заветную зазвездную страну.
Твои слова прощальные, простые,
слова последние — забудь, молчи,
и рассыпавшиеся, ледяные,
невыносимо острые лучи.
Любви святую непреложность
и ты и я — мы поняли вдвоем,
и невозможней стала невозможность
здесь, на земле, сквозь ложность и ничтожность,
к ней прикоснуться чистым острием.
10 августа 1918
ЗВЕЗДОУБИЙЦА
Всё, что бывает, не исчезает.
Пусть миновало, но не прошло.
Лунное небо тайны не знает,
Лунное небо праздно-светло.
Всё, что мелькнуло, — новым вернется.
Осень сегодня — завтра весна…
Звездоубийца с неба смеется,
Звездоубийца, злая луна.
В явь превращу я волей моею
Все, что мерцает в тающем сне.
Сердцу ль не верить? Я ль не посмею?
Только не надо верить луне.
СОН
Наивный месяц, мал и тонок,
Без белых облачных пеленок
Смотрел на луг. А на лугу —
Сидел взъерошенный котенок,
Как в зачарованном кругу.
Зачем он был, зачем сидел,
И отчего так месяц бел,—
Всё мне казалось непонятно…
Но был котенок очень смел,
А луг круглился необъятно.
И пенилась моя надежда, —
В котенке, в небе,— как вино…
Иль это сонная одежда
На том, что есть,— но не дано,
Что наяву утаено?…
Август 1918
ТРИ СЫНА — ТРИ СЕРДЦА
3. В. Р. Р.
Когда были зори июльские багровые,
Ангел, в одежде шарманщика, пришел к ней
на дачу, где, счастливая, она жила.
Только всего л было, что зори багровые.
Спросил ее шарманщик: одно ли у тебя сердце?
Она подумала и сказала: три.
Заплакал шарманщик, шарманку завертел свою,
другие слушали и ничего не понимали,
но выговаривала шарманка ясно для нее:
«Посмотри, посмотри на зори багровые,
вынуты у тебя будут все три сердца,
три раны, три раны останутся вместо них…»
Розовые в свете зорь багровеющих,
розовые капали у Ангела слезы…
Кончилась песенка, и пошел он прочь.
Но чуть вышел за ограду садовую,
встречу ему попался пустой извозчик,
старый старичишка с белой бородой.
Увидал старичишка Ангела,
начал, на чем свет стоит, ругаться:
«Ах ты, своевольник, такой-сякой,
Ах ты, жалетель без ума-разума,
чего распустил розовые слюни,
душу человечью на месте убил?
Гляди, вот, ее веревочка длинная,
в тысячу дней тесемка,
и не сряду на ней, не сряду три узелка!
Тысячу дней ты сделал минуточкой,
да как ты осмелился на такое,
силы человечьи не ты считал!»
Испугался Ангел, и слезы высохли.
Николая-Угодника узнал он:
нажалуется, не минует,— как быть?
А извозчик на козлах прыгает,
рукой морщинистой машет:
«Иди, неуемный, иди назад,
сыграй ей такую песенку,
чтобы все, что узнала, забыла;
а тебе нагоняй — своим чередом».
Побежал Ангел, спотыкается,
спешит, а она на том же месте,
только не стоит — сидит на песке.
И видит Ангел: губы у нее белые.
Вынуты у нее все три сердца,
но не три раны, а одна.
Привязал к шарманке веревочку,
длинную веревочку с тремя узелками,
длинную веревочку в тысячу дней,
и заиграл Ангел песенку,
песенку забвенную, бедную,
возвращая Время в свой круг,
покрывая тьмою грядущее,
чтобы копились силы человечьи
по воле Того, Кто их знал.
И дрожал шарманщик, играючи:
закроется ли тройная рана?
вернется ли в свои дни душа?
Люди подбежали, подняли
ту, что сидела с белыми губами.
Она очнулась, слушает, глядит,
смеется: «Ах, вдруг точно уснула я,
и что-то снилось мне, что — не знаю…»
Три сердца ее Ангел увидал,
три сына, Смертью отмеченные,
три узелка на веревочке длинной,
на длинной веревочке в тысячу дней.
А Николай-Угодник у решетки дожидается,
посадил Ангела в старенькую пролетку
и судить его за самовластье повез.
_____
Недаром разгорались зори багровые.
У кого не вынули они сердца?
Не оставили кровавых ран?
У той, что на даче жила, счастливая,
первое сердце взяли чужие,
второе — свои, а третье — неизвестно, кто.
Но три раны не сливались в единую,
потому что давал ей сил для страданья,
давал каждый из тысячи дней.
1914 — 1918
СПБ
МИР СЕЙ…
Прости мне за тех, кого я
отнял у жизни сей,
отнял у сна и покоя,
у жен и у матерей.
Ведь если я отнимаю,
в это иду, любя;
верю, иду и знаю:
так делаю — для Тебя.
<Сентябрь — октябрь 1918>
Петербург
ЛЮБОВЬ
1 «Какая тайна в этом слове…»
Какая тайна в этом слове,
как мало думают о нем.
Оно пылает ярче крови
преображающим огнем.
Его — никто не понимает.
Ему до срока — не сверкнуть.
И милосердие скрывает
его недейственную суть.
12 октября 1918
2 «Я воздыхал и дни и ночи…»
Я воздыхал и дни и ночи,
об избавлении стеня,
и чьи-то пристальные очи
взглянули тихо на меня.
Они взглянули и сказали:
ты шел неправедно за мной.
Вернись, и выйди из сандалий,
и с непокрытой головой.
13 октября 1918
3 «Любовь приходит незаметно…»
Любовь приходит незаметно
и, непредвиденная,— ждет,
пока не вспыхнет семицветно
в живой душе ее восход.
Не бойся этого прозренья.
Его ничем не отвратить.
Оно дается на мгновенье,
чтоб умереть иль полюбить.
15 сентября 1918
4 «Как незаметно из-под пыли…»
Как незаметно из-под пыли
пробилась чистая струя.
О, первая любовь, не ты ли
любовь последняя моя?
Смотри: глаза мои прозрели,
мечты земные о земном,
преобразясь, запламенели
в кольце светящемся твоем:
И дух и плоть — неразделимо
к тебе на жертвенник легли.
И древний столб огня и дыма
вознесся к небу от земли.
НЕ ЗА МНОЙ
Мой путь идет по кручам,
и остры стремнины…
давно я изранен, измучен,
но не сойду в долины.
Я для тех, кто всеми оставлен,
иду за второй белизною —
мой путь окровавлен,
не ходи за мною.
Я свободен — и связан,
все равно пойду по стремнинам:
мой путь мне указан
Отцом и Сыном.
16 COHET
Шестнадцать уст, и в памяти храню я
К устам прикосновенье уст моих.
В них было откровенье поцелуя.
Шестнадцать уст! Я помню только их.
Любовию иль нежностью волнуем,
Во власти добрых духов или злых,
Когда б я не касался уст иных,
Святое пламя пил я с поцелуем.
И если даже вдруг, полуслучайно,
Уста сближались на единый раз,
В едином миге расцветала тайна.
И мне не жаль, что этот миг погас.
О, в поцелуе все необычайно.
Шестнадцать уст — я помню только вас!
1918
ПРОГРАММА
Здесь всё — только опалово,
только аметистово,
да полоска заката алого,
да жемчужина неба чистого…
А где-то на поле — цветы небывалые,
и называется поле — нетово…
Что мне зеленое, белое, алое?
Я хочу, чтоб было ультра-фиолетово…
БОЛЬШЕВИЦКИЙ COH
Ам… ии
Комната. Окна в какой-то сад.
В комнате гости. А день так светел.
Я улыбаюсь, гостям я рад…
Странное в них не сразу заметил.
Что? Да как? Они без лиц!
Дримса-пумса-цуц и цыц.
Сверху у этих — вот тебе раз!—
Гладко и бледно что-то круглится.
Нету на гладком ни ртов, ни глаз:
Это, что хочешь, только не лица.
Ни единого лица,
Лапца-дрыпца гоп-ца-ца!
Каждый телесным своим пятном,
Розово-желтым, ворочал мило.
Это казалось сперва смешно,
Ну а потом — меня затошнило.
Хоть кусочек бы лица,
Дрости-крости гоп-ца-ца!
Вдруг я увидел, что черный кот
Тихо скользит меж толпой у двери,
Щурит глаза, раскрывает рот…
О, как я жадно бросился к зверю!
И целую во уста —
Есть лицо хоть у кота!
КРАСНОГЛАЗОЕ
Схватило, заперло, оставило
Многоголовое Оно.
В холодной келье замуравило
Мое последнее окно.
О, пусть бы яма одинокая,
И темь, и тишь, и холод плит…
Но я не знал, что Красноокое
Меня и с Ним разъединит.
Разъединило! Нету доступа
Ему ко мне и мне к Нему.
Не уловлю я легкой поступи
И уст к одежде не прижму…
И если в келью позабытую
Он постучит ко мне: открой!
Как я открою дверь забитую
Моей слабеющей рукой?
1919
А. БЛОКУ
… На танцульке в Кронштадте сильно выпивший матрос, обиженный отказом барышни, сорвал икону Божьей Матери и принялся с нею выплясывать. Через час он умер.
Впереди 12-ти не шел Христос: