Тогда-то здесь, должно быть, и померк
Последний свет — как бы в ответ на это.
Вы слушали. Но вашего ответа
Я не хочу. Предвижу я его.
Не говорите лучше ничего.
Вы улыбнетесь — я не рассержусь.
Но есть слова, которых я боюсь.
Вы скажете, конечно, что во мгле
Не видно мне, что нынче на земле.
И что мои, как будто, преступленья —
Ничтожество и пустяки в сравненьи
Со всем, что делается ныне — там.
Вы сразу ошибетесь: здесь, в молчаньи,
Ловлю я сводов тяжкое дрожанье,
И что творится на земле — увы!—
Догадываюсь, знаю, как и вы.
Прибавите: не слишком ли сурово
Наказан я? Делами же своими…
Не слишком ли и здесь я занят ими?
А если вы произнесете Имя…»
Но Данте тут его остановил.
В глазах подземника заметив муку,
Он властным жестом только поднял руку
И не спеша проговорил (недаром
Алигиери имя он носил,
И говорили даже, что со старым
В прямой и родственной связи он был):
«Вы предрешали мой ответ — зачем?
Он был готов, и не такой совсем.
Пусть больше не тревожат вас сомненья.
Ошибки ваши вовсе не ошибки,
Но — говорю вам это без улыбки —
Они действительные преступленья.
Ничуть не меньшие они, чем эти,
Что люди ныне делают на свете.
А то и большие, пожалуй… Вам
Был послан дар сознания, а там —
Они сейчас как брошенные дети,
Иль сами бросившие талисман
В какой-то неизвестный океан.
Вы скажете: „Преступные дела
Один я делал. Смерть их унесла“.
Подумайте: не глядя на других,
Не видя глубины чужих сердец,
Что можно знать? А если у иных
Уж стало в сердце шевелиться то же,
И было это принято — от вас
В какой-то роковой и тайный час?
О, столько их теперь, на вас похожих!
И вы повинны в том. Да, наконец,
Все преступления — одно и то же…
Но недвижимая черта легла,
Непреступимая для всех веков,
Делящая, одна, добро от зла,
Святое от преступного… Увы,
Ее, черту, стереть хотели вы…
Ужель еще не поняли без слов,
Что ваша жизнь была одной изменой,
Одной изменою Тому…»
Но вдруг
Волна вздыбилась дымно-черной пеной
И вместе их обоих залила.
Но, отходя, с собою унесла
Лишь одного. Где Данта новый друг?
Чуть виден на гребне, вдали качаясь.
И голос слышался, всё отдаляясь,
Рыданьями как будто прерываясь:
«Изменой, да… А Он меня любил…
И как любил! А я Его обидел!
Пусть лучше бы меня… Он ненавидел…
А Он любил…»
«И любит до сих пор!»—
Дант крикнул уплывающему вслед.
Но был ли им услышан, или нет?
Его ничей не различит уж взор.
Так с первым кончил Данте разговор.
II
Но тут другой жилец подплыл, качаясь,
Спросил несмело, видимо стесняясь:
«Вы сверху, да? Вели вы разговор…
Я голоса людского с давних пор
Не слышу. Да и сам молчу равно
И, кажется мне, очень уж давно.
Ах, если б было здесь, у нас, хоть Время!
Молчанье же — всегда такое бремя!»
«Как для кого, — ответил Дант с улыбкой.—
Уж не попали ль вы сюда ошибкой?»
— «О нет, я знаю, это всё расплаты
За все мои душевные растраты,
Как у того, кто с вами говорил.
Но у меня как будто больше сил.
Моя история совсем другая,
И схожая — однако не такая,
Которую невольно я подслушал.
Что делать, у меня такие уши».
— «Ну что же, расскажите и свою»,—
Сказал лениво Дант. Он был расстроен.
Второй жилец казался беспокоен.
Но как же быть? ..
И я не утаю.
Совсем как тот, что каялся пред вами,
От вас моих ошибок и грехов.
Но разница большая между нами;
Ее увидите вы тотчас сами
Из всех моих последующих слов.
Есть общее у нас, конечно, тоже.
Ведь если б были мы совсем несхожи —
В другом бы океане я сидел,
А то в огне каком-нибудь горел.
Любил жару, но рад и океану.
Задерживать, однако, вас не стану,
И сразу вам всю правду расскажу,
За что и почему я здесь сижу.
И я — жду Времени. Но жизнь моя —
Вся, будто, цепь. И Время в ней звено.
Вот, жду его. И как хотел бы я,
Чтобы пришло, чтобы меня простило,
Чтоб не было того, что было!
Я здесь — за вечные ему проклятья,
В котором жить мне было суждено,
И ничего не пожелал и брать я
От времени, которое дано.
Я осуждал его с огнем и пылом,
Его — и всё, что только было в нем,
Мечтая о другом каком-то, милом…
Оно хотя и будет — но потом.
Я ж дерзко требовал его сейчас
И ждать не соглашался. А подчас
Я проклинал все Время, целиком.
Ведь знал же я, однако, что оно
Не мною, а Другим сотворено,
И что его создавший не случайно
Нам, людям, Время дал, и по любви,
Я знание о том носил в крови.
Но, не смущаясь этой нежной тайной,
Я жил с негодованьем на устах.
И даже не тревожил сердца страх.
Равно я все народы ненавидел,
В их поведеньи разницы не видел,
Один лишь только признавал я — свой.
И как иначе? Это был ведь мой.
Всему, что в нем, искаля оправданья:
Войне, жестокости и окаянству,
В которое, от духа рабства, впал он.
Я говорил: ведь это от незнанья,
А всё же прав он, и в большом и малом,
Пускай мы с ним разделены пространством,
Я знаю, что он прав, как прав и я.
И я тому единственный судья.
Зато людей, что были тут же, близко,
Их всех оценивал я очень низко,
Положим, что не сразу. А вначале
Я с меркой святости к ним подходил.
Они, конечно, ей не отвечали.
И вот тогда уж я их и громил.
Я не считался, что они мне братья
И что пока еще я сам не свят,
Я сыпал едкие мои проклятья,
Их уверял, что я тому не рад,
Но зло в них чувствуется слишком ясно,
Бороться надо с ним и быть прекрасным.
Я проницателен. Мне удалось
Всё понимать и видеть всех насквозь.
Я говорил, что надо в самом корне
Зло пресекать. Что буду тем упорней
Я с ними спорить, что один я — вещий,
Они ж не понимают эти вещи.
Пожалуй, действовал я слишком смело,
Да не всегда, быть может, и умело…
Но возражений сердце не терпело.
Сказал один какой-то: «Он жесток».
— «Так что ж такое? Это не порок,—
Ответил быстро я. — Жесток наш век,
Жестоким должен быть и человек».
Однако собеседник не унялся
(Впервые, кажется, такой попался!)
И говорит: «Ну, это дело ваше,
Не всем нам пить из той же общей чаши.
Вам — ваше слово обличенья любо,
Мне ж кажутся слова такие грубы.
Другие я люблю в их тишине:
„Кто будет кроток сердцем и смирен…“
Я закричал тогда: „Смиренье — плен!
Я творчески хочу любить и жить!
А можно ли в смирении — творить?“
Тут собеседник мой пожал плечами
И отошел. С улыбкою невольной
Ушел и я, победою довольный.
На этом кончился и спор меж нами.
Но слушайте: признаюсь в первый раз
И говорю лишь только вам, для вас,—
Жесток я не был. Был, скорее, груб.
Особо с тем, кто — видел я — не глуп,
Кто даже не вступал со мною в спор,
Глядел лишь молча на меня в упор,
Чуть улыбался и — не соглашался.
О, с эдаким я вовсе распускался,
И резкостям, и грубостям моим
Уж никакого не было предела.
Но сколько я потом ни бился с ним,
И резкости не улучшали дела.
О том „смиренном“ спорщике моем
Я скоро позабыл. И лишь потом
Раздумался я как-то о смиреньи.
О творчестве своем и назначеньи.
Мне все хотелось допытаться — кто я?
Пророк ли я,иль попросту поэт?
А может, вместе,— то я и другое?
На это надо ж дать себе ответ.
Иль даром мне дано повсюду видеть
Одно ужасное, одно худое,
И обличать везде начатки зла?
Недаром и дано их ненавидеть.
Средь них моя дорога пролегла,
В борьбе я должен вырывать их корни
И чем бороться буду злей, упорней…
Но тут другая мысль вступала: как?
Оружием любви!— я утверждал нередко.
Однако, сам боролся и не так:
Ведь не всегда оружье это метко.
Я о любви говаривал так много!
Не любящих судил особо — строго.
Любил ли сам? Как дать себе ответ?
Казалось — да. А может быть, и нет.
Но очень много о любви мечтал.
Мечтал, что близок час,— его я ждал,—
Когда заветный этот час придет,
А он не может не прийти!— и вот
Я встречусь с той, которую любить
Мне суждено любовью совершенной,
Единственной, святой и неизменной.
Пока же лучше без любви прожить,
Не жалуясь, что и от той далек,
Что издавна в подруги мне дана,
Пусть любит с верностью меня она,
Но что же делать? С ней я одинок.
Ей не нужны мои живые речи,
Не слушает она моих поэм…
Нет, буду ждать иной и новой встречи,
Когда уж полюблю — совсем.
Понравилась однажды мне другая.
Я тоже ей понравился тогда.
Мое влеченье — чисто, как всегда
(Уж если добродетелью какой
Мне похваляться — это чистотой),
Но все ж, влеченье от себя скрывая,
Решил я думать, что ее — спасаю,
Что только ради этого спасенья
И в ней начатков добрых утвержденья,
Ее любовь к себе и принимаю.
Но сам я полюбить ее не мог.
Хоть думалось порою: не она ль?