжать слез из глаз;
Ведь и чрез десять тысяч лет
Страдают, как сейчас.